Вслед за первым взлетом отечественной детской поэзии, который ассоциируется с именами Маршака, Чуковского, «обэриутов», Агнии Барто и др., последовал второй – 1960 – 1980-х гг. В рамках проекта «Книга. Знание» мы побеседовали с одним из ярких представителей этой «второй волны» – поэтом и педагогом Вадимом Левиным.
Борис Долгин: Когда вы поняли, что вы – поэт?
Вадим Левин: Я и сейчас в этом не уверен.
Борис Долгин: Когда у вас возникла такая гипотеза?
Вадим Левин: Гипотеза возникла, когда я написал несколько стихотворений – пять, пожалуй, стихотворений – для детей. После того, как делал попытки писать для взрослых.
Борис Долгин: …Когда это произошло?
Вадим Левин: Сейчас скажу. В 1959 году в Харьков впервые приехал с концертом Евгений Евтушенко. Я даже не знал, что у него слава уже, просто приехал поэт. А до этого, когда к нам в школу приходили поэты, на дверях появлялось объявление: «Сегодня встреча с поэтом» или «Встреча с поэтами». Фамилии не указывали никогда, просто «с поэтами».
Борис Долгин: То есть поэт как функция, а не конкретная личность.
Вадим Левин: Да, и при этом дверь запиралась на ключ, чтобы никто не убежал. Были случаи, что ребята прыгали со второго этажа, и один даже сломал себе ногу.
Борис Долгин: Жертвы поэзии?
Вадим Левин: Жертвы искусства. И поэтому когда я увидел объявление «Евгений Евтушенко (Москва)», я подумал: «Почему вдруг из Москвы сюда приезжает, что у нас мало своих? Сколько к нам в школу приходило!» И я пошел из любопытства. Но когда я его увидел и услышал, понял, что школа меня обокрала. Я был уверен, что знаю литературу, потому что все время получал по ней «пятерки».
Борис Долгин: Это какой класс был у вас?
Вадим Левин: Это было уже после десятого класса. Я уже работал инженером. Но так как я прочел все, что было в учебнике, все, что было в хрестоматии, все, что рекомендовали, я решил, что знаю русскую литературу. И заканчивалась она для меня на Маяковском. Я был уверен, что вот тут литература кончилась, а все остальное – это для журналов: Матусовский, Исаковский и так далее. Нужно же заполнять журналы стихами, а изучать этого не нужно. И вдруг – Евтушенко. Во-первых, он пишет не о Родине, не о Партии, не о Ленине, а о каких-то человеческих вещах.
Во-вторых, он пишет то, о чем и говорить-то бывало страшновато. На кухне говорили, а он об этом пишет стихи. Приводить примеры не буду: наверное, и так понятно. А вел встречу с ними литературовед Банчуков, Револьд Владимирович Банчуков. Я узнал, что у него есть взрослая литературная студия. Пришел в эту литературную студию. И только тогда впервые услышал имена Цветаевой, Мандельштама, Ахматовой, Пастернака и так далее. И узнал, что поэты, которых я знаю, тоже написали не только то, что было в хрестоматии. Ну, скажем, Блок для меня был только автором поэмы «Двенадцать». А тут я узнал, что он пишет. И я понял, что все это должен был читать, по крайней мере, десять лет тому назад, и что школа украла у меня десять лет. Тогда я решил пойти посмотреть, а что делается сейчас в школе. И попросил, чтобы мне дали такое комсомольское поручение – вожатый-производственник в подшефной школе. Пришел к детям и почти сразу обнаружил, что первоклассники любят стихи, любят слушать, а в четвертом-пятом классе уже стихи ненавидят, это уже им неинтересно. Стало понятно, что школа продолжает воровать, продолжает грабить у детей. Я посмотрел книги для чтения – ни одного юмористического стихотворения.
Борис Долгин: То есть на тот момент, когда вы пришли, у вас уже было какое-то представление о том, что должно быть в этих самых книгах для чтения?
Вадим Левин: Да.
Борис Долгин: Когда и как оно сформировалось?
Вадим Левин: Ну, просто мне повезло: у нас дома была библиотека, у меня двоюродный брат, у которого была прекрасная библиотека, а мама вообще писательница – Хана Левина. И я с детства и Чуковского, и Маршака, и Житкова прозу – все это знал.
