Полит.ру и телеграм-канал Государственного архива Российской Федерации «Документальное прошлое» продолжают совместный проект «Документ недели». Сегодня — о схоластических спорах сталинских юристов, решавших судьбу простого человека и пытавшихся заодно защитить себя от очень серьезных неприятностей
В феврале 1940 года Андрею Вышинскому, который уже оставил прославившую его должность Генерального прокурора СССР и государственного обвинителя на показательных процессах эпохи Большого террора, но в качестве заместителя председателя Совнаркома продолжал курировать юридические вопросы и считался в СССР авторитетным правоведом, поступил достаточно неожиданный вопрос. Прокурор 511 военной прокуратуры по фамилии Любович решил узнать мнение бывшего Генерального прокурора (который в 1937 году, помимо прочего, возглавил Институт права Академии наук СССР) о том, сколько длится «ненависть и презрение трудящихся».
Вопрос был вызван конкретными обстоятельствами. В это время Советский Союз вел «Зимнюю войну» с Финляндией, и прокурор Любович выступал на суде против красноармейца, оставившего фронт. В своей речи он решил оттолкнуться от текста военной присяги, строки которой гласили: «Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся». Поэтому Любович в своей речи сказал, что «презрение и ненависть трудящихся к подобным предателям и изменникам Родины останутся навсегда».
Как можно понять, осужденному красноармейцу удалось избежать смертного приговора. И это, в свою очередь, породило коллизию. Коллеги Любовича, то ли из интереса к отвлеченным спорам, то ли действительно считая это важным вопросом, заявили, что говорить о вечных «презрении и ненависти трудящихся» недопустимо. В тексте присяги действительно шла речь лишь о том, что такие ненависть и презрение могут настигнуть нарушителя, однако ничего не говорится о вечном сроке. «Отдельные товарищи считают, что я политически неправильно трактую понимание о ненависти и презрении, утверждая, что после отбытия наказания к подобным преступникам автоматически прекращается ненависть и презрение, т.к. освобожденный из тюрьмы по Сталинской Конституции получает политические права», - сообщает Любович в письме Вышинскому. Он соглашается с тем, что исправившийся заключенный, отбывший наказание, по провозглашенным в советском праве принципам действительно может заслужить уважение трудящихся, но считает, что для изменников и предателей должно делаться какое-то исключение , поскольку предоставление политических прав «не может смыть позор и вызвать такую же любовь и уважение трудящихся, какое они питают к неопороченным членам нашего общества».
Едва ли разрешение этого вопроса могло хоть как-то сказаться на судьбе уже получившего срок красноармейца либо других его товарищей, бежавших из финнских лесов. Однако обвинение прокурора в политической ошибке, безусловно, могло сказаться на его карьере (если не говорить о более тяжелых последствиях в условиях 1940 года). Что, видимо, и породило этот схоластический спор о том, есть ли пределы у ненависти трудящихся.
Андрей Вышинский, который, при всей аморальности многих его практических поступков на юридическом поприще, все же имел вкус к правовой казуистике, решил ответить Любовичу. Он написал, что «формально» (это слово подчеркнуто в ответном письме) правы оппоненты военного прокурора, поскольку советское право не знает вечных категорий, поэтому вписанные в юридический документ «ненависть и презрение» также не могут быть бесконечными.
Тем не менее, продолжает Вышинский, «ненависть и презрение» - не юридические понятия, они относятся к области общественной морали, а потому их исчезновение зависит от конкретных обстоятельств, в том числе от поступков самого осужденного. В целом Вышинский решил поддержать прокурора и написал, что раз по сути прокурор должен на процессе представлять то самое презрение и ненависть трудящихся, от имени которых выступает, то делать оговорки о том, что это презрение может когда-либо уйти и смениться иным чувством, не следует.
Можно сказать, что это история завершилась не наихудшим образом для всех фигурантов. Неизвестный красноармеец не был расстрелян, прокурор, которому грозило обвинение в политической ошибке, избежал его и мог ссылаться на авторитетное для советских юристов мнение. Вышинский же мог в очередной раз подтвердить свое реноме и пуститься в разрешение тонкого правового вопроса. То, что эта схоластическая беседа происходила в условиях, которые были чрезвычайно далеки от следования твердым принципам права, лишь добавило происходившему дополнительного изящества.
Мнение современных российских правоведов о сроках ненависти и презрения трудящихся нам, к сожалению, неизвестно.