Как ни печально это звучит, смерть Поэта (в который раз этопроисходит в России?) заставила задуматься о его месте в истории страны иистории литературы. В двухтысячные Андрей Вознесенский казался реликтом, егослава советского бунтаря померкла перед славой Бродского, бунтаряантисоветского, чья биография оказалась драматичнее, а литературные заслугипризнаны Нобелевским комитетом.
На фоне суда над Бродским, его ссылки и эмиграции,хрущевские гонения на Вознесенского и его участие в альманахе «Метрополь»казались уже недостаточно трагическими, а его дружба с американскими битниками,художественными авангардистами и президентами семьи Кеннеди – болеелегковесной, проходящей скорее по разряду поп-культуры, чем творческаямноголетняя связь Бродского с Уистаном Оденом и Чеславом Милошем. К тому жесоветская власть не только преследовала Вознесенского, она же и давала емудостаточно широко публиковаться, ездить за границу, становиться автором текстовк музыкальным хитам, особенно во времена позднего застоя.
В таком повороте интереса публики от фигуры одного поэта кдругой есть нечто от закономерного исторического пути распавшегося СоветскогоСоюза: пик интереса к Бродскому приходится на годы Перестройки, когда ценностисвобод западного мира становятся важнейшими для интеллигенции, а бывшийдиссидент со стажем Андрей Сахаров – народным депутатом. Бродский становитсяглавным поэтом России, он на тот момент интереснее Вознесенского, который, безсомнения, до девяностых годов претендовал на этот статус, сочетая стихотворнуюпублицистику в общем духе «оттепельной» поэзии с традициями русского модернизманачала ХХ века. Померкла даже юношеская дружба Вознесенского с Пастернаком,которой так гордился младший поэт: Бродский дружил с Ахматовой, фигуройабсолютно опальной, более цельной и независимой от властей, чем Пастернак.
Этот политический перекос в восприятии обоих «главныхпоэтов» интересен еще одним существенным сюжетом: Бродский «заражен нормальнымклассицизмом», по его собственному выражению, а Вознесенский – поклонникфутуризма и Крученых, советского авангарда, который в лице Маяковскоголегитимировал отношения искусства и власти. Все девяностые годы, да и в первойполовине двухтысячных, в пишущей России было неловко вспоминать об этомсотрудничестве, литература, а особенно поэзия, хотела откреститься от любоговластного дискурса и становилась либо иронической критикой советского стиля(московский концептуализм и соц-арт), либо уходила в метаметафоризм, усложненныеформы внутреннего созерцания. Такимобразом, нормальный питерский классицизм в лице Бродского победил на то времясоветский московский авангардизм Вознесенского.
Следует сказать и об изменении информационного поля, котороеповлияло на восприятие публикой Вознесенского. В конце восьмидесятых - началедевяностых появилось несчетное количество публикаций запрещенных советскойцензурой писателей и поэтов, как всего ХХ века, так и писавших в 70-е-80-еавторов. Русская поэзия предъявила широкой публике полные издания Гумилева иХодасевича, Мандельштама и Шаламова, Кузмина и обэриутов, обширные публикацииСапгира и Всеволода Некрасова, Пригова и Рубинштейна, Кибирова и Гандлевского.На этом фоне все достижения советской поэзии меркли. Стало понятно, что ирелигиозные мотивы, и удивительные метафоры, и изощренное письмо – непрерогатива одного Андрея Вознесенского; ушедшая чуть ранее в этом году и вкуда более молодом возрасте Елена Шварц – одна из фигур, выдерживающихсравнение по мощности поэтики и созданному ею огромному художественному миру икорпусу стихов и с Бродским, и с Вознесенским. Конкуренция на поэтическом поле возросла по сравнению с временамисоветских «четырех главных»: Вознесенского, Рождественского, Ахмадулиной,Евтушенко, юношеская слава которых принадлежит легендарным временам чтений вПолитехническом музее. Бродского с его неэстрадной манерой чтения и сложными,перегруженными культурными смыслами стихами, безусловно, невозможно представитьв этой компании молодых московских хипстеров, выражаясь сегодняшним языком.Бродский с компанией Рейн-Бобышев-Найман (тоже четверо, заметим в скобках;важное для русской поэзии число для «главных поэтов») были питерскимистилягами, они не собирали стадионы.