Борис Долгин: То есть детская литература вам была известна - в отличие от взрослой после Маяковского?
Вадим Левин: Да. То есть домашнее литературное воспитание было более или менее нормальным. В пять я научился читать – как и кто меня научил, не помню. И более того, я продолжал читать детские стихи, не знаю почему, но продолжал их читать, когда уже стал взрослым. А вот взрослые стихи я не читал и не знал. Нет, юмористические читал. Очень любил Раскина, даже написал такое стихотворение «Мечта поэта»:
Мечтаю написать стихи я
Безукоризненно плохие,
Чтоб Раскин написал пародию,
Чтоб популярен стал в народе я.
Эти стихи потом попали к Раскину, и мы с ним подружились благодаря этим стихам. И еще несколько стихотворений до встречи с Евтушенко я написал. Второе стихотворение «Одиночество»:
Апрель щебечет в синеве,
А под березой старой
Лежит калоша на траве –
Забытая, без пары.
И я один, вокруг весна,
И день такой хороший.
А где-то есть еще одна
Непарная калоша.
Вот этого я не стыжусь, тем более что калоша потом сыграла свою роль, когда я встретился с Ренатой Мухой. Но это уже дальнейший разговор. Итак, значит, после встречи с Евтушенко я сам стал пробовать писать стихи для взрослых. Ничего из этого не сохранил, потому что это все было ужасно, это я вскоре понял. Но когда я пошел к детям, я сразу нащупал, что их интересуют те жанры, которые они не только слушают, но и могут в них участвовать. А именно – загадки. Я им прочитал все загадки Маршака, все загадки Чуковского. Когда загадки закончились, я вынужден был сочинять свои загадки. А так как от нашего института до подшефной школы было минут 25-30 ходьбы, там можно было трамваем подъехать, но я всегда ходил пешком, и в это время лихорадочно сочинял загадки.
Борис Долгин: А от какого института?
Вадим Левин: ВНИИТЭлектромаш, это научно-исследовательский институт технологии электромашиностроения. И написал я много загадок, часть из которых сохранилась и сейчас входит в мои сборники. А за загадками уже пошли детские стихи. Одно из первых было «Поезд», которое вы много раз слышали, я его читаю часто. Сейчас повторять не буду. Уже голоса нет для него. И тогда мне показалось, что, может быть, это имеет какую-то ценность. Стал искать, кто же это подтвердит или опровергнет. От нашего института я часто ездил в командировки в Прибалтику. И каждый раз старался в ту сторону ехать с пересадкой в Москве, а в обратную – через Питер. Я достал номер телефона Самуила Яковлевича и когда бывал в Москве, то каждый раз ему звонил. И очень много раз мне отвечала, как я потом понял, Клара Ивановна, его домоправительница, что Маршак в больнице, Маршак в санатории. Всё мы с ним не встречались. Но однажды, в ноябре 1962 года, трубку снял Маршак. Я ему сказал, кто я и чего хочу. Но когда спросил: «Можно ли почитать вам стихи?», он ответил: «Нет, читать мне нельзя. Сделаем так. вы придите и принесите стихи мне, а завтра часов в десять позвоните».
Я принес ему 10 стихотворений, как он просил. На следующий день позвонил, и он сказал: «Голубчик, приходите». Клара Ивановна встретила меня весьма недружелюбно, но впустила. Разговор длился полчаса. И это была такая школа на всю жизнь. Я записал этот разговор через три дня, потому что сразу на следующий день командировка, там нужно было работать на заводе. Но через три дня, когда освободился, я записал. Мне кажется, что я снова слышал его голос, и что все было буквально записано. Подобное подтвердил его сын, ныне покойный Иммануэль Самойлович. Когда Маршака не стало, меня попросил – формально он был председателем комиссии по литературному наследию, письмо пришло за его подписью, - Сергей Владимирович Михалков прислать все, что у меня есть. И я послал в том числе свои воспоминания. Вот расскажу сейчас об одной детали, о которой не рассказывал раньше, хотя, может быть, и нужно было. Во время этого разговора Маршак сказал: ««Дядя Степа», когда его принес молодой Михалков, было стихотворением-насмешкой над высоким человеком. Мы много с ним поработали, прежде чем «Дядя Степа» стал таким, каким его полюбили советские дети».
