Очередное интервью из цикла "Книга. Знание" о любимых книгах детства и проблемах популяризации науки - с математиком, лингвистом, докт. физ.-мат. наук, профессором механико-математического и филологического факультетов МГУ, лауреатом премии «Просветитель» Владимиром Андреевичем Успенским. Беседовала Наталия Демина.
Какие книги в детстве оказали на вас наибольшее воздействие? Что вам нравилось читать в детстве?
Думается, что наибольшее воздействие на человека оказывают те книги, которые он читал первыми, в раннем детстве. Это сходно с тем, что главной на всю жизнь остаётся первая учительница. Лидию Фёдоровну, учительницу моего нулевого – а в те времена были и такие – и первых трёх классов, вспоминаю с благодарностью. Поэтому начну с того, что я читал в возрасте четырёх-пяти лет. Прежде всего, замечательный детский журнал «Чиж». После фактической его кончины в 1937 г. ничего подобного в нашей литературе не было. В нём печатались тексты обэриутов и рисунки Бронислава Малаховского. И тех, и другого Советская власть арестовала и убила. Из номера в номер публиковались комиксы Малаховского про умную Машу, прототипом которой была его дочь Катя; когда впоследствии, с начала 1950-х годов, Катя сделалась моим другом, я мог воочию убедиться, насколько точно она была изображена в качестве умной Маши. Малаховский, кстати, иллюстрировал и то первое издание «Золотого ключика», которое я читал.
Относясь с полным уважением к замечательному тексту, должен признаться, что Буратино, Карабас-Барабас и другие персонажи навсегда остались у меня не столько такими, как их описал Алексей Толстой, сколько такими, какими их нарисовал Малаховский; поэтому на иллюстрациях других художников они кажутся мне непохожими на себя.
«Три толстяка» Юрия Олеши могли бы и вовсе не сохраниться в моей памяти, если бы не фантастические цветные иллюстрации Добужинского (да ещё сеть одноимённых магазинов, которыми, увы, мне приходится пользоваться). Воздействие иллюстраций и, вообще, всего визуального оформления книги на ещё не окрепшее сознание огромно. Мне до сих пор кажется, что на мой выбор профессии повлияли жирные знаки квадратных корней в 29-м издании «Алгебры» А.П. Киселёва, вышедшей в 1917 году и доставшейся мне в конце 1941 года в Новосибирске, во время эвакуации. Но это уже относится не к детству, а к отрочеству: начало Великой отечественной войны оказалось рубежом между этими двумя периодами моей жизни.
Но вернусь к раннему детству. Вспоминаю микропоэму «Как от мёда у медведя зубы начали болеть», изданную отдельной брошюрой; в послевоенные годы я её искал и долго не мог нигде найти, нескоро обнаружив причину её исчезновения: автор стихов Борис Корнилов был арестован и расстрелян, да и художник Константин Ротов пребывал в заключении (из которого, к счастью, вышел); теперь брошюру можно найти в Интернете, сделав поиск на фамилии автора и иллюстратора.
Помню чрезвычайное впечатление от стихов Маршака про пожарного Кузьму, это было, возможно, моим первым чтением. По прочтении я захотел, когда вырасту, стать пожарным. (И только потом – дежурным на платформе только что построенного метрополитена, стройным молодым человеком в форме, высоко поднимающим диск на палке и громко произносящим: «Готов!»). На рисунках Конашевича к стихам про Кузьму – каланча, нарисованная в тексте Конашевичем, а на обложке Кустодиевым; бешено мчащиеся лошади пожарных повозок, предваряемых верховым; сами пожарные в блестящих медных касках. В новой версии нет каланчи, каски уменьшились и потускнели, лошадей заменили автомобилями, и обаяние утратилось. Да и стихи свои, осовременив, Маршак испортил.
Не надо осовременивать детскую литературу. Во-первых, всегда становится хуже. Во-вторых, теряется историческая память: было бы только хорошо, если бы современные дети узнали, как выглядели пожарные команды в 1920-х годах и начале 1930-х. Слава Богу, маршаковская «Почта», которую я знаю наизусть с тех пяти лет, осталась, как была, – без реактивных самолётов. Маршак («Багаж», «Мистер Твистер») тогда запоминался лучше, чем Чуковский. Только в зрелом возрасте я осознал, что Чуковский глубже; возможно, потому, что он ближе к обэриутам.
