В издательстве «НЛО» выходит сборник «Семейные узы. Модели для сборки" (сборник статей, книга вторая, составитель и редактор - С. Ушакин). Сегодня «Полит.ру» публикует статью Ребекки Кей по гендерной социологии современной России – о ролевых моделях, «кормильцах» и «семьянинах», женских правах и воспитании детей, взгляде СМИ на женское и мужское, естественных и культурных составляющих поведения. Кей Ребекка (Kay, Rebecca) – преподаватель кафедры Исследований центральной и восточной Европы в Универсистете Глазго (Шотландия), автор книги "Russian Women and their Organisations. Gender, Discrimination and Grassroots Women’s Organisations, 1991 – 1996" (London, 2000) и со-автор книги (совместно с S. Bridger, K. Pinnick) "No More Heroines? Russia, Women and the Market" (London, 1996). В настоящее время в центре ее исследования находятся вопросы влияния социальных изменений на российских мужчин.
В первой половине 1990-х годов российское общество пережило серьезные изменения во всех сферах жизни. Не избежали перемен и отношения к женщинам и мужчинам как членам этого изменяющегося общества -- в данном случае перемены сопровождались обширной дискуссией о необходимости развивать новые отношения между полами в постсоветском обществе, о новом понимании мужских и женских ролей и соответственно о воспитании нового поколения (так же, как о перевоспитании нынешнего).
Аргументы и анализ, приведенные в данной статье, основаны на результатах качественного исследования российских средств массовой информации первой половины 1990-х годов и на материалах качественных интервью, проведенных в 1993--1996 годах. Главной целью этого исследовательского проекта являлось изучение ролей и деятельности низовых женских организаций в постсоветской России (Kay 2000).
Во время проведения исследования мною были собраны и проанализированы более 300 публикаций, касающихся женщин, их роли в обществе, в политической жизни, в сфере труда, в семейных отношениях и в отношениях с мужчинами [1]. Первичный сбор этнографических данных проводился с августа 1995-го по февраль 1996 года -- сначала преимущественно путем включенного наблюдения во время семинаров, собраний и встреч, организованных неформальными женскими организациями в Москве, Твери, Саратове и Тарусе (Калужская область). Эти группы не обязательно являлись «феминистскими» по своим взглядам; решающим фактором для включения в исследование той или иной организации являлось ее самоопределение в качестве неформальной женской организации. Я сознательно ограничила выборку организациями, чьи контакты с западными исследователями, учеными и активистами были минимальны; также я стремилась включить в выборку группы, которые бы различались по своему географическому местонахождению, целям и составу [2].
Члены этих организаций, а также женщины из контрольной группы (т.е. не являющиеся непосредственными участниками организаций) стали ядром группы респондентов, интервью с которыми и вошли в исследование. Эти женщины в большинстве своем горожанки, русские по национальности; во время исследования их возраст колебался между 20 и 60 годами; в профессиональном отношении респондентки представляют специалистов со средним специальным и высшим образованием, хотя на момент интервью многие из них занимались неквалифицированным или низкоквалифицированным трудом. Для целей данной статьи важным является также то, что подавляющее большинство респонденток матери (74%), а их значительная часть (31%) -- матери-одиночки. Данная выборка, таким образом, не репрезентирует этническое, религиозное, социальное и культурное разнообразие населения Российской Федерации.
Первичные данные, собранные во время исследования, включают 116 анкет открытого типа и более 70 частично структурированных интервью, которые женщины согласились дать, щедро разделив со мной свое время, знания и мысли, а также надежды и страхи, связанные со многими проблемами. Вопросы воспитания, социализации, образования и заботы, касающиеся правильного формирования гендерных идентичностей у детей и подростков, во время интервью очень часто возникали либо спонтанно, либо в ответ на мои прямые вопросы. Однако следует отметить, что исследование не было изначально сфокусировано на изучении вопросов гендера и воспитания, и данная статья не претендует на изложение окончательного или типологического анализа. Скорее, ее цель -- изложение некоторых экспериментальных выводов, сделанных на основе изучения определенной группы респонденток, в контексте более широкой дискуссии о гендерных отношениях в постсоветской российской прессе в рассматриваемый период.