Вам понятно, что было дальше? Я спросил у Сергея Владимировича, можно ли об этом написать? И он написал, у меня сохранилось это письмо. И я его даже в эмиграцию привез с собой. Он написал: «Самуил Яковлевич к старости сильно преувеличивал свою роль в создании советской детской литературы. Автор «Дяди Степы» я, и только я». И запретил это помещать эту деталь.
Дальше в целом Маршак одобрил то, что я писал. И более того, он мне сказал: «Присылайте свои загадки, я их передам в «Мурзилку». Он не передал – ну, он болел, через два года его не стало после этого. Но это был толчок.
Я продолжил писать. В конце концов, послал стихи в Литконсультацию при Союзе писателей. И из Литконсультации Елена Михайловна Кривицкая, заведующая Литконсультацией, прислала мне письмо, что ей понравились эти стихи, но она хотела бы их отдать на рецензию профессиональному поэту. Кого бы я хотел выбрать? К тому времени уже не было в живых Самуила Яковлевича. А вторым поэтом, в которого я был влюблен, был Борис Владимирович Заходер. Через какое-то время Борис Владимирович прислал мне письмо, в котором было примерно написано так: «Ваши стихи наполовину прекрасны». А можно было сказать: «Ваши стихи наполовину никуда не годятся». Потому что вторая половина была именно такой – не стихов, а в каждом стихотворении было что-то не дотянуто. И масса замечаний. Но после того, как он написал, что они наполовину прекрасны, все эти замечания ни капельки не обидели, а я стал работать над стихами. Через какое-то время, наверное, через полгода-год, я ему послал вторую подборку, и он мне прислал новое письмо и пригласил к себе. В общем, мы с ним – я не могу сказать подружились, но он стал моим старшим другом, вот скажем так. Вот это была та обстановка, в которой я жил.
Борис Долгин: С Чуковским вы не пытались познакомиться?
Вадим Левин: Один раз я набрался нахальства... Я время от времени звонил в Переделкино. Мне говорила, как я думаю теперь, Лидия Корнеевна, хотя в этом не уверен: «Позвоните, пожалуйста, позже». В какой-то раз я позвонил, и никто не взял трубку. Я этим воспользовался и приехал в Переделкино. На дверях висел развернутый такой тетрадный лист. Одна половинка сверху, другая снизу. Сверху было написано красным карандашом: «Чуковский занят и нездоров», а ниже синим – «Щадите его время». Ну, я понял, что надолго, конечно, у него не задержусь, но раз уж приехал, позвонил. вышла высокая женщина, теперь понимаю, что это была Лидия Корнеевна, тогда не понял. вышла она и спросила: «А вы договаривались?» Я сказал, что мне говорили позвонить позже, а я не дозвонился. Ну, хорошо, поднялась она наверх по деревянной лесенке, и сказала: «Корней Иванович может вам уделить 15 минут». И вот эти 15 минут мы с ним просидели. Он попросил меня читать стихи. Сделал он замечание такое, очень тонко. Я прочел «Поезд», и он сказал, скорее ехидно, как я теперь думаю: «Вы, наверное, имеете эстрадный успех». Я имел, действительно, эстрадный успех у детей с этим стихами, да и у взрослых тоже. А потом он сказал: «А вы не пробовали писать поэмы для детей, длинные стихи?» Я сказал: «Нет». Он говорит: «Пишите. Это очень нужно». И надписал книжку, был март и заснеженные ели перед окном. У меня было стихотворение, которое я ему прочел, – «Белая страна». И он написал: «Вадиму Левину привет и благословение Корнея Чуковского. Переделкино. Март. «Белая страна». Вот, встречался с ним.
Был у Агнии Львовны Барто, но по делу. К ее юбилею, по-моему, 60-летию, мы хотели о ней в областной газете написать. А так как я ехал в Москву, то мне дали такое поручение – зайти к ней и взять у нее интервью. Я взял, потом оно было опубликовано, но у нас с ней не возникло никаких отношений. Собственно, как и с Корнеем Ивановичем, но немного по-другому.