Следующей за «Пожаром» была маршаковская «Сказка о глупом мышонке». Сказка очень неприятная, страшная. Напомню сюжет. Мышонок не может уснуть, убаюкивание мамы его не устраивает, он просит её поискать няньку; в качестве таковой мама-мышь последовательно приглашает утку, жабу, лошадь, курицу и щуку; всех их мышонок отвергает. Наконец, мышь приглашает кошку, чья убаюкивающая песенка мышонку нравится. Кошка его, естественно, съедает, как можно догадаться из заключительной строфы: «Прибежала мышка-мать, / Поглядела на кровать, / Ищет глупого мышонка, / А мышонка не видать». На мой взгляд, сказка для маленьких с таким концом недопустима. Да и название неправильное, правильным было бы такое: «Сказка о капризном мышонке и глупой мыши». Надо полагать, название было дано автором в назидание: будь доволен тем, что делает мать.
Пора, однако же, перейти к более позднему, хотя всё ещё детскому возрасту. Какие книги оказали на меня наибольшее воздействие в этом возрасте? Вопрос о воздействии всегда труден и вряд ли может иметь ясный ответ. По сегодняшним ощущениям отвечаю так: сказки (русские народные, Андерсена и братьев Гримм, «Аленький цветочек» Аксакова», «Сказки дядюшки Римуса» Харриса с загадочной Матушкой Мидоуз и её дочками), «Мифы Древней Греции» Куна, «Маугли» Киплинга, «Маленькие дикари» Сетон-Томпсона, «Легенда о Тиле Уленшпигеле» де Костера и «Дон Кихот» Сервантеса; в детстве читал «Дон Кихота» в адаптированном издании, а полностью и восхищённо – в отрочестве. И ещё, пожалуй, «Записки школьника» де Амичиса (эта книга имеет и другое, несколько слащавое название «Сердце», под каковым она иногда издаётся); в этих «Записках» – отдельные истории про героических детей.
Оттуда, например, я узнал знаменитую легенду о голландском мальчике, который спас страну от наводнения, заткнув пальцем дырку в плотине. Но начать список книг, оказавших наибольшее воздействие, следовало бы с двух названий: это «Айвенго» Вальтера Скотта и «Отверженные» Виктора Гюго. Думаю, что я не отличался от многих мальчиков, мысленно отождествлявших себя со своим любимым героем – благородным рыцарем Уильфредом Айвенго (тогда его имя писалось с мягким знаком). Другие произведения Скотта не производили на меня такого впечатления.
С текстом Гюго впервые познакомился по «Козетте», изданной в замечательной серии брошюр Детгиза «Книга за книгой». То обстоятельство, что текст книжечки «Козетта» представляет собой всего лишь мизерную выдержку из «Отверженных», оставалось для меня скрытым; поэтому конец, в котором незнакомый благодетель уводил с собой Козетту для начала новой жизни, создавал влекущее ощущение тайны и желание «заглянуть за горизонт». Желание осуществилось, когда мне достался том «Отверженных». Помню до сих пор обуявшие меня чувства, когда сидя на скамейке в довоенном московском дворе я читал про то, как Жан Вальжан украл у приютившего его епископа столовое серебро и как епископ объявил полицейским, приведшим к нему пойманного Жана с украденным серебром, что это серебро он Жану подарил. После этого пытался читать другие романы Гюго, но одолеть их не смог. Столь же сильные чувства, но с другим знаком, вызвал у меня тот эпизод из повести «Без семьи» Гектора Мало, где крышка котла запиралась на замок, чтобы племянник хозяина не мог отлить себе супу.