Если восстанавливать историческую справедливость, товыглядеть рассказ должен примерно так. В конце семидесятых читатель ни о какомБродском и слыхом не слыхал. Читателю с трудом удавалось обнаружить вбиблиотеках журналы с переводами Ахматовой или купить на черном рынке «синий»том Мандельштама из серии «Библиотека поэта». Весь «Серебряный век» ходил всамиздате, а самиздат был вовсе не так распространен, как об этом принятосейчас рассуждать. В том же ряду книжек, которые можно было добыть только начерном рынке, стояла и «Треугольная груша» Вознесенского, и даже «Дубовый листвиолончельный», эти его сборники стоили до 30 рублей, чуть дешевле польскихпластинок с западными рок-группами. Я помню загородные зимние поездки, когдастаршие товарищи, первые устроители дискотек, возили нас, институтских подруг,на тайный рынок, маленькое сборище людей среди сосен за кладбищем, книги лежалина земле на полиэтилене, а пластинки их продавцы держали под пальто. Опасностьпоявления облавы только усиливала впечатления. Мальчики покупали пластинки,девочки – книжки, потом менялись. Из того времени я обычно вспоминаю невероятнопижонскую строку Вознесенского: «…чтоб снова снег слепил, чтобы желтела наопушке, как александровский ампир, твоя дубленочка с опушкой». Мне кажется, этопро мою приятельницу, которой отец привез из Франции редкую по тем временамвещь. Эта строка немедленно отправляла читателя в круг избранных: читателейстихов, слушателей музыки, посетителей магазина «Березка» и полузакрытыхкинопоказов и театральных премьер, молодых фрондеров-«лайт», не готовых коткрытому диссидентству, но готовых к восприятию другой, несоветской культурыво всех ее проявлениях, от потребительской до высокой. Вознесенский – перваяпрививка западничества, полученная мои поколением, и, повторюсь, перваяпрививка культурного модернизма, пусть в несколько облегченной форме. Во многомиз-за Вознесенского в юности я начала интересоваться американской поэзией иизобразительным искусством ХХ века, которое он пропагандировал. Его поэтическаяманера была не менее заразительна, чем позднее - манера Бродского. Они оба –поэты, важные мировоззренчески, диктующие стиль поколению читателей:Вознесенский – допустимой в тоталитарном государстве степени свободы. Бродский– свободы абсолютной.
Вознесенский к началу восьмидесятых становится еще и однимиз главных поэтов-песенников. Я имею в виду бессмертный хит «Миллион алых роз»,написанный главным мелодистом той поры Раймондом Паулсом для примадонны АллыПугачевой. На стихи Вознесенского было написано около пятидесяти (!) песен.Рок-опера «Юнона» и «Авось», созданная Алексеем Рыбниковым и поставленная вофрондерском театре «Ленком» МаркомЗахаровым, разобрана на цитаты. «Ты меня на рассвете разбудишь», романтическийшлягер из «Юноны», - еще один хит поколения, который до сих пор исполняется вресторанах. Во второй половине восьмидесятых, когда слабеют цензурные рамки,Вознесенский – один из главных защитников рок-музыки, без его личногопокровительства не вышла бы первая пластинка группы «Аквариум», и пропагандиставторов клуба «Поэзия», взорвавших через молодежный журнал «Юность» поэтическуюсовременность: «метаметафористов» Парщикова, Искренко, Кедрова, Жданова,Арабова, Бунимовича, Иртеньева. Вознесенский видел в них продолжателей дела«Политехнического».
Есть расхожее мнение, что в девяностые и двухтысячные талантпоэта слабеет, а сам он становится деятелем нового либерального истеблишмента.Он получает большинство своих госнаград, занимается делами премии «Триумф»,переходит к «видеомам» (сочетание рисунков с текстом), много ездит с выступлениямипо стране: количество его прежних поклонников не убывает. Последние годыболезни (поэт перенес два инсульта) почти исключили его из светской жизни. Темудивительнее его стихотворная работоспособность: она продолжал публиковатьбольшие подборки уже не столько в журналах, сколько в популярных массовыхгазетах: «Московском комсомольце» и «Известиях». Это лояльные к власти издания,но Вознесенскому позволялось в них то, что вряд ли было бы позволено другомуавтору: поэма об Анне Политковской или стихи о затонувшей подлодке «Курск».
Именно здесь хотелось бы обратить внимание еще на одинлюбопытный сюжет, опровергающий представления о Вознесенском как «литературномгенерале». В двухтысячные годы Вознесенский легко делал то, о чем более молодыепоэты только задумывались: возможна ли гражданская поэзия сегодня, после того,как она была дискредитирована годами советского опыта? В то время, как ноткиНиколая Некрасова и Владимира Маяковского, прочитанных через американскихбунтарей ХХ века, только появлялись у молодых авторов, в основном «новых левых»по политически убеждениям, Вознесенский, нимало не сомневаясь, писал стихи награжданскую тему. Он вообще-то писал их всегда, в последнее время его упрекали,что он это делал в ущерб поэтическому. Стихи об Анне Политковской хороши, но нестолько поэтизмами, сколько доходчивой интонацией и хищной наблюдательностью:там есть и описание встречи с Анной у Юрия Щекочихина, и вина за ее недооценкупри личной встрече, и почти бытовое, но оптически выверенное описание зимнегокладбища с ментами и соглядатаями, со всей пошлостью русской жизни, и сожалениео ее пошлости – от быта до морали, позволяющей убить женщину. Я помню другойбольшой текст Вознесенского, «Ядерная зима», написанный в восьмидесятые последам работы над переводом Байрона.
«Модный поэт со стоном
В наивные времена
Понял твои симптомы,
Ядерная зима.
Ведьмы ли нас хоронят
В болдинском вихре строф?
Видно, поэт – барометр
Климатических катастроф»
Модный поэт. Барометр катастроф. Наивные времена.
Светлая ему память.