А еще был такой случай. Я ехал в командировку в Симферополь. Сел в поезд Москва-Симферополь, а в купе оказалась бабушка с внучкой лет пяти. Бабушка выскочила на перрон и купила журнал «Малютка», но когда стала читать, оказалось, что это не «Малютка», а «Малятко» (малятко – малышка (укр) – «Полит.ру»), украинский журнал. Ну, я и сказал: «Давайте попробую прочесть». Увидел одно стихотворение – и перевел его. Стихотворение было на украинском, я его читать не буду, а по-русски перевел так.
- Ну и Петя-Петушок, – удивилась хрюшка, –
Почему ты гребешок носишь на макушке?
Говорит Петух свинье:
- Где же взять карманы мне?
С этим приехал в Симферополь и зашел в книжное издательство – областное крымское. Принес стихи, они мне сказали, что печатают только крымских авторов. «Вот если бы у вас были на украинском языке, то есть переводы с украинского...» А я говорю: «Я вот тут перевел». И прочел им это стихотворение. Они спросили: «А кто автор?». Я говорю: «Володимир Орлов». «Владимир Орлов живет за углом и пишет по-русски».
Так мы познакомились с Владимиром Орловым. У него оказалось чуть-чуть по-другому, немного лучше, чем то, как я перевел.
- Ну и Петя-Петушок», – удивились хрюшки, –
Почему ты гребешок носишь на макушке?
Говорит Петух в ответ:
- У меня карманов нет.
Он посмеялся, когда я ему это прочел. И мы с ним подружились, и дружили до самого его ухода из жизни. В 1999 году его не стало. Вот, это было такое окружение.
И еще было одно для меня очень важное событие. Я послал стихи в издательство «Детский мир», которое потом стало издательством «Малыш». Они понравились бывшему главному редактору, к тому времени бывшему, и когда я приехал в командировку, а в командировку я приехал на ИПК, по-моему, в общем, на предприятие для слепых. Мы туда послали станок, а он не работал, и я приехал его приводить в порядок. Они работали до двух часов, вот почему важно, что это предприятие слепых. И с двух часов я был абсолютно свободен – шел в душ, переодевался, смывал с себя мазут (в станке ковырялся) – и становился другим человеком. Приходил совершенно не инженером в детское издательство. В этом детском издательстве мне сказали, что Юрий Павлович Тимофеев, очень хочу, чтобы это имя звучало и не забывалось, что Юрий Павлович Тимофеев, который был главным редактором этого издательства и недавно уволен, продолжает проводить клуб детских писателей и редакторов детских изданий в Доме детской книги на Горького.
Клуб, по-моему, раз в месяц собирался, и как раз в это время, когда я три дня всего здесь был, клуб собирался. Я туда пришел, назвался Юрию Павловичу, он сказал, что помнит, читал стихи. «Садитесь». И я сел за стол с массой интересного народа. Там была – и вы, может быть, слышали это имя – Вера Вартановна Вартанова, она много лет заведовала и, может быть, сейчас еще заведует детской редакцией радио. Там была – о ней вряд ли вы слышали, потерял я ее, очень жаль – Оля Васильева, редактор странички «Неделька» в газете «Неделя», приложении к газете «Известия». И еще какие-то редакторы, которых я тогда не запомнил. И были там Генрих Сапгир, Ирина Токмакова, Елена Аксельрод, Геннадий Цыферов, Эмма Мошковская и еще какие-то авторы.
Борис Долгин: То есть весь цвет тогдашней молодой детской литературы?
Валим Левин: Да, которых вытянул на свет Юрий Павлович Тимофеев. Он очень интересно проводил эти занятия – с играми всякими, сочинением коллективных сценариев.
Борис Долгин: Это какой примерно год?
Вадим Левин: Думаю, что 1963 год, может быть, 1962 год, но скорее 1963 год. И он попросил меня что-нибудь прочесть. Когда я прочел, он сказал фразу, окрылившую просто. Он сказал: «Вадим Левин – интонационный поэт». Вот тогда впервые меня назвали поэтом.
И дальше продолжение было такое: «Вы понимаете, что его место за нашим столом было свободным?» И они меня приняли все – и Геннадий, и Генрих, с Эммой мы просто даже подружились, переписывались много. Вот такое было окружение.