Второй ваш вопрос («что нравилось?») более прост. Вроде бы я помню, какие книги я читал с удовольствием (надо, конечно, иметь в виду, что к словам «я помню», произнесённым 81-летним склеротиком, следует относиться с подозрением). На один из дней рождения, на девять или на десять лет, мне подарили довольно толстую книгу; она называлась «Дети капитана Гранта»; думается, это была первая книга Жюля Верна в моей жизни (второй был «Таинственный остров»). Я начал читать её вечером в кровати, а потом положил под подушку. Это было такое особое наслаждение, почти счастье: проснувшись, вынуть из-под подушки книгу и хотя бы минут десять читать её до школы. Это острое наслаждение от утреннего чтения забыть невозможно…
Среди любимых книг детства – «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого, «Остров сокровищ» Стивенсона и три великие книги Марка Твена: «Приключения Тома Сойера», «Приключения Гекльберри Финна» и «Принц и нищий». История о том, как Том Сойер красит забор, давно должна войти в учебники психологии. Иллюстраций к «Тому Сойеру» не помню, а вот одну из иллюстраций к «Гекльберри Финну» довоенного детгизовского издания помню с детских лет. Иллюстрация называлась «Больная Ганна» и изображала некую Ганну, про которую Гекльберри налгал, что у неё свинка. Больная была изображена со щеками, перевязанными платком, концы коего были завязаны на макушке, образуя подобие заячьих ушей. Примечательно, что мой друг Наталья Леонидовна Трауберг помнила ту же иллюстрацию со своих детских лет. А фраза «В Тауэр главного хранителя королевских чулок!» из «Принца и нищего» до сих пор как бы звучит у меня в ушах. Необходимо назвать ещё две совершенно прелестные книги, украсившие моё детство – это «Приключения Пенрода» Таркингтона о двенадцатилетнем американском мальчике начала XX века и «Старшины Вильбайской школы» Рида об английской школе для мальчиков конца XIX века.
Несколько книг я помню зрительно, но не помню их названия. Многие книги были в дореволюционных изданиях, например, книги небольшого формата в красных переплётах серии «Золотая библиотека»; название серии было написано по ободу круга, внутри круга золотые девочка и мальчик читали книгу. Кажется, именно в этой серии я прочёл ужасную историю про китайского мальчика, встретившего на улице своего любимого учителя, подвергнутого наказанию: он должен был носить на своих плечах дощатый квадрат с отверстием вокруг шеи.
С большим увлечением прочёл «Янки при дворе короля Артура» и уже потом – изложение легенд о рыцарях Круглого стола. Помню дореволюционную книгу, в которой рассказывались эти легенды с красивыми цветными иллюстрациями на отдельных вклейках. Кажется, первыми в этой книге шли легенда и иллюстрация о появлении меча Эскалибур из озера. Названия книги не помню, но помню, что читал, не отрываясь. После войны, уже в совершенно взрослом состоянии, долго искал, с большим трудом (потому что и тогда не помнил названия) нашёл её в Центральной детской библиотеке и, к моему разочарованию, почти отчаянию, она показалась мне скучной. Потом, кажется, этот перевод с английского переиздали в советское время.
Читал и перечитывал сборник древних японских сказаний с японскими иллюстрациями и загадочным названием «Нихон Мукаси Банаси» на красивым красном переплёте. Много читал Буссенара, благо дома было собрание его сочинений (помните, у Гумилёва: «И в “Вокруг Света” обо всём / Поведал мальчикам потом / Его любимый Буссенар»); наверное, уже тогда я понимал, что это литература не самого первого сорта, но буссенаровский «Голубой человек» прочитывался на одном дыхании. В качестве первосортной литературы мне подсовывали Рабле, убеждая, что мне должно быть смешно и интересно; ни одного из этих чувств я не испытывал, зато с наслаждением рассматривал иллюстрации Доре к дилогии Рабле.
Помню, как начал читать случайно попавшего мне в руки «Агасфера» Эжена Сю, читал с захватывающим интересом, но от продолжения чтения меня отговорил отец. Именно не запретил, а отговорил. Эту историю нахожу поучительной. Своего отца я уважал чрезвычайно и безоговорочно верил каждому его слову. Он мне сказал: «Сейчас ты получаешь удовольствие от чтения «Агасфера», но если ты не будешь читать его сейчас, а впервые прочтёшь, когда вырастешь, то твоё удовольствие будет несравненно большим». Я немедленно прекратил чтение, но когда раскрыл «Агасфера» во взрослом возрасте, то мне стало скучно через несколько страниц. Так я его и не прочёл.