Ключевой вопрос статьи связан с разнородным опытом матерей, которые растят своих детей в одиночестве, по сравнению с теми, кто воспитывает детей в полной родительской семье, а также с теми степенями свободы, осознание которых влияет на выбор воспитательных стратегий и моделей в постсоветской России.
Термин «гендер», а не «пол» или «половые роли», используется здесь сознательно. «Пол» связан с набором биологических отличий, определяемых различными хромосомными и гормональными моделями, физическими различиями, размером и структурой тела и большим количеством разного рода физических и сексуальных функций, связанных с процессом зачатия, вынашивания и рождения ребенка. «Гендер» же апеллирует к тому набору характеристик, норм и ролей, которые, хотя и могут быть представлены как определяемые «природой» или «биологией», в большинстве случаев определяются, развиваются и поддерживаются социальными и культурными процессами, включающими воспитание, образование, социализацию и то, как женщины и мужчины репрезентируются с помощью таких социальных институтов, как общественное мнение и средства массовой информации, через риторику и действия общественных деятелей, представителей государства, церкви и других ключевых социальных организаций. Ирина Калабихина описывает гендер как «социальный пол» и объясняет:
Социальный пол конструируется социальной практикой. Возникает система норм поведения индивидуумов, предписывающая выполнение определенных половых ролей. Для патриархального общества существует устойчивая система понятий «мужских» и «женских» ролей, профессий, занятий и черт характера. При этом возникает определенный ряд представлений, чтó есть «мужское» и чтó -- «женское», социальные функции распределяются между мужчинами и женщинами (Калабихина 1995, 15).
Перед тем как перейти к обсуждению взглядов на гендер и воспитание, высказанных женщинами, участвовавшими в исследовании начала 1990-х годов, я хотела бы кратко остановиться на том, как гендер (ре)конструировался в постсоветском российском обществе, чтобы понять современный и исторический контекст опыта моих респонденток.
С конца 1980-х годов российские средства массовой информации, политики и общественные деятели уделяли большое внимание необходимости изменить представления о ролях и положении женщин и мужчин в российском обществе постсоветского периода, либо прямо, либо косвенно требуя восстановить жесткие и традиционные идеалы фемининности/маскулинности и «соответствующие» гендерные отношения, роли и идентичности. Комментируя данную тенденцию в конце 1995 года, Ольга Воронина из московского Центра гендерных исследований, например, отмечала:
В последние пять--семь лет наши массмедиа активно возрождают традиционные стереотипы так называемого «естественного предназначения женщины». Наряду с этим идет маскированная пропаганда порнографии. Обществу пытаются внушить, что женщина -- это всего лишь постельная либо кухонная принадлежность (цит. по: Горяева 1995, 124--126).
Сопредседатель Ассоциации журналисток Ирина Юрна охарактеризовала это явление как сознательную политику государства, связанную с беспокойством, вызванным прагматическими экономическими соображениями:
Пока государству было выгодно, чтобы женщина работала, ее всячески привлекали к труду, платя при этом очень мало. Но когда возникла реальная конкуренция на рынке труда, призывы изменились полностью -- «Женщину надо вернуть в семью!» (цит. по: Горяева 1995, 123).
Однако статьи в прессе, излагающие подобные взгляды, менее всего были склонны представлять данную точку зрения в исключительно прагматических терминах, предлагая вместо этого восстановление «естественного» баланса, нарушенного 70-летним советским «равенством». Временами такая пропаганда за возрождение «традиционной русской женственности» появлялась в самых неожиданных местах. Например, опубликованное в 1993 году в газете «Рабочая трибуна» объявление о создании нового клуба «Деловая женщина» в Иванове использовало следующую риторику:
Издавна считалось, что русской женщине все по плечу. Она и «коня на скаку остановит», и «в горящую избу войдет», и секретарем райкома может заправлять не хуже мужчины. Вот только о личной жизни, об истинно женских началах в представительницах прекрасного пола мы как-то стыдливо умалчивали. … Главная задача, которую ставит перед собой эта организация, -- помочь представительницам прекрасного пола не только выжить в условиях экономического и социального хаоса, но и сохранить и развить богатые национальные традиции русских женщин (Чулихин, 1993).