В Харькове же детская литература иссякла после того, как столицу Украины из Харькова перенесли в Киев, и в 1934-1935 году в Киев переехали Наталья Забила, прекрасная украинская детская поэтесса, Мария Пригара, Оксана Иваненко, они все переехали туда. Переехал туда Платон Воронько. Они все туда переехали, в Харькове остался только прозаик Иван Багмут, интересный прозаик детский, - и все. Остальные детские стихи в Харькове писали взрослые писатели – и, как правило, это было неинтересно.
После приезда Евтушенко я считал себя поклонником литературы и ответственным за детскую литературу в Харькове. Ходил, разыскивал таланты. Мне приносили всякие детские стихи, и однажды принесли стихотворение «Бывают в мире чудеса – ужа ужалила оса». Я потом отредактировал: «Бывают в жизни чудеса – ужа ужалила оса». Так как это было стихотворение об осе, а написала его, как мне сказали, Муха, то я особенно заинтересовался автором. И, в конце концов, разыскал ее в университете на кафедре английской филологии. Мы подружились. И тут я скажу кратко, потому что недавно выпустил маленькую книжечку воспоминаний «Соавтор мой крылатый» о Ренате. И там все это подробно описано. Мы подружились с Ренатой. Она была очень популярна в Харькове, потому что вела по телевидению уроки английского языка. Очень симпатичная, прекрасное общение, обаятельная очень. Ее хорошо знали. И пользовалась она успехом как юная красивая женщина. Поэтому мне кажется, что она была несколько кокетлива даже в сочинении детских стихов, даже в отношении к сочинению детских стихов. И старалась, как теперь говорят, позиционироваться как человек, с которым стихи случаются – вот приходит что-то сверху, и она над ними не работает.
Борис Долгин: А как было на самом деле?
Вадим Левин: Так оно и было – она не работала. Но она не работала, демонстрируя это и бравируя этим, может быть, даже кокетничая. Она пришла ко мне однажды и сказала: «Жил на свете муравей без ресниц и без бровей». «Здорово, а что дальше?» «А дальше пиши ты». И вот несколько двустиший она приносила и говорила: «А дальше пиши ты». В конце концов я стал дописывать. У нас накопилась какая-то сумма стихотворений. Да, забавная история произошла со стихотворением, на котором мы познакомились. Потому что когда я к ней пришел и сказал, что мне очень понравилось стихотворение про ежа и про осу. «Почитайте, пожалуйста, другие свои стихи». Рена сказала: «У меня их больше нет». Я решил, что у нее есть какие-то соображения насчет того, читать или не читать стихи, и пошел к дверям. И тут она мне вслед крикнула: «Вот есть у меня еще две строчки, но они с ошибкой». И когда я вернулся, она мне прочла эти две строчки. «Жили в одном коридоре калоши, правый дырявый, а левый хороший». Ошибку я, конечно, увидел сразу, потому что калоши женского рода, а тут «правый дырявый». И я сказал: «Попробую исправить». И контакт состоялся, дальше я пробовал исправить ошибку. У меня получилось через какое-то время такое стихотворение, лошадь пришлось туда ввести.
Пришли подруги к лошади
И принесли калоши ей -
Две правые дырявые,
Две левые хорошие.
Я прочел это Рене - она сказала: «Получились хорошие стихи, но это твои стихи». Но я продолжал над ними работать – и в конце концов получилась «Глупая лошадь». Я видел, что Рену нужно как-то стимулировать, подстегнуть. И поэтому в местной газете напечатал стихи о лошади, вот эти, – «Глупая лошадь», «Лошадь купила четыре галоши…», – под двумя именами. Рена устроила мне разнос. Она сказала: «Это бессовестный антиплагиат. Убери, пожалуйста, с этого стихотворения мою фамилию и, пожалуйста, не ставь мою фамилию над стихами, в которых есть слово «калоши» или рифма к калошам». Потом я узнал из воспоминаний Натальи Раппопорт, которая сейчас живет в Америке, и Рената там у нее была: Рена ей сказала, что была очень смущена тем, что ее имя появилось в печати. Но все-таки после этого у нее стали появляться и другие стихи.
Одно я прочту все-таки. Прочту в своей редакции, Рена все-таки не серьезно относилась к стихам, отредактированные и неотредактированные, все у нее лежали в куче, и она иногда посылала в журналы, газеты, приносила неотредактированные. И вот это стихотворение в двух вариантах сейчас бытует. В отредактированном виде «Проводы»:
Спокойной походкой
идет по перрону
С большим чемоданом
большая ворона.