Разумеется, читал и перечитывал «Путешествия Гулливера» в пересказе для детей. Такой пересказ обычно ограничивается двумя первыми путешествиями, к лилипутам и к великанам – а иногда даже только первым, к лилипутам. Полного Гулливера с восторгом прочёл в отрочестве. С огорчением услышал от современных студентов, что – за единичными исключениями – почти все они удовлетворились детскими изданиями и что слова «Лапута» и «гуингмы» им незнакомы. Из русскоязычной литературы очень любил и благодарно вспоминаю «Белеет парус одинокий» Катаева. Эту книгу читал уже после «Детей капитана Гранта», так что упоминание в тексте Катаева «господина, похожего на лорда Гленарвана», не вызвало у меня вопросов при чтении.
Но я заметил, что уж больно систематически всё это рассказываю, создавая ложное впечатление, что всё хорошо помню. На самом деле, мои воспоминания о читанном в детстве разрозненны и бессвязны. Вот одно из них. Несколько раз меня постигало воспаление лёгких, и мне делали довольно болезненную вещь – горчичное укутывание. Это не горчичники, это когда простыня намазывается горчицей, и человека закутывают в эту простыню. Процедура довольно болезненная, и мама, чтобы меня утешить, сказала: «Зато, когда тебя раскутают, ты получишь “Сетон-Томпсон-Домино”». Что такое «Сетон-Томпсон-Домино» я совершенно не понимал. «Маленькие дикари» были потом, и я даже не понимал, что Сетон-Томпсон – это человек. А сейчас знают, кто такой Сетон-Томпсон?
Мне кажется, что это такой писатель, который писал про животных, но про его «Домино» ничего не слышала.
Эрнест Сетон-Томпсон – это замечательный канадский писатель. Он действительно писал в основном о животных, а также о мудрой жизни индейцев, о том, как дети играли в индейцев и тому подобное. А «Домино» – это имя чёрно-бурого лиса, жизнь которого он с симпатией описал в одноимённой повести, давшей название всему его сборнику. Эту книгу Сетон-Томпсона в зелёном переплёте и имела в виду мама. В детстве я любил читать про животных, и, может быть, это оказало на меня какое-то благотворное влияние. Собственных животных у меня не было, разве что морские свинки в раннем детстве. Мне не кажется правильным держать дома животных, животное должно жить на свободе. Не люблю и срезанные цветы. Цветы должны жить в земле, хотя бы в горшке, а животных, кроме кошек и специальных пород собак и рыбок, дома быть не должно. Совершенно не очевидно, что человек лучше животного. В животных всё же меньше гнусности. О животных я читал довольно много, всякие рассказы, в основном, Сетон-Томпсона. И прелестную документальную повесть «Кинули» Веры Чаплиной – о львице, которую автор вырастила у себя дома, причём в коммунальной квартире.
Наконец, с упоением я читал Полное собрание сочинений Конана Дойля (англ. Sir Arthur Ignatius Conan Doyle). Это было издание начала XX века; когда настала нужда в деньгах, отец продал его в Ленинскую библиотеку. Полным оно было на момент издания. Там и про Шерлока Холмса, но не только про него. Сам себя Конан Дойль называл автором исторических романов. Я хорошо помню два его романа о жизни рыцарей Англии времен Ричарда Львиное Сердце: «Сэр Найджел» (в названном издании – «Сэр Найгель») и «Белый отряд»; второй роман является продолжением первого. Читал и бытовые повести из этого собрания. Но Конана Дойля я в основном читал уже не в детстве, а в отрочестве.
Детство моё закончилось с началом войны, а было мне тогда десять с половиной лет. Через месяц мама, мой младший брат Боря, я и наша замечательная няня Маша, которая пекла пироги ещё на свадьбе моей бабушки, были отправлены в эвакуацию в Новосибирск; туда же отправилось и Полное собрание Конана Дойля как одна из самых больших ценностей, имевшихся в доме. Там, на скамейке новосибирского двора я прочёл книгу, которая, быть может, в наибольшей степени отвечает на ваш вопрос о наибольшем воздействии. Это была повесть Джека Лондона «Межзвёздный скиталец», произведшая на меня воздействие, ни с чем не сравнимое. Тогда же с увлечением начал читать «Морского волка» того же автора, но, как и ранее в случае с «Агасфером», отец убедил меня не читать – с той же аргументацией и с тем же результатом через несколько лет.