Как и интерпретация Юрны, этот крен в подходе по отношению к женщине и ее положению в российском обществе не являлся исключительно новым в постсоветском пространстве. Следы такого подхода можно было обнаружить и до окончательного коллапса советской системы. Например, в своей книге «Перестройка, новое мышление для нашей страны и мира» Михаил Горбачев, отмечая особые права и нужды женщин, связанные с выполнением их материнской роли и роли домохозяйки, а также с их незаменимой функцией воспитателя подрастающего поколения, заключал, что общественные организации, политические и общественные лидеры должны объединить свои усилия, чтобы облегчить женщине возвращение к ее чисто женским обязанностям (Gorbachev 1987, 117).
Встревоженные такими предложениями, специалистки из Института изучения социальных и экономических проблем народонаселения Российской академии наук опубликовали в 1989 году статью, призывавшую к новому виду эгалитаризма для борьбы с последствиями эмансипации советского типа, с одной стороны, и для предупреждения об опасности преимущественно «патриархального» подхода при решении «женского вопроса» -- с другой. Как писали исследовательницы, в обществе наметилась тенденция связывать все негативные процессы с тем, что ориентация на работу женщины в общественном производстве как главную сферу жизнедеятельности разрушила материнский инстинкт, привела к тяжкому падению нравов, устоев семьи (Захарова, Посадская, Римашевская 1989, 57).
Согласно этим авторам, такие взгляды особенно были распространены «среди писателей, журналистов, пишущих на так называемые “женскую” и “моральную” темы», но также, «как видно из писем, поступающих в Комитет советских женщин, в редакции газет и журналов, к этому направлению фактически тяготеют и многие женщины, действительно задавленные “двойной нагрузкой”» (Захарова, Посадская, Римашевская 1989, 57).
В начале 1990-х годов стремление нового правительства Российской Федерации дистанцироваться от советского наследия проявило себя и в виде отказа от политических -- в том числе и гендерных -- практик прошлого. Как с точки зрения российских, так и с точки зрения западных наблюдателей, «постсоветские» взгляды на положение мужчин и женщин часто представлялись и понимались как радикальный разрыв с прошлым, которое, в свою очередь, трактовалось как результат ложной эмансипации и равенства, имевших исключительно вредные последствия прежде всего для женщин. Известный кинокритик, например, отмечал:
Создавалась иллюзия реального равноправия женщин и мужчин. И делалось это отнюдь не для того, чтобы демократизировать общественную жизнь, уравнять слабый пол в правах с сильным, а для того, чтобы как можно шире использовать женщин на тяжелых мужских работах, поскольку в силу отсутствия механизации труда мужского населения попросту не хватало. Так в России, единственной из европейских стран, образовался третий пол -- «бабы», что-то среднее между «м» и «ж» («…я и баба и мужик, для товарок я кобел, для шоферов женский пол»). Сотни тысяч женщин навсегда разрушили свое здоровье, лишились возможности иметь детей из-за варварской эксплуатации (Богомолов, 1992).
Совершенно очевидно, что большинство советских идеологических обещаний и заявлений о равенстве ушли в прошлое. Однако тенденции к усилению дифференциации и апелляция к теориям «биологических различий» между полами, которые с новой силой проявились в постсоветской России, достаточно четко наметились уже в два последних десятилетия советского строя.
Даже в начале советской эпохи -- в период наиболее радикальных перемен -- идеологическая приверженность к гендерному равенству не была столь непоколебимой, как это может показаться. Главными приоритетами нового режима являлись классовое равенство, экономическая стабильность, промышленная развитость и сохранение мира. Там, где для достижения этих целей можно было эффективно использовать изменение гендерных ролей, они выдвигались на первый план. Но самостоятельное изучение гендера считалось напрасной тратой драгоценного времени и энергии, которые с большей пользой можно было бы использовать на дело революции. В итоге многие традиционные взгляды на роли мужчин и женщин и убеждения о биологически заложенных и неизменных различиях в их характерах и способностях остались без критики.