А вместе с вороной,
чуть сзади и сбоку,
Ее провожая,
шагает сорока.
И все б это было
совсем хорошо,
Если б их поезд
давно не ушел.
В ее редакции «и все б это было совсем хорошо, если б их поезд куда-нибудь шел». Мне кажется, что это не смешно. Она приняла мою редакцию, но потом все перепутала.
Борис Долгин: А с Берестовым вы как-то общались?
Вадим Левин: С Берестовым – да. Чуть-чуть закончу про Рену. Потом я подобрал ее стихи, свои стихи и наши общие стихи, принес в издательство «Малыш», когда у меня там уже вышла одна или две книжки. И в это же время Нина Воронель, бывшая харьковчанка, которая чуть ли не с детства была знакома с Ренатой, тоже принесла туда книжку. И вышла книжка Нины Воронель, думаю, потому что она москвичка, или потому что она как-то это пробивала.
Борис Долгин: Мне кажется, дело и в том, что ей удалось посерьезней познакомиться с Чуковским.
Вадим Левин: Да, она уже была признана, потому что ее перевод «Баллады Редингской тюрьмы» Чуковский очень хвалил – и публично хвалил. Поэтому она уже была известной и знаменитой. Но самое главное, что она жила в Москве. А потом у нас все-таки вышло еще две книжки с Реной. Одна книжка вышла, по-моему, в 1994-1995 году, расширенная, та, которую я когда-то подготовил. Она вышла в двух частных издательствах «Дуэт» и «Два слона», одесское издательство и московское. И последняя книжка, которая вышла при жизни Рены, тоже была наша общая. Она называется «Между нами», вышла в издательстве «Октопус». Вот, вот, именно она. Кстати сказать, эта книжка с этой стороны «Между нами», а с этой стороны – «Между нами, взрослыми». С этой стороны она цветная и красочная, вот на любой странице, не вижу что там, цветная, красочная, с текстом, трудно читаемым детьми. Сознательно так сделано, чтобы взрослые читали детям. А с этой стороны – не цветная, мелкий шрифт, и это мой педагогический очерк о том, как читать с детьми на разных возрастных этапах. Имеется в виду от 0 и примерно до 7-8 лет. Сегодня я как раз говорил о том, что было дальше.
Борис Долгин: Вы с ней вместе писали, дружили?
Вадим Левин: Очень дружили.
Борис Долгин: Все эти десятилетия?
Вадим Левин: Да. Даже когда она уехала, мы продолжали дружить заочно. У меня было, наверное, 5 ли 6 самых близких мне людей. В том числе Заходер, в том числе Владимир Орлов. К сожалению, сейчас остался только один актер Виктор Персик, который живет в Нью-Йорке. Вот, это про Рену. Про Берестова. Виктор Персик, о котором я только что сказал, был актером сначала театра имени Ермоловой и уже тогда ездил с сольными концертами. Он читал Лорку, очень любил читать Хармса, у него даже вышел альбом из двух пластинок-гигантов, где он читает Хармса, и играет, аккомпанирует ему Софья Губайдулина, ее музыка к этому альбому. Не знаю, сейчас оцифровали его или нет, и известен он или нет, очень интересный альбом. Так вот, Виктор приезжал в Харьков, мы с ним познакомились. И он здесь, в Москве, рассказал обо мне Лидии Борисовне Либединской. А Лидия Борисовна Либединская была председателем художественного совета в Филармонии для детей и юношества ЦДРИ, так это называлось. И она меня пригласила. Так я стал проводить здесь, в Москве, праздники поэзии и сказки для младших школьников, на которые имел такую блестящую, фантастическую возможность приглашать кого угодно, никто не отказывался приходить в ЦДРИ. И я пригласил Валентина Дмитриевича. Он выступал, и потом мы с ним какое-то время общались. Но я так понимаю, что уже пора заканчивать интервью.
Борис Долгин: Ну, через небольшое время.
Вадим Левин: Да, вот некоторое время мы с ним общались, очень я его полюбил. Оказалось, что его любят еще два очень близких мне по духу человека – Борис Заходер и Корней Иванович. И от того, и от другого я много слышал о Берестове.