Но именно в детстве, а не в отрочестве одна вещь произвела на меня столь сильное впечатление, что от ужаса я прекратил её читать – это была «Война миров» Герберта Уэллса. Я был один в комнате, за окном была чернота, я дочитал до того места, когда прилетели страшные марсиане со щупальцами и стали всех убивать, тут мне сделалось страшно, и я позвал отца... Боюсь, что сейчас этого уже никто не читает.
«Войну миров» я тоже читала, и «Машину времени», даже, по-моему, на английском.
Замечательная повесть «Машина времени» – это его самая первая книга. Сперва она была опубликована в каком-то периодическом издании, в газете или в журнале. Вот с этого началась его слава, и он стал писателем. С детства помню этот напугавший меня эпизод из «Войны миров». Корабли марсиан были похожи на очень большие пушечные снаряды. Все обрадовались, на приветственную встречу отправилась торжественная делегация с флагами и с местным мэром во главе. А марсиане стали вылезать из своих снарядов с этими ужасными щупальцами и всех встречающих убивать, направив на людей какой-то луч. Жуткие такие спрутоподобные марсиане...
В каком возрасте это было?
Лет девять, до войны. Одиннадцать лет мне исполнилось в ноябре 1941 года.
Среди любимых книг были какие-то научно-популярные, кроме Сетон-Томпсона?
Вы меня правильно спросили, хотя Сетон-Томпсон всё-таки писал художественные, хотя и познавательные, сочинения. Как Жюль Верн. Я зачитывался Перельманом – не Григорием Яковлевичем, нашим великим математиком, а другим – Яковом Исидоровичем (во избежание недоразумений – он не отец Григория).
Вам больше нравились его книги по математике или физике?
И те, и другие. «Занимательная геометрия», «Занимательная математика», «Занимательная физика», «Занимательная астрономия» – эти и другие книги Перельмана я читал с огромным удовольствием. У меня также была небольшая, выпущенная ещё до революции книжечка по занимательной физике другого автора. Впрочем, почему «была», она есть и сейчас, я держу её в руках: Чудеса без чудес : маленькая физика в применении к забавам / сост. А.П. Нечаева. СПб., 1911.
Да и вообще я собирался быть физиком! Но потом, когда я еще был школьником и ходил в математический кружок при Московском университете, руководитель кружка Евгений Борисович Дынкин меня разумно отговорил, объяснив на наглядном примере, что я не выдержу способов рассуждений, применяемых физиками. Когда я познакомился с Дынкиным, он был ещё студентом Мехмата, а я учеником 7-го класса; сейчас он в США, профессор Корнельского университета, член Национальной академии наук США, человек вполне знаменитый.
Совсем недавно, в сентябре 2010 года, выступая в конференц-зале Физического института Академии наук, в присутствии авторитетных физиков, я воспроизвёл рассказ Дынкина и спросил: неужели физики действительно так рассуждают и мыслят? На что зал ответил мне со смехом: «Да, именно так мы и рассуждаем».
А вы можете привести это рассуждение сейчас?
Могу. Дынкин сказал так. Имеются две формулы, А и B, которые что-то там выражают. Допустим, физикам нужно доказать, что значения A и B равны, то есть доказать, что А=B. Но внешне А и В совершенно различны, поэтому их равенство не очевидно. Физики начинают производить над А и В различные преобразования, чтобы убедиться в требуемом равенстве, и в результате приходят к равенству А=В+С. А дальше они говорят так: «Поскольку видно, что С равно бесконечности, а бесконечность физического смысла не имеет, то давайте мы это С приравняем нулю, то есть, попросту говоря, отбросим, и тогда как раз и получится А=В».
Я думала, вы скажете, что С равно нулю или близко к нему.
Нет, если бы С было равно нулю, то это было бы нормальным математическим рассуждением. Вся прелесть в том, что С равно именно бесконечности и поэтому, говорят физики, мы приравниваем его к нулю, как не имеющее физического смысла. В Физическом институте я полностью воспроизвел этот рассказ и услышал, что физики рассуждают именно так, причём услышал от физиков весьма авторитетных – это было расширенное заседание Ученого совета ФИАН, посвящённое восьмидесятилетию одного из работающих в этом институте академиков.