С начала 1970-х годов в СССР начали активизироваться теории биологического детерминизма, получив в итоге официальный статус. До этого идеологические утверждения и педагогические теории, по крайней мере, пытались проводить строго эгалитарную линию, даже если практики и мнения были менее радикальными. В 1970-х и 1980-х годах педагоги и особенно демографы занялись активной популяризацией взглядов о ценности традиционных ролей и идентичностей в деле борьбы с падением рождаемости и различными симптомами социальной нестабильности. Эти проблемы нередко напрямую увязывали с вопросами о правильном воспитании мальчиков и девочек, о необходимости с малых лет прививать им правильную гендерную идентичность. Л. Губкович, например, пишет в статье «Родителям -- о половом воспитании»:
Многие социологи, психологи, педагоги с тревогой констатируют, что в современном обществе имеется тенденция, которую вряд ли можно приветствовать. Это так называемая маскулинизация женщин и феминизация мужчин (Губкович 1977, 34).
В это же время в прессе стали появляться статьи, обсуждавшие проблемы современной семейной жизни и порицавшие высокий процент разводов, причиной которых якобы являлись неудачи супругов в адекватном исполнении своих гендерных ролей, соответственно -- мужа и жены. Еженедельник «Неделя», например, вел «разговор на семейную тему на своих страницах более двух лет» («“Сильный муж”, “Слабая жена” -- так ли это?» -- 1977, 10). В одной из основных статей, посвященных этому «разговору», роль мужчины виделась, например, так:
Звание кормильца семьи -- звание и почетное, и ответственное -- всегда помогало мужчине осознавать свою значимость, необходимость самым близким людям. Без этой роли он действительно теряет почву под ногами. Смущает такая ситуация мужей. Не очень-то устраивает и жен (Афанасьева 1977).
А в ответном письме читательницы роль женщины в семье была озвучена таким образом:
Именно женщины -- ну кто, как не они -- должны поддерживать огонь в очаге семейного счастья… Мужу намного приятнее, если его дома с работы будет встречать жена с доброй улыбкой и горячим вкусным обедом, нежели сверхумная жена с диссертацией в руках и талоном в столовую («Сильный муж» «Слабая жена» -- так ли это? -- 1977, 10).
Подобно аргументам, которые появятся в 1990-х, данные взгляды апеллировали в основном к «естественным законам» и «должному балансу» гендерных отношений и ставили под вопрос целесообразность стремления к эмансипации женщин и к равенству полов.
Свою эмансипацию иные женщины понимают весьма своеобразно: повелевать мужем, переложить на него все постряпушки-постирушки, сделать его нянькой малолетних детей, лишить даже совещательного голоса при решении любых семейных вопросов. Вот как далеко кое-где дело зашло! («Сильный муж» «Слабая жена» -- так ли это? -- 1977, 10).
Однако, какой бы «естественной» ни считалась маскулинность мужчин и фемининность женщин, сторонники данной позиции не все приписывали случайности или даже природе. Большое количество статей и учебников требовало от учителей и родителей прививать «правильную» гендерную идентичность детям в процессе воспитания. Так, автор указанной выше статьи «Родителям -- о половом воспитании» четко объясняет, что «ребенка надо “программировать” на определенный стиль поведения -- мальчика или девочки, и “программистами” здесь выступают прежде всего родители» (Губкович 1977, 34).
Несмотря на широкомасштабные перемены в понимании гендера в российском обществе, две важных нити преемственности связывают советский и постсоветский периоды. С одной стороны, несмотря на различные сдвиги и противоречащие теории и политические практики, идеологическая приверженность гендерному равенству, существовавшая на протяжении всего советского периода, продолжает надежно сохраняться и в постсоветский период, благодаря конституции 1993 года. С другой стороны, общие подходы и практики во многих сферах как советской, так и постсоветской жизни подгоняются под гораздо более традиционное понимание гендерных различий, соответствующих ролей и взаимоотношений между мужчинами и женщинами.
Так, исследование публикаций в средствах массовой информации, проведенное Ольгой Ворониной в московском Центре гендерных исследований в 1992 году, обнаружило, что «традиционная роль жены и матери восславляется», в то время как женщины, которые не смогли удовлетворительно исполнить данную роль, «часто описываются как изначально ответственные за все социальные проблемы». Телевизионная реклама представляет женщин «как молодых красивых потребительниц… или как необходимую принадлежность современных российских бизнесменов», а женское тело -- как «выгодный товар» (Possadskaya 1993, 15).
Женщины, которых я проинтервьюировала в 1995--1996 годах, высказали ту же самую озабоченность, связанную с репрезентацией женщин в средствах массовой информации. Большинство с явным неприятием говорило об изображении женщины в виде сексуального объекта, но некоторые также