Мы едем в Авневи, большое грузинское село на юго-западе Южной Осетии, за последние три недели сожженное дотла. Или почти дотла. Несколько домов осталось целыми. По крайней мере, они были целы дней пять назад. Пыльная дорога, виноградники, пестрящая желтым или красным алыча, мост, остов школы, здание полиции с обгорелыми красными стенами. Пустые пепелища и новые пожарища. Новых, впрочем, совсем мало – через месяц после войны здесь, как и в других анклавных селах, уже почти ничему гореть. А ведь десятки грузинских стариков не вышли из этих сел, когда перед войной оттуда бежало население. Ночи холодные уже сейчас, а еще через месяц совсем похолодает. Их домов больше нет, обогреться нечем, то, что осталось от огорода, перестанет кормить. Долго они не протянут. Но если сдать стариков Красному Кресту, их переправят в Гори, положат в больницу, найдут в Грузии родственников, если такие, конечно, есть. А если нет… Бог его знает, но оставаться здесь им все равно нельзя.
Из Цхинвали в Авневи с нами едет Тимур, еще недавно охотившийся за грузинскими танками на въезде в город и до сих пор смеющийся над тем, что в его-то солидные пятьдесят годиков пришлось заниматься таким делом. Для поездки в Авневи у Тимура своя причина – нужно проверить, уцелел ли дом его близкого друга. А как же это так, что осетинский боевик водит дружбу с записным врагом-грузином? «У меня с грузинами никогда проблем не было, – смеется Тимур. – То есть, стреляли, убивали друг друга… Но проблем никогда не было! Правда, детям иногда объяснить сложно. Младший, вот недавно говорит: «Ненавижу грузин! Пусть бы все сдохли!» А я ему: «Погоди, и дядя Мишико тоже? Пацан задумался: «Да какой же дяди Мишико грузин! Он же свой совсем, и нас любит!»».
На этом месте невольно вспоминается рассказка о мальчишке из чеченского села Алхан-юрт, увезенном подальше от войны в Тверскую область, – когда пришло время возвращаться домой, чечененок почти плакал: «Не хочу туда! Давайте здесь останемся! Здесь хорошо – здесь русских нет!» В качестве «русских» мальчик рассматривал исключительно пьяных мужиков в камуфляже и с автоматами – сугубо мирные и доброжелательные люди, окружавшие его в тихом российском городке, под эту прОклятую категорию, безусловно, не попадали. Они были – свои.
У «своего» грузина Миши шестеро детей. Сам он уехал с семьей в Тбилиси – жена у него оттуда, кое-как разместились у ее родни. Но там большая семья, тесно, стыдно... В самом конце августа Тимур подъезжал посмотреть, что с Мишиным домом. И дом стоял нетронутым, хотя вокруг все пылало. Тимур написал на стене, что дом осетинский, поговорил с ополченцами, с мародерами, чтоб не трогали – мол, он себе дом берет. Надеялся, что обойдется.
Но прошла неделя, и от дома остался только обгорелый остов. Все, хоть сколь-нибудь ценное, забрали, остальное пожгли. В глубоком сыром подвале раскиданы только какие-то обветшалые тряпки, валяются несколько старых кастрюль… Просторный двор увит виноградом. Несколько лоз обгорело, листья почернели, а ягоды запеклись в изюм. У забора цветут темные, тяжелые розы. Тимур что-то бормочет, размеренно собирая с грядки уцелевшие от огня помидоры. Из разгромленного подвала вытаскивает пару банок вишневого компота. Что добру пропадать? Мы уходим. И Тимур повторяет, скорее для себя, чем для нас, что сделал все, что мог, а дом уберечь не получилось, и у Миши столько ртов, как ему сказать…
Дом сгорел только что. Судя по жирной копоти и одуряющему запаху гари – сожгли буквально вчера. Тимуру кажется, что это не могли быть просто мародеры – ведь были же договоренности! Нет, он просто уверен, что власти дали распоряжение уничтожить все, что уцелело. Кто знает, так ли это? Но в полностью выгоревших анклавных селах к северу от Цхинвали уже начали сносить остовы грузинских домов тракторами и бульдозерами. А здесь, в Авневе, на другом конце села поднимаются в небо два столпа дыма. Организованно или произвольно, но, действительно, горят последние дома.
Вот этот дом пылает так, что жар опаляет лицо. Трещат перекладины, на глазах выгибается и рушится крыша, в окнах колышется стена огня. А за домом немного вниз по тропинке маленький сарайчик. Не знаю, зачем мы туда заглядываем – может, потому что, удивляемся, как уцелел. Но внутри, среди ведер, горшков, мисок, заботливо заготовленной тыквы и картошки, – древняя старуха с худым и, кажется, обожженным лицом. Елена Зозиашвили. Елена… И сын у нее в Тбилиси. Но как зовут – не помнит. Полуслепая, глухая, крохотная. И все время улыбается. Возле ее ног вьются две серых кошки, в углу шебуршатся пять подросших котят. «Бабушка, мы врачей за вами пришлем, они отвезут вас в Тбилиси». Улыбается, разводит руками, смотрит потерянно. Потом, наконец, понимает: «Не хочу, не хочу…» – и расцарапанной, скрюченной от артрита рукой гладит пушистую кошку.
И еще на другом конце села обнаруживается каким-то чудом уцелевший дом. А рядом с ним – старик лет восьмидесяти. В горле трубка после давней трахеотомии, и сказать не может ни слова, но пишет на листе бумаге, что зовут его Вахтанг Дургишвили, и он здесь совсем один. Мобильная связь работает плохо, звонок в Красный Крест все время срывается. Мы подходим к самой окраине села, и вдруг снова – живые люди. Грузины? Вроде, нет...
Бойкая кругленькая осетинка лет шестидесяти тараторит без умолку. Залина замужем за грузином. Ну и что ж, им теперь в Грузию уезжать, когда они всю жизнь в Осетии прожили? Залина всплескивает руками: «Сюда ведь приезжали всякие люди из Грузии и говорили: «Уезжайте! Сейчас война начнется. А когда мы победим – вернетесь спокойно в свои дома». Но мы с мужем даже в голову это не брали. А главное, дом-то наш на отшибе, и я даже не заметила, как люди уезжать начали. Не увидела даже, как дочка наша с внуками побежала! Просто захожу к ней, а ее уже нет, и никого нет!»
Тощий черноусый грузин появляется из глубины двора с горкой мелких персиков в подоле рубахи. Улыбается застенчиво, придвигается поближе – возьми, мол, кушай, чем богаты, тем и рады! «Очень мародеры беспокоят последнее время, – признается он, – проходу не дают, корову, вот увели...» – «И дом чуть не сожгли!» – вторит Залина. «Мы им прямо руки целовали, лишь бы в покое оставили. А они то одно возьмут, то другое... У соседки, Анны Степановны, все деньги отняли, ни копейки не оставили!»
Анна Степановна, высохшая, смуглая школьная учительница в белом шарфе, намотанном на тронутые сединой волосы, уже бежит знакомиться. Она, бедняга, год копила деньги на коронки – с зубами-то совсем не в порядке. Собрала серьезную сумму – аж полторы тысячи рублей, и все отняли, да еще дом сжечь грозятся – ведь у Анны Степановны тоже муж грузин.
А рядышком живут женщины осетинки, и которых и мужья осетины. У одной, Тамары, мужа при обстреле ранило, и грузины забрали его с собой, отвезли в Гори и, кажется, там в больницу положили. Хотя кто его знает? Связи-то нет никакой! Электричество не работает, мобильный телефон не подзарядишь, а если в город поехать, так пока тебя не будет, от твоего жилья точно камня на камне не останется. В общем, точно про мужа Тамара ничего не знает. А у второй женщины, Елизаветы, с супругом под обстрелом инфаркт случился, и его грузины тоже увезли. Она уже почти траур справлять начала, думала, в живых его нету. Но накануне решилась все-таки выехать, каким-то родственникам в Грузию прозвонилась и те сказали, что жив, даже на поправку идет. Но так страшно Елизавете одной, по ночам особенно. Сидит, трясется... Дом ее дочки сожгли уже. Совсем мародеры озверели, и то, что она осетинка, уже не защитит.