Однако позвольте вернуться к вашему вопросу о любимых научно-популярных книгах моего детства. Среди них – не только физика и математика. Я с удовольствием перелистывал тома Брэма, внимательно читал «Жизнь насекомых» Фабра. Книга Фабра серьёзная, не совсем детская, но она меня даже не то что увлекла, а буквально завлекла. Я собирал бабочек, ходил с сачком, а через плечо у меня висел цилиндрический чемоданчик; ремешок прикреплялся к его плоским основаниям, а сбоку, на цилиндрической поверхности, была дверца. Такой чемоданчик с крышкой на боку был непременным атрибутом юного натуралиста, как это следовало из рисунков в журнале «Пионер». В чемоданчике были вата и эфир – средства для умерщвления пойманной бабочки. Далее бабочка высушивалась на распялке, накалывалась на булавку и помещалась в коробку со стеклянным верхом. Одна из таких коробок сохранилась и стоит у меня на полке сейчас, в январе 2012 года.
Но больше всего меня интересовали муравьи. В муравьях меня потрясало их умение разводить тлей в качестве дойной породы скота, муравьиные войны и сложное устройство муравейника. Иногда говорят о социологии муравейника, но, на мой взгляд, муравейник – это скорее не общество, а организм. Провидение уберегло меня от того, чтобы стать биологом, иначе я со временем окунулся бы в лысенковщину: печально знаменитая сессия ВАСХНИЛ 1948 года пришлась аккурат на лето между моими первым и вторым курсами Мехмата МГУ.
Раз уж вы завели речь о научно-популярной литературе, то хотел бы сказать вот что. Мне кажется, чтов детском и отроческом возрасте не меньшую, а, пожалуй, даже бóльшую роль играет не она, а литература художественная, но познавательная. К ней принадлежат многие сочинения Жюля Верна и даже упомянутый «Гиперболоид инженера Гарина».
В своё время успехом пользовались «Необыкновенные приключения Карика и Вали»; в этой книге дети уменьшаются до размера мошки и в таком виде совершают путешествие по микромиру растений и животных. Была ещё какая-то книга аналогичного содержания, где уменьшившиеся герои проникают внутрь муравейника. К сожалению, не помню ни её названия, ни названия другой книги, которую, помнится, я очень любил. Она состояла из рассказов путешественника; в одном из таких рассказов описывались населённые плавающие острова на озере Титикака. А из приключенческой книги «Борьба за огонь» Жозефа Рони я узнавал о жизни древнейших людей.
Правильно ли я понимаю, что на вас героическая советская литература не оказала влияния? Например, книги Аркадия Гайдара или кого-то еще?
Какое-то, наверное, всё-таки оказало. На каком-то этапе для меня, как и для всех моих сверстников, красные были хорошие, а белые плохие. Но потом, ещё до войны, произошло странное событие. Без каких-либо видимых причин – а если они и были, то я их не помню, – я вдруг осознал с полной ясностью и с некоторым удивлением, что не люблю советскую власть. Это осознание произвело на меня столь большое впечатление, что я сделал соответствующее заявление родителям. Когда они были рядом, я им так и сказал, с оттенком удивления:
Они спросили, понимаю ли я, что это нельзя никому говорить; я отвечал, что понимаю. Думаю, они испугались – но вида не показали. Было мне лет девять, а то и меньше. Что касается Гайдара, то он был, конечно, неплохим писателем, а его повесть «Чук и Гек», которую я знал почти наизусть, принадлежит советской детской классике. А какая еще в Советском Союзе была хорошая литература для детей? Я даже не помню…
Житков?
Ну конечно, Житков! Как же я мог его забыть? Герой маршаковской «Почты» Борис Житков. Вот уж что оказало на меня воздействие, так это его книга «Что я видел». Это совершенно замечательная, почти гениальная книга! Спасибо, Наташа, за напоминание!
Кстати, к упомянутой вами «героической советской литературе» принадлежит и повесть «Белеет парус одинокий», о которой я говорил и которую читал и перечитывал. Её автор, Валентин Катаев, в моральном отношении стоял, по-видимому, весьма низко. Это отмечал ещё Бунин и подтверждают знающие люди. Но он был очень талантливым писателем. Я даже сейчас помню отдельные эпизоды из его замечательной повести – как Петя Бачей держал вступительные экзамены в гимназию и как церемониально продавался квас в будке квасника.
Я только сейчас поняла, что это тот самый Катаев. Я как-то не сопоставляла, что человек, о котором сейчас говорят, что он был такой весь нехороший, и автор «Белеет парус одинокий» – это один и тот же человек.
Он писатель очень талантливый, а
утверждавшего что «гений и злодейство – две вещи несовместные». Вот Сталин, например, был гениальный человек, но по злодейству никак не ниже Гитлера.
Что вы думаете о состоянии популяризации математики в России сейчас?
Состояние неплохое, если говорить о двух наших столицах. Однако Россия ими не исчерпывается. В провинции дело обстоит значительно хуже.
Ведь в чём состоит популяризация? На сегодняшний день она состоит главным образом в издании печатной продукции. Ну, можно говорить о публичных лекциях, но сколько на публичные лекции придёт народу? Конечно, иногда лекция потом вывешивается в Интернете, но я опять же совсем не знаю влияние Интернета на популяризацию, я не знаком со статистикой посещаемости сайтов. Говоря о роли печатной продукции, я сказал «на сегодняшний день». Это важная оговорка. Потому что
В феврале 2011 г. состоялось ежегодное вручение премий Президента России для молодых учёных. Одна из них была вручена Николаю Андрееву за популяризацию математики. Я не помню, чтобы премия такого уровня когда-либо присуждалась за популяризацию науки. Андреев со своими сотрудниками создал серию коротких мультфильмов, объединённых названием «Математические этюды». Каждый из мультфильмов в доступной форме разъясняет какой-либо интересный и неочевидный математический факт. Это, конечно, достаточно новая технология в деле популяризации. Существенно, что все эти мультфильмы можно смотреть в Интернете в режиме свободного доступа.
Вернусь к теме книг. В Москве существует замечательное учреждение – Московский центр непрерывного математического образования (МНЦМО). Он, в частности, издает популярные брошюры по математике, тиражом в тысячу экземпляров. Но где их купить? Они продаются в книжной лавке при Центре и в больших книжных магазинах Москвы и Санкт-Петербурга. И всё. К счастью, большинство из них выкладывается в Интернете.
В советское время научно-популярные издания выпускались тиражами в десятки тысяч. Уже на излёте этого времени, в 1987 г., моя книжка «Что такое нестандартный анализ?», доступная пониманию школьников математических классов, вышла тиражом в 27 с половиной тысяч экземпляров. Тогда это было нормально.
Конечно, сейчас тиражи гораздо меньше, чем были раньше.
Зато теперь есть Интернет. Однако написание и издание книги – это лишь первый и второй этапы. Третий этап состоит в её появлении на полках книжных магазинов. Распространение книг – это совершенно другое дело, и далеко не всегда оно поставлено блестяще. Позвольте привести близкий мне пример.
Осенью 2010 г. фонд «Династия» Д. Б. Зимина присудил мне премию «Просветитель» за книгу «Апология математики». Согласно положению о премии, издательству, выпустившему книгу лауреата, выделяется 130 тысяч на продвижение этой книги. Мою книгу издало петербургское издательство «Амфора». С «Амфорой» у меня весьма тёплые отношения; достаточно сказать, что издательство поверило моему честному «купеческому» слову и выплатило аванс, не записав в договоре срока представления рукописи.
Они вам очень сильно доверились.
Да, и я им сказал: «Был бы письменный договор, я мог бы его нарушить, а вы – со мной судиться. Но слова я не нарушу и напишу. Когда – не скажу, потому что сам не знаю, но сделаю обязательно».
Итак, я очень хорошо к этому издательству отношусь, и то, о чем я вам сейчас расскажу, – не жалоба, а наглядная, на примере, демонстрация непонятного мне странного, но нередко встречающегося, образа мысли. После вручения премии мне написали из издательства: «Мы собираемся вашу книгу рекламировать. С этой целью собираемся устраивать конкурсы и викторины, они пройдут в три тура, а в финале победителю будет вручен ларец с книгами, в числе которых будет и ваша. Вот такую рекламную кампанию мы хотим провести. Какие у вас предложения по этому поводу?». Я им ответил: «У меня предложений никаких. Вы всё придумали очень остроумно, я в полном восторге».
Но потом я вспомнил о «Московском доме книги», который объединяет сорок магазинов в Москве. Это главная книжная сеть Москвы. На Новом Арбате у них головной магазин. Я позвонил в их справочную службу и спросил, есть ли у них в продаже «Апология математики». «Есть, – отвечают, – один экземпляр в магазине “Дом книги в Бибиреве”». – «Это что? На всю Москву один экземпляр?» – «Да, один экземпляр в Бибиреве. Поэтому если вы хотите её приобрести, мы вам советуем сперва туда позвонить, потому что пока вы туда будете ехать, её могут купить». Тогда я написал своим издателям: какая реклама? какие туры? Вы сначала обеспечьте поступление её в столичные магазины, я уж не говорю о Хабаровске. Через некоторое время я получил от них сообщение, что выпускается ещё один тираж.
Так что популяризация книжной продукции, популяризация математики и чего угодно упирается в книжное распространение. Оно у нас – если не считать Москву и Петербург – очень плохое. Книготорговля – это коммерческая вещь, это раньше книготорговцы могли получать указания сверху. Сейчас никто ничего сделать не может. Я хорошо помню лекцию Швыдкого, когда тот был министром культуры. Он говорил: «Мы поддерживаем мелкие районные библиотеки, мы перечисляем им деньги на покупку литературы. Но в отличие от советского времени мы не можем им указывать, что приобретать. И на выделенные деньги они приобретают газету “Спид-Инфо” и журнал “Интим”. А мы ничего не можем сделать, у них свобода». Так вот всё.
Вы как-то говорили о важности научной популяризации для самого существования страны….
Есть такая точка зрения, и она выглядит правдоподобно, что власти нарочно оглупляют население, потому что глупым населением легче управлять. Это может быть и верно, не знаю. Но оглупление населения в России происходит. С другой стороны, глупое население не может успешно обороняться, да и вообще нормально жить. Даже в военном отношении должно быть математически грамотное население. Такой войны, как были раньше, уже не будет, войны будут в другом формате. Каждое государство, тем более такое большое, как наше, имеет армию, а армия живет в предположении того, что может случиться что-то такое, что придётся воевать. (Ведь если армия уверена, что никогда не пойдёт воевать, то зачем она вообще нужна?) Но здесь речь не только о военных. Вся цивилизация становится всё более техногенной, а раз она техногенная, то всё-таки нужно умное население.
Помните песню Визбора: «Зато мы делаем ракеты / И перекрыли Енисей,/ А также в области балета, / Мы впереди планеты всей!»? Ракеты мы действительно делаем и даже запустили в ноябре 2011 года дорогостоящий аппарат «Фобос-Грунт» с целью исследования спутника Марса. Как известно, на начальной стадии полёта какие-то ракетные двигатели не сработали, аппарат не смог уйти с низкой околоземной орбиты и в январе 2012 года упал в океан. Одна из версий, что виноват был человеческий фактор - недостаточный уровень ответственности, образования и воображения.
Да и до этого нас постигали громкие неудачи в космической отрасли. Вот мы перекрыли Енисей, а в августе 2009 года на Саяно-Шушенской гидроэлектростанции произошла страшная по своим последствиям авария, которую иногда считают сравнимой с чернобыльской. Почему? Потому что, как я читал, там поставили нецентрированную турбину, что-то закрепили не на пяти шпильках, как полагается, а только на трёх и так далее. Точных подробностей и цифр я уже не помню, да они от меня, как и от большинства моих сограждан, были, скорее всего, скрыты.
Но, как я понимаю, эта катастрофа (как и чернобыльская) произошла в значительной степени от неадекватного уровня образования тех, кто работал на станции.
Потому что математическая культура подсказала бы, например, что нецентрированная турбина рано или поздно пойдёт в разнос. Ещё, быть может, важнее: математика приучает к ответственности. Математические рассуждения прозрачны, они открыты для общественного контроля. В отличие от ракетных двигателей и гидро- или атомных электростанций.