Еще я познакомился в газете «Неделька»… Я приехал в Москву накануне Нового года, и в газете «Неделька» готовили новогодний выпуск. Готовили его Эдуард Успенский, Остер и Курляндский. Там я познакомился с ними, подружился с Эдиком. И когда потом приехал к Заходеру в Комаровку, он однажды спросил: «Вы знакомы с Успенским?» Говорю: «Да, знаком». И тут фраза дословно: «Шустрый парень, этот Эдик. Он называет меня метр, а себя – сантиметр». Оказалось, потом Эдуард Николаевич мне рассказывал, что они втроем шли как-то по лесу (Заходер мне неточно рассказал), и Заходер сказал Берестову: «Идите, пожалуйста, вперед, вы же мэтр». На что Берестов ответил: «Нет, Борис Владимирович, это вы метр, а я дециметр». И тогда Эдик сказал: «А я сантиметр». Ну вот, это те люди, с которыми я общался, а дружил с Володей Орловым, с Ренатой Мухой, с Борисом Заходером. Очень теплые отношения с Эммой Мошковской были.
Борис Долгин: Как бы вы определили мир детской книги того времени? Что это было? Каким было его место в общем литературном или педагогическом мире, где-то на границе?
Вадим Левин: Да, пожалуй, это был отдельный мир. И как мне кажется – может быть, мне везло, – он отличался от взрослого литературного мира тем, что там не было зависти. Люди друг другу помогали и радовались успехам друг друга. Я не приходил на заседания Союза писателей. Хотя меня 25 лет в Харькове, точнее в Харькове приняли, а Киев не утверждали в Союзе писателей. Но в Харькове меня постоянно приглашали, и я даже был председателем детской секции Союза писателей харьковского отделения, не будучи членом Союза писателей. Но я не любил туда ходить. А вот с детскими писателями всегда с удовольствием общался. Мне кажется, что это был отдельный мир. Причем если говорить о Владимире Орлове, у него было нормального образования всего четыре класса, но он знал поэзию – настоящую, большую поэзию – так, что мог (и делал это, в частности, его приглашали очень часто в обсерваторию крымскую, и он со взрослыми проводил там вечера, не вечер встречи со сцены, а за столом, и читал им стихи). И он мог три вечера подряд читать стихи, не повторяясь. Такие были и другие детские писатели. Многие без образования, так же как Геннадий Цыферов, без образования, писал, говорят, очень безграмотно, редактировали его. Но какие сказки, как писал!..
Борис Долгин: Не могу вам как харьковчанину не задать вопрос о Борисе Чичибабине.
Вадим Левин: Да, Борис Алексеевич, когда приехал в Харьков, жил под крышей, фактически на чердаке. Крыша, бревна, к бревнам была привязана проволока, на этой проволоке лежали доски, и это были книжные полки. И их было полно. Длинный деревянный стол и две скамьи, и там собирался разный народ. Молодежь, пишущая молодежь сразу его признала, сразу стали к нему ходить.
Борис Долгин: Когда он приехал?
Вадим Левин: Это было после Евтушенко. Нет, когда приехал Евтушенко, выступая по телевидению в Харькове, он сказал: «А ведь харьковчане не знают, что у вас живет большой русский поэт, Борис Алексеевич Чичибабин». После чего его в Харькове стали печатать. То есть где-то 1960-1962 год. Нет, раньше, в 1959 году Евтушенко это сказал. Значит вот в «оттепель» он приехал в Харьков. И молодежь из студии, в которую я ходил, студия Банчукова, стала туда ходить, затащили меня. И оказалось, что туда приходит очень хорошая чтица, у которой всегда прекрасный репертуар, Александра Петровна Лесникова, харьковчанка. Очень интеллигентная компания, и в то же время он любил выпить, он любил петь блатные песни вместе с этой молодежью. Мы с ним познакомились, но никак не могу сказать, что подружились. Иногда мы встречались на вечерах поэзии, он читал свои стихи, я – свои. Когда-то он похвалил «Поезд». И, в общем, я понимал, что он хорошо относится к тому, что я делаю. Ну, а я просто его боготворил, я бы мог вам сейчас кучу его стихов прочесть наизусть.