Нас обстреляли с вертолета, а я даже
не догадываюсь, кто бы мог это сделать.
Майкл Корлеоне, «Крестный отец-3»
Строго говоря, ничего не понятно. Непонятно даже, находимся ли мы (вы да я) физически в зоне кризиса. Или только в преддверии. Или уже пожинаем плоды. С одной стороны, это не может не радовать. Раз в кране есть вода, в телевизоре… ну, говоря точно, и в телевизоре тоже есть вода, в розетке — электричество, в магазине — колбаса, а в тоннеле метро — поезд, значит, все идет по плану. Если кризис можно не заметить, значит, его почитай что нет. С другой стороны, я очень аккуратно живу. Я не продаю и не покупаю недвижимость, активы и заводы. Я даже не летаю из Домодедово. То есть я эксплуатирую окружающий мир в режиме сохранения, в SAFE MODE, и не знаю, как он проявит себя при полной нагрузке. Вдруг забуксует или вообще треснет по швам. С третьей стороны, есть глубокие и серьезные болезни, которые до последней стадии не проявляются симптоматически. Болеешь — и не чувствуешь. А как почувствуешь, уже практически поздно рыпаться. Единственный шанс — на раннюю диагностику. А диагностика сейчас нельзя сказать, что молчит. Она вовсю сигнализирует, но есть искус ей не поверить. Как же — вот я ведь хожу, дышу, потребляю (см. выше) два раза воду, электричество и колбасу, следовательно, я существую?
Вроде бы, пока да…
Рисунок № 1. Приметы кризиса
В этом отношении текущий кризис похож на конец света. Окончательно абстрагироваться от него трудно, а ждать и со всей конкретностью готовиться — тоже как-то нелепо. Один мужик в Солнцево забил комнату запасами консервов на 9 человеко-лет и постоянно обновляет запас. То есть он переживет человечество на 9 лет, а потом к нему присоединится.
А есть мнение, что конец света уже идет. Как и этакий вялотекущий Армагеддон.
Тут вспоминается моя любимая легенда про одну московскую газету, которая в приступе смелости лягнула кого-то, кого не стоило лягать (то ли Путина, то ли Лужкова) и приготовилась благообразно встретить конец. То есть сотрудники надели костюмы и придали лицам соответствующие костюмам выражения. И тут, в нарушение всех законов трагедии, является противопожарная инспекция.
— Где ведро? Где топор? Где огнетушитель?
— Возьмите $100 и подите прочь, — отвечает газетное начальство. — Не до вас.
— Где план эвакуации? — спрашивает инспекция, игнорируя $100. — Где песок?
И газетное начальство медленно осознает, что смерть явилась не в капюшоне и с косой, как ожидали, а в форме противопожарной инспекции.
Рисунок № 2. Вроде она должна выглядеть примерно так
Время от времени возникает ощущение тревоги. Призрак опасности, лишенный внятных очертаний, как, впрочем, и положено призраку. Возможно, кончатся деньги и заколотят окошечко, через которое их выдают. А может быть, они попросту обесценятся, и мы будем давать друг другу частные уроки за лукошки продуктов. А может быть, нас всех уволят. (Как было написано в рассказе моего друга Михаила Новикова, «Макаров и Мигунов уволены, и их скелеты белеют в придорожной канаве»). А возможно, будем искать по всей Москве гречку, сжимая специальную карточку в потной ладони.
Хорошо бы что-то сделать. Как пелось в популярной некогда песне про мальчика Бобу:
А папа вынул нож из-под дивана
И положил его на чемодан,
А папа вынул нож из чемодана
И положил его на-под диван…
Действия папы не блещут логикой, но психологически понятны. Он пошуровал ножом и частично снял напряжение, психологически разрядился. Вот и мне — поменять, что ли, небольшие запасы рублей на евро? Или все же на доллары… Или обратно на рубли? Или, возможно, купить большой глобус — и вертеть, его, вертеть. Хотя — какой смысл, кризис-то глобальный.
Что же делать?...
Закройте ворота. Увеличьте охрану по периметру.
Прослушивайте телефонные разговоры Татальи.
И найдите мне Люку Брацци.
Сантино Корлеоне, «Крестный отец»
Есть мнение, что в пиковый момент человек активизирует свою ценностную систему. То есть, говоря проще, из горящего дома выносит то, чем действительно дорожит.
На этом основана тактика Шерлока Холмса в одной из новелл — помните, он имитировал пожар и таким образом выяснил, где Ирен Адлер хранит шкатулку с письмом.
Хорошо, мы не знаем, откуда ждать опасности. Но что спасать, хотя бы знаем?
Семья уже во дворе, а пара минут еще есть. Кошку? Сберкнижку? Все-таки шкатулку с письмом? Икону? А если икону, то потому что раритетная и в золотом окладе — или просто потому что икону? Или все-таки кошку?
Не знаю, согласитесь вы или нет, но запомнившиеся нам литературные герои (и положительные, и т.н. «отрицательные») хронически знают, что выносить.
Винни-Пух — мед. Карлсон, в отличие от него, — варенье. Дуремар — пиявок. Невольное уважение вызывает булгаковский Арчибальд Арчибальдович, выходящий из горящего ресторана с двумя балыками подмышками.
Хорошо — это когда уже горит. А что делать в наэлектризованном тревожном воздухе? В предчувствии — кризиса, ареста, смерти, гражданской войны? Крыса рвет когти. А человек (если он отличается от крысы)? Немного парадоксальный, но, по-моему, верный ответ — то же, что обычно. Более того, если ты не готов продолжить свою повседневную деятельность перед лицом серьезной опасности, то и в спокойное время не стоило ей заниматься. Потому что, как ни крути, а и в самое спокойное время каждому из нас предстоят (извините) потери, старость и смерть. И экзистенциальные проблемы отмене не подлежат.
(От них можно попробовать отгородиться, и гламурный мир — одна из самых отчаянных и тотальных таких попыток. Мир вечной молодости, фуршетов, парти, вкусной еды, дорогих нарядов, смены партнеров перед слепящими объективами. Страх страха смерти, как определил его Сергей Гандлевский. Как и всякий напряженный, искусственно воздвигнутый и пронизанный страхом мир, гламур вполне достоин стать одним из кругов ада — с дробным номером. Но об этом — в скобках).
Рисунок № 3. Гламур
Говорят, что Василий Львович Пушкин, сам поэт и дядя известного эфиопского поэта, перед смертью сказал:
— Как скучны статьи Катенина.
И умер.
Третий важный для нас в контексте этой истории поэт, Дмитрий Львович Быков, задумался в своей «Элегии на смерть Василья Львовича» об этой последней фразе. Что она — смешна? постыдна? не соответствует моменту?
Но какой итог победней?
В миг единый, в миг последний —
Всем ли думать об одном?
Разве лучше, в самом деле,
Лежа в горестной постели,
Называемой одром,
Богу душу отдавая
И едва приоткрывая
Запекающийся рот,
Произнесть: «Живите дружно,
Поступайте так, как нужно,
Никогда наоборот»?
Разве лучше, мир оставя,
О посмертной мыслить славе
(И к чему теперь оне —
Сплетни лестные и толки?):
«Благодарные потомки!
Не забудьте обо мне!»
Иль не думать о потомках,
Но печалиться о том, как
Тело бренно, говоря
Не о грустной сей юдоли,
Но о том, как мучат боли,
Как бездарны лекаря?
О последние заветы!
Кто рассудит вас, поэты,
Полководцы и цари?
Кто посмеет? В миг ухода
Есть последняя свобода:
Все, что хочешь, говори.
Всепрощенье иль тщеславье —
В этом ваше равноправье,
Ваши горькие права:
Ропот, жалобы и стоны…
Милый дядя! Как достойны
В сем ряду твои слова!
Дядюшка, Василий Львович!
Как держался! Тяжело ведь —
Что там! — подвигу сродни
С адским дымом, с райским садом
Говорить о том же самом,
Что во все иные дни
Говорил — в рыдване тряском,
На пиру ли арзамасском…
Это славно, господа!
Вот достоинство мужчины —
Заниматься в день кончины
Тем же делом, что всегда.
Именно. Или, удостоившись Филдсовской премии, не рвануться ее получать, а уйти в лес по грибы, обдумывая очередную интересную задачу.
Рисунок № 4. Грибы
Думаю, блажен будет художник, который, увидев финальное зарево, вынесет на улицу мольберт и изобразит это пламя, как обычный городской пейзаж. И блажен будет садовник, который продолжит возделывать свой сад. Хоть он и обратится в пепел через пару часов.
Рисунок № 5. Обычный городской пейзаж
А что останется офис-менеджеру? Продолжить составлять квартальный отчет?
Может быть. Так или иначе, кризисы и потрясения бросают отсвет на повседневность. В какой-то момент становится важно, что мы делаем изо дня в день. То есть это было важно всегда; в какой-то момент это становится очевидно важно.
— А скажи, Майкл, чем занимается твой отец?
Майкл замешкался с ответом, и тут
повернулся Клеменца с переднего сидения:
— Дон Корлеоне занимается импортом оливкового масла.
«Крестный отец»
Может быть, мне просто фатально не везло. Но практически всякий раз, когда я спрашивал молодого человека или девушку о характере его (ее) офисной деятельности, напарывался примерно на такой ответ:
— Да какой-то ерундой, правда, слава Богу, несложной.
Дальнейшие расспросы проясняли вертикальную структуру учреждения — над моим собеседником располагался мудак-начальник, над ним — еще один-два, а вся конструкция зависела уже от вселенских мудаков-заказчиков, или от космического мудака-инвестора, или от эпохального мудака-владельца. При этом допускалось, что эти высоко висящие глобальные субъекты (иногда даже нечетко олицетворенные) — мудаки далеко не во всем, а только и именно в области уточнения заказов. На вопрос, а чем же в целом занимается контора, ответ был обыкновенно косвенный, например:
— Понемногу.
Что еще меня поражало, так это легкость, с которой молодежь меняла относительно осмысленную деятельность (например, журналистику) на абсолютно бессмысленную (например, пиар). Достаточно было повышения зарплаты на 5.000 р/месяц (с 70.000 до 75.000). Заметьте, что на бессмысленную не с моей, а с их собственной точки зрения.
То есть многие люди поступают естественным для них способом, не задумываясь, инстинктивно, — и в итоге не счастливы. Скажем больше, тоскуют, мучаются. Вынуждены чуть ли не ежедневно снимать стресс в ночном клубе или вроде того — тут я слегка напрягаюсь, потому что невольно затрагиваю совершенно мне не известные сферы. (Впрочем, пишут же фантасты об Альфа Центавре). Возвращаясь к офисной прослойке — что-то тут недодумано. Что-то, говоря компьютерным языком, не учтено в базовых настройках.
Вот такой, к примеру, эксперимент. Я стою перед студенческой аудиторией и анонсирую работу: непыльная, нетрудная, даже творческая, за хорошие деньги, без утомительной отсидки, приятный коллектив. Годится? Студенты (полсотни) не понимают, на чем их ловят. Подвох явно есть; он, грубо говоря, написан у меня на роже. Нет, они сдаются. А как насчет того, что работа должна быть нужна людям? — Ах, вот вы про что. Да, конечно. Не учли. Но эмоция не то чтобы бурная. Фоном слышится: не учли и не учтем. Массового изменения настройки не произошло. А жаль. Сберегли бы нервы. А если смотреть глобальнее, возможно, избежали бы кризиса.
Внимательный читатель, наверное, обнаружит еще одно существенное отличие офисной реальности от идеала. Вряд ли офисная работа — творческая. С другой стороны, впарить потребителю средне вкусную еду или совсем уж отморозка-политика может быть трудно и по-своему интересно. Креативность, как дух, веет где хочет. Вот с общественной пользой дело обстоит скучнее и все-таки понятнее.
Небольшое историческое отступление. Когда в начале 80-х я работал инженером в советском НИИ, я не пожалел сил и проследил пути наших «научных» отчетов. Слава Богу, они ложились под сукно буквально через один лестничный пролет. Учитывая степень ответственности и добросовестности среднего служащего НИИ, внедрение всех этих инициатив было чревато сходом Земли с орбиты — или хуже того. Теперь, с дистанции времени, я вижу эту всю деятельность как систему.
Процент людей, способных к умственному труду, примерно стабилен из поколения в поколение. Впрочем, если быть точнее, поделим трудоспособное население СССР немного по другому принципу — на склонных к простой рутинной физической деятельности и не склонных к ней. Существенно, что пропорции такого деления опять же довольно стабильны. Итак, одни варят сталь, растят хлеб, водят бульдозер и т.п. Другие заканчивают технические вузы и становятся инженерами в НИИ. Ну, есть еще учителя, врачи, актеры и прочие гуманитарии, но это не так важно для нашей картины.
Рисунок № 6. Человек, склонный к физической деятельности
Здесь важно, что дипломированный выпускник советского технического вуза как правило не умел ничего. Здесь я не клевещу на действительно неплохой уровень нашего образования. Просто этот уровень существовал в качестве возможности и сказывался на очень тонком слое отличников. Этот слой пополнял вузы и академические институты, реализуя пресловутую преемственность поколений в образовании и академической науке.
Примерно треть нашего курса (а это мехмат МГУ) была совершенно девственна в отношении математики. Эти люди не могли взять интеграл или решить простейшее дифференциальное уравнение. Уровень средних студентов других вузов я увидел впоследствии, оказавшись там в качестве преподавателя. Они в своей массе и попали в НИИ. Но от них там ничего и не требовалось.
Дело в том, что предназначение инженерной мысли (упрощая) — механизация труда и высвобождение рабочих рук. Но это ударило бы по миллионам людей, склонных к простой рутинной физической деятельности. Безработица не подразумевалась правилами игры. Самодеятельность масс (открыть собственный ларек и торговать) не предполагалась. Отсюда — и инженерная деятельность была виртуальной, имитационной. Ее итог мог только разрушить стабильную систему целого.
В Москве тогда находились сотни, если не тысячи НИИ. На половине из них красовалось название, например, «НИИ ирригационных проблем малой мелиорации». Половина была идентифицирована номерами или вообще ничем. Закрытые, полузакрытые или формально открытые, несекретные, эти НИИ все равно не сообщались всерьез. В результате в 70 НИИ 300 троечников одновременно писали убогие, посильные павиану программы, например, вычисления максимума из двух чисел.
Полностью уяснив бессмысленность своей трудовой деятельности, я ее прекратил. То есть уволиться я не мог (три года советский молодой специалист был связан с местом своего распределения по сути крепостным правом), да и не хотел. Я ограничился получением зарплаты. А по прошествии трех лет барщины ушел — и с тех пор не передоверял проблему общественной пользы заказчику.
Теперь вернемся в сегодняшнюю Москву. Просто прогуляемся по центру. За пятнадцать минут я увидел десять банков, восемь ювелирных, шесть одежных бутиков. В ювелирных больше продавцов, чем покупателей. В бутиках продавцы есть, а покупателей нет. Внутренность банков с улицы не видна, но ни мне, ни сотне моих знакомых не нужен ни один банк из этих десяти. Офисы на различных этажах достраиваются воображением. Ни один из них не имеет ко мне отношения.
Рисунок № 7. Внутри каждого дома на этой картинке именно то, что вам не нужно
Уточнение. Я не такой уж зацикленный на себе аутист. У меня нет автомобиля, но я хорошо понимаю, кому нужны автомойки и бензоколонки. И я, не имея автомобиля, соображаю, что реально нужно больше бензоколонок, чем автосалонов, просто потому, что каждый купленный автомобиль заправляют несколько раз.
Помните — у Ильфа и Петрова — обилие парикмахерских и похоронных бюро? Абсурдные перекосы визуально очевидны.
Живя в СССР, в маразматических декорациях планового хозяйства, мы верили во всесилие рыночных механизмов, потому что надо во что-то верить. Вроде бы на рынке может иметь успех только нечто, нужное людям. Так и есть, но, возможно, очень немногим людям, неприязненно настроенным в отношении остальных. Ну, с этой точки зрения — и плановое хозяйство СССР было нужно членам Политбюро.
Может быть, я чего-то не понимаю. Но, как ни тщусь, не могу сообразить, зачем мне (и приблизительно всем жителям моей страны) нужны: бандиты и их адвокаты, банкиры и их сотрудники, киллеры, однопартийная Дума, тысячи офис-менеджеров, советующие тысячам других офис-менеджеров, как лучше мне впарить зубочистку типа А вместо зубочистки типа Б. Я не понимаю, зачем мне нужны многочисленные женщины с табличками «ДИПЛОМЫ. АТТЕСТАТЫ», стоящие во всех переходах московского метро. Мне не хотелось бы, чтобы какой-то гопник купил у них медицинский диплом, а потом вырывал мне зуб. Но тогда я не понимаю, зачем мне нужны особи в милицейской форме, стаями шныряющие по этим самым переходам метро и не замечающие пресловутых женщин с табличками. То есть это рынок — иначе говоря, каждое действие или даже каждое бездействие здесь как-то экономически оправдано. В перестройку появилось несколько смачных слов, среди них — «проплатить». Так вот, здесь все проплачено, но далеко не все осмыслено.
Есть профессиональная этика — проекция обычных нравственных норм на профессиональную деятельность. А есть корпоративная мораль. Звучит похоже, но значит совсем другое. Хорошо работать на благо своей корпорации, блюсти корпоративную мораль — вовсе не значит «быть полезным людям». Например, менеджер «Кока-Колы», жизнь положивший на то, чтобы обойти на полноздри «Пепси-Колу», с какой-то общечеловеческой точки зрения, положил жизнь никуда. Он перпендикулярен, если можно так сказать, общественному благу. А адвокат, защищающий и оправдывающий в итоге заведомо виноватого, соблюдает корпоративную мораль в прямой ущерб общечеловеческой. Об этом фильм «Адвокат дьявола».
Слишком много людей заняты деятельностью, не связанной с общественным благом, или прямо ему противопоставленной. Отсюда, собственно, и неминуемый кризис.
При этом соображения общественного блага интуитивно ясны, но сложно формализуемы. Ну, все в основном ясно с пекарем, учителем и врачом. Владелец изысканного ресторана уже вызывает у нас сомнение — так ли необходимы эти излишества? Он (и владелец, и ресторан) нужен немногим; эти немногие — органическая часть общества или его конфликтный балласт? Киллер нужен одному заказчику; сиделка — одному больному. Понятно, что это не одно и то же. Да и нужда нужде рознь. Интуитивно под толстыми наслоениями ощущается все же рисунок простой нормальной человеческой жизни. И всякая деятельность либо вписывается в этот рисунок, либо нет. Сиделка вписывается, а киллер — нет. Одни упрекнут меня тут в банальности, другие, наоборот, — в недальновидности и бездоказательности. Но для оправдания работы киллера потребуется привлечь демагогическую метафору стаи, санитара леса. Здесь богатое поле для спекуляций, но зачем обманывать себя? Себе же будет потом дороже.
Рисунок № 8. Простая нормальная человеческая жизнь
Когда в начале девяностых резко выросли цены и возникла необходимость приработка, мой шурин, математик по образованию и роду мышления, задумался над проблемой системно. Чем каждый раз оценивать компромисс между душевной склонностью и выгодой, лучше изобрести внятный критерий. Получилось настолько хорошо, что я пользуюсь принципом Верещагина без исправлений и дополнений. Звучит он так:
Я делаю за деньги только то, что при других обстоятельствах сделал бы бесплатно.
Под другими обстоятельствами понимается, конечно, не нож у горла — тут чего только не сделаешь, — а избыток: денег, времени, сил.
Например, давать или не давать частные уроки математики за средние деньги? Да. Один человек в мире станет чуть грамотнее и культурнее. Полезное, осмысленное занятие.
А прорешать ему за те же деньги курсовую? Сил и времени при определенных навыках уйдет даже меньше. Но в мире станет одним небольшим подлогом больше, парень никаких знаний не получит, преподаватель зря потратит время на проверку. Надо отказываться. (Это не значит, что я всегда отказываюсь. Это значит, что я хотя бы понимаю разницу).
По-моему, честная искренняя журналистская деятельность осмыслена. Я писал, кстати, бесплатные статьи; редко, но писал. Хотелось выразить мнение. А PR, то есть подгон аргументов под заранее данный ответ, бессмыслен. Представьте себе человека, бесплатно, для души занимающегося PR-ом. Ему приносят что-то (кого-то) — и он тут же начинает это хвалить и впаривать. Ну, шизофреник…
Всякая модель неизбежно схематична. То есть мы жертвуем несущественным. В современной жизненной модели мы пожертвовали понятием общественного блага. Молодой (или не молодой) человек встраивается в мутную, темную и непознаваемую жизнь, наилучшим образом (дороже) реализуя свои способности. Посещал тир, хорошо стрелял — стал киллером или наемником. Хорошо водишь машину и дерешься — будешь волителем-телохранителем у авторитетного бандита. Способен писать компьютерные игры — пиши компьютерные игры и не морочься. Эта убогая мотивация в один ход отражена и закреплена в сотне современных фильмов и романов. Почему бы нет? Долго и утомительно объяснять, почему нет. Но, наверное, надо.
Я сейчас пробую объяснить. Кризис, скорее всего, объяснит то же самое грубее и доходчивее.
Никогда ни с кем не объединяйся против своей семьи.
Майкл Корлеоне, «Крестный отец»
Плохо оказаться чужим.
Своим — лучше, но и это не все любят. Есть люди, с неохотой использующие связи, предпочитающие «общие основания». Они как-то честнее.
Если бы было возможно упразднить само членение на своих и чужих, например, референдумом, не исключено, большинство похоронило бы эти категории. Но это невозможно — любой родитель, поджидающий своего ребенка у школы, идентифицирует острое мгновенное узнавание, толчок в грудь. Как цветное на черно-белом фоне.
Впрочем, большее значение имеет не круг знакомств, а единство, установленное по тому или иному признаку сходства. Свой — такой, как ты. Или хотя бы похожий — чем-то существенным. А непохожий как-то автоматически становится чужим. Согласитесь, нелепо бросаться на шею существу, которое, может быть, терпеть не может, когда ему бросаются на шею.
Лучшее из возможных отношений к чужому — выжидательная настороженность. Вообще, важный нравственный критерий той или иной человеческой общности — как она относится к чужим. Нас, в общем-то, мало интересует, как фашисты относились к фашистам. Наверное, мусульмане терпимы к мусульманам, но из всего Корана нас в первую очередь волнует Четвертая Сура. Но это ладно. Любопытнее, что искренний демократ абсолютно не приемлет не-демократа, человека, чуждого демократическим ценностям. Христианин довольно высокомерно относится к атеисту.
Если обобщить, никакая система ценностей не может совершенно лояльно относиться к человеку, который решительно не разделяет ценностей этой системы. Это почти тавтология.
 |  |
Со своим есть общий язык, духовное родство. По отношению к нему есть какие-никакие обязательства. Своего можно предать — а это нехорошо. Чужого нельзя предать. То есть действие, тождественное предательству, по отношению к нему — не грех. Иуда является иудой, потому что свой Христу. Первосвященник Каиафа уже не предатель, но виноват как еврей, не различивший пришествия пророка. Понтий Пилат (особенно в булгаковском преломлении) виноват разве что перед своей интуицией. Римские легионеры, арестовавшие Христа в Гефсиманском саду, не виноваты ни в чем. Такая работа.
Раскольников с таким трудом уговаривает себя на старушку, в частности, потому что она ему вовсе не чужая. Она говорит на том же языке, ходит по тем же улицам, молится тому же Богу. Раскольников тщательнейшим образом дистанцируется от Алены Ивановны, находит, что называется, десять отличий. И все равно толком не преодолевает нравственный закон в себе.
Интересный эксперимент на живой натуре. Я вел культурологию на экономическом факультете МГУ. Студенты, выполняя задание, генерируют замыслы фильмов. И вот — раз, второй, третий мелькает такая сюжетная связка: герою понадобились деньги, он пошел, убил соседа… Помните — упрощенная мотивация? Я удивляюсь. Ребята в ответ удивляются, чему тут удивляться. А что такого? Почему бы нет?
Речь вроде бы о герое фильма. Кто его знает, что он за герой.
Тогда, ошалев от неясности, я устраиваю такое голосование в аудитории: кто способен убить незнакомого человека за миллион долларов? Народу в зале немного — 14 человек. Пятеро поднимают руки. Не шутя, подумав пару секунд.
А что такого? Почему бы нет?
5 из 14. Более трети. Три из них — девушки. Красивые, холеные девушки. Миллион явно не на операцию больной бабушке. Не первый миллион в семье. Просто миллион долларов.
Вопрос задан по наитию, не обдуман заранее, но я им задним числом очень доволен. (Недоволен ответом). Ключевой является фигура незнакомого человека.
Он не ростовщик, не упырь, не изверг. Не эксплуатирует родную сестру. Он по определению ни в чем не виноват. Он без свойств, никакой, чужой.
Ничего личного, только бизнес.
Новые офисные профессии как правило предполагают отчужденные отношения — с партнером, с клиентом. Если тебя можно безнаказанно кинуть — кинут. А что такого? Почему бы нет?
Если нужно сделать что-то серьезное, например, сменить квартиру, многие ищут не лучшего риэлтора, а знакомого риэлтора. Например, зятя соседки. Чуточку своего. Пусть нагреет руки. Зато, по крайней мере, не подставит всерьез.
Обезличенный компьютерный мастер, пользуясь некомпетентностью хозяина, может заменить ему что угодно на что угодно и вменить любой счет. А что такого? Поэтому предпочтительнее сосед сверху, который понимает немногим больше тебя. Вдруг починит. Зато не обманет.
Чужим детям можно подсыпать меламин в молочные смеси. Почему бы нет? Соседским — уже нельзя.
Новые средства коммуникации позволяют нам ежесекундно вступать в разнообразные отношения с людьми, которых мы не видим, чьего голоса не слышим. Часто мы приблизительно или неверно представляем себе их пол. Строго говоря, неизвестно, люди это вообще, организации или программные модули. А если и я надену маску фиктивного персонажа, о какой моральной ответственности может идти речь? Впрочем, это тренировка, а отрабатывать можно и глядя в глаза. Вспомните, не было у вас ощущения, что перед вами, по ту сторону стеклянной перегородки (или без нее), не человек, а полая форма? И вы в его глазах, симметрично, тоже не человек, а полая форма…
Строго говоря, нет убедительных причин церемониться с чужим. Кроме разве что привычки — вообще не красть, вообще не лгать, вообще не выставлять локти. Нипочему, инстинктивно. Может показаться, что я говорю о религии или — шире — о вере. Не совсем. Религия в отношении морали — это что-то вроде развернутого объяснения, почему не стоит гадить, даже если хочется. А мне особенно милы люди, которым не хочется.
Язык чутко улавливает расплывчатость моральной нормы. Сгноить в лагерях 20 миллионов невиновных соотечественников — все-таки вряд ли это хорошо. Зато круто. Свалить вину на приятеля — не хорошо и даже не круто. Зато прикольно. Помнится, мой сын демонстрировал сверстнице-соседке фильм с примечательным названием «Конец света» и поинтересовался, как ей нравится дьявол. «Прикольный», — ответила девочка.
Рисунок № 10. Прикольно
Я думаю, в просторный конус из трех одобрительных характеристик: круто, прикольно и нехило — впишется принципиально любое действие. Сустав вывихнут окончательно и вращается на все 360 градусов. Незнакомого человека за миллион. А можно трех за двести тысяч? Наверное. Согласитесь, если бы здесь, варьируя количественные характеристики, мы бы вдруг нащупали моральную (а не экономическую) грань, это было бы прикольно. Нет, семь незнакомых людей за пятьдесят тысяч я никогда не убью. Я порядочный человек, за кого вы меня принимаете?!
Как говорила Лена Фанайлова по другому поводу, это не кризис — это п$#дец.
Возлюби ближнего, как самого себя. А дальний — он ближний или нет?
Вот ведь вопрос…
— Отец переводит свой бизнес в легальную сферу. Скоро
он не будет отличаться, например, от президента страны.
— Не будь наивным, Майк. Президенты не посылают людей на смерть.
— Кто из нас наивен, Кейт?
«Крестный отец»
Здесь много интересных аспектов.
Вот, допустим, провернул человек операцию и получил миллион долларов. Не спрашивайте какую, потому что я этот секрет не знаю. Подмывает продолжить — а знал бы, так и сидел бы сейчас в обнимку с миллионом долларов. Наверное. А вдруг нет. Не знаю. По крайней мере, не готов отвечать за поступки, которые не совершал.
Вернемся к нашему миллионеру. Я человек старой формации и как-то не верю, что он принес стране и ее жителям своей операцией неоценимую пользу, в сравнении с которой миллион — это пустяшные комиссионные. Слышал я об этих операциях, видел лица, глаза. Поймите меня правильно, я никого не обвиняю и ни на кого не клевещу. Только констатирую свое неверие. Мне отчего-то кажется, что наш счастливчик воспользовался несостыковкой законов или другими обстоятельствами и, что называется, скрысятничал миллион. Тоже, кстати, глагол нового времени, возникший не на пустом месте. И все мы стали в итоге этой операции не чуть-чуть богаче, а чуть-чуть беднее.
При этом, заметьте, я не призываю вас взобраться на баррикаду и закидать нехорошего человека булыжниками, а миллион поделить поровну. Дело это лихое и увлекательное, но с гнилыми последствиями.
Рисунок № 11. Последствия
Я просто ворчу.
Ворчу дальше: и если у нашего героя в ходе кризиса испарится неправедно нажитый миллион, мне его будет не жалко. Ни миллион, ни его (бывшего) хозяина. А что такого? Почему бы нет? Он для меня чужой.
Более того, я испытаю очень небольшое, но удовлетворение. Скорее эстетического толка — зло (повторяю, в моем понимании) будет если не наказано, то слегка посрамлено. Получит щелчок по носу. А поскольку с этого фронта давно нет утешительных новостей, то и на том спасибо.
И если в итоге кризиса продавцы воздуха слегка обеднеют, то и Бог благослови кризис. Но есть ведь и другой аспект.
Наш предприимчивый герой как-то ведь тратил свой миллион. То есть элементарно платил — парикмахеру, горничной, шоферу. Расплачивался в кафе, покупал билеты туда и сюда. Вставлял новые стекла в оконные проемы. Белил потолок — и так далее. Возможно, вообще держал штат сотрудников, а у них — жены, дети. Инвестировал фильм.
Наверное, моя мысль частично ясна. Но чтобы прояснить ее окончательно, заглянем в ту же трубу с другого конца.
Я работаю с разной интенсивностью в 4-5 местах. Вот, в частности, пишу эту статью. Знаю, кто фактически и юридически мне платит. Откуда эти люди и институции берут деньги, знаю уже хуже. Детально проследить путь каждого рубля, приходящего в мой карман, не готов.
Ставлю мысленный эксперимент.
Есть неполиткорректная мифологическая гипотеза о СПИДе, что он поражает грэшников (наркоманов и гомосексуалистов). Допустим, кризис — Божий перст, который уничтожает неправедно нажитые деньги. Пирамиды, различные виртуальности, итоги махинаций. Допустим. Скоро мне неминуемо объяснят подлинную механику кризиса, так дайте пофантазировать напоследок!
Все равно понятно, что Божий гнев рикошетом ударит и по косвенно виновным. По мне. Какая-то часть моих ежемесячных рублей обратится в пепел. Какая? Я — честно! — не догадываюсь. Может быть, ничтожная. Может быть, все.
Вот она, неопределенность. Вот они, зримые воплощения трансцендентной интеллигентской вины.
Рисунок № 12. Неопределенность
Преподаватель стоит перед студенческой аудиторией в хорошем московском вузе. Перед ним — дети профессоров, депутатов, гаишников, врачей, бандитов, адвокатов, торговцев, офис-менеджеров, просто полковников и полковников ФСБ. Дети за отцов не отвечают, как же, помню. Но я и не говорю об ответственности. Я говорю о генетических продолжениях. Но вот они перемешаны и поделены заново — дружбами, влюбленностями.
Вряд ли где-либо единство народа (в широком смысле) проявляется так наглядно. И проступает относительность любых членений и размежеваний.
Преподаватель начинает говорить. И все, что он скажет, обращено ко всем.
Другое любопытное развитие темы — относительность верного знания.
Есть сферы, где незнание автоматически означает бездействие. Например, не знаешь, как работать в фотошопе, так и не сможешь ничего сделать, пока не научишься. Не можешь завести машину или, тем более, самолет, так они не поедут (не полетят). И так далее. Но есть и другие сферы.
Не знаешь толком, где Бирюлево, поедешь в другую сторону — а куда-то все равно приедешь. Колумб, кстати, открывал Индию, да ошибся. И вообще, неверная информация мотивирует какие-то действия и меняет реальность. А в измененной реальности уже верная информация перестает быть верной.
Картофельные бунты, если я правильно помню, были вызваны тем, что крестьяне ошибочно ели плоды картофеля вместо клубней. А кому понравятся плоды картофеля?
Или, допустим, опасности нет. Но есть неверное мнение, что она есть. Возникает паника. И уже она несет реальную опасность.
Помню, в конце августа 98-го, метнулся обменивать остатки денег на мороженую свинину. Прихожу в магазин. Вроде все спокойно.
— Паники нет?
— Нет.
Набил сумку, сбегал домой, вывалил в морозильник. Обратно в магазин.
— Паники нет?
— Нет.
На третий раз мне ответили:
— Вы и есть паника.
Если в самый нормальный день все москвичи вдруг ломанутся из города, возникнут дикие пробки, аварии, нервные срывы. Если все одновременно закажут пиццу, подавляющее большинство ее не получит. Если безо всякого кризиса вдруг все вкладчики вынут из банков все сбережения, думаю, начнется кризис.
То есть любое одновременное движение больших масс чревато. А на то и СМИ, чтобы в тревожные времена провоцировать массы на одновременные движения…
Сегодня я был в сберкассе, снимал деньги со счета. Изменилась процедура — именно в этом филиале или повсюду, по инициативе сверху или в итоге самодеятельности масс, в связи с финансовым кризисом — или без связи — не знаю, а врать не хочу. Так или иначе, обычно там небольшие суммы выдавали прямо в окошечках. А сегодня всех посылали в кассу. А вторая касса не то чтобы не работала, а была зарезервирована для каких-то экзотических операций, которые за час так ни разу и не произошли. Примерный аналог — в метро в час пик из трех эскалаторов пустить один (то вверх, то вниз), а два на всякий случай не трогать — вдруг по ним машина поедет. Очередь в кассу была человек тридцать. О чем разговор в очереди? О стоянии в очереди. О перспективах. Вот так вот, тихонько, тлением зарождается паника.
Вместо обычных десяти минут я потратил час десять. И невольно тоже думал.
Возможно, сбербанк затруднил изъятие денег, чтобы снимали меньше. Но половина очереди испугалась и готова в следующий раз (назавтра?) снять всё. Я не испугался, но, как ни смешно, тоже готов снять всё, просто чтобы не стоять по часу за каждой мелкой порцией.
Но ведь руководство банка, хоть и поступило глупо, способно оценить последствия своего поступка. Значит, завтра-послезавтра они будут вынуждены ограничить возможности съема денег со счета. А если и не ограничат, то шустрые пенсионеры подчистят все с утра.
Вот теперь я испугался.
Рисунок № 13. Я испугался
А вы говорите — кризис.
Только вы уж, пожалуйста, не кидайтесь в сберкассу после чтения этой статьи. А то я себя не прощу.
Фото из Архива Леонида Костюкова
1. Фото Алисы Касьяновой
2. Анны Собиневской
3-7. Анатолия Заренка
8-10. Сергея Самойленко
11. Бориса Мастерова
12. Неизвестного автора
13. Марины Лихачевой
14. Леонида Костюкова