Ненадолго выпавшая из центра внимания Залина тащит гостей за стол на террасу. Муки нет давно, и масло закончилось. Но вот оставшийся с лучших времен ноздреватый домашний сыр, фрукты из сада, орехи, домашнее вино. «10 августа тут все дома еще целые стояли, только школа горела, а вот с 11-ого как пошло, и до сих пор никак не закончится. Мне жалко на самом деле, что все эти грузины свои дома потеряли, многие ведь люди хорошие, простые, и не нужна им никакая война. И парни их все в Цхинвали работали. Но тех, кто жгут тоже понять можно. Когда первая война была, в девяностых годах, осетинских домов грузины много пожгли. Потом, конечно, затишье было. Но в последнее время, когда грузинские полицейские на постах тут встали, они страшно над людьми из осетинских сел издевались – в город и из города только через эти посты проехать было можно, так они продукты не пропускали, говорили, что контрабанда, что в Грузии надо все брать, вопросы разные задавали, вещи трясли. Людям совсем невыносимо стало. Вот они и жгут...Если б здесь грузинская полиция не стояла, людей бы не притесняла, ничего бы такого не было. Вот, тут село недалеко, Арчнети, называется, и у них грузины с осетинами нормально вместе живут».
В селах со смешанным населением и даже в чисто грузинских селах без прогрузинской администрации ситуация, правда, совсем другая, чем в анклавах. В Ленингорском районе, на окраине Джавского района, да и здесь, к западу от Цхинвали, грузинские дома не горят. Скажем, в упомянутом Залиной Арчнети на 60 дворов 10 грузинских. Грузины сидят тише воды, ниже травы, демонстрируют осетинским властям свою лояльность, и их не трогают. То есть, пока не трогает. Вон, в другом селе, Знаури, местных грузин тоже поначалу не трогали, а сейчас глава администрации просто плачет – прохода им не дают, цепляются, скоро, если силовые структуры не вмешаются, до кровопролития дойдет...
На прощание Залина все пытается всунуть нам кулек орехов, а на обещание, что мы обязательно попросим Красный Крест как можно скорее доставить ей с соседями муку, масло, и прочую гуманитарку, неожиданно говорит: «Мы-то с мужем, вообще, из христианской организации. Может, они нам посодействуют, Может, вы как в Москву вернетесь, их найдете и о нашей беде расскажете?» И на вопрос о том, какую же христианскую организацию нужно найти в Москве, протягивает нестандартного вида Библию в черной обложке и гордо поясняет: «Свидетели Иеговы мы. Вот уже 18 лет, как свет увидели!»
Свидетели Иеговы? Воистину, неисповедимы пути Господни! Одно замечательно, искать их специально не придется. Раз в месяц, как минимум, сами в дверь стучатся, причем – с особым цинизмом – норовят заявиться в воскресение с утра пораньше. Вот, придут в следующий раз, тут же побеседуем о необходимости содействия единоверцам в зоне гуманитарной катастрофы.
Впрочем, смех смехом, а что же все-таки делать? Потерявшую рассудок старуху Елену и безголосого деда Вахтанга Красный Крест, конечно, вывезет в Грузию. А смешанные грузино-осетинские семьи, и просто осетины, остающиеся в сожженных селах? В Грузии их никто не ждет. Они живут здесь. А мародеры, полностью разграбившие дома грузин, опьянели от поджогов и грабежа, и уже не могут остановиться. И наконец, если в одном только Авневи за какой-то час мы нашли столько беззащитных людей, значит и в других горящих анклавах остается беспомощное гражданское население.
Казалось бы, если осетинские власти не обеспечивают в анклавных селах защиту домов и не убежавших в Грузию стариков и женщин, эту задачу должна взять на себя российская армия. Более того, еще недавно, казалось, что к этому и идет. Когда запылали села к северу от Цхинвали – Кехви, Ачабети, Курта, Тамарашени – российские военные поставили там 13 августа свои блок-посты, перестали впускать в села осетинских ополченцев и мародеров. Пожары и грабежи моментально пошли на убыль; военнослужащие нашли в этих селах около сотни стариков, отправили их с миротворческим конвоем в Грузию. Армия, действительно, делала необходимое и достойное дело. Но меньше через неделю посты сняли, и все вернулось на круги своя.
Почему это произошло – вопрос к российскому руководству. Что мешает сегодня дать задание находящимся в республике многочисленным сотрудникам МЧС и военным взять ситуацию под контроль, пройти через все эти села, заглянуть в каждый двор, вывезти готовых уехать стариков, которым в Грузии обеспечат безопасность и уход, защитить нежелающих уезжать, остановить, наконец, мародеров? Это абсолютно решаемая задача, и почему Россия на сегодняшний день не пытается ее решить – вопрос открытый.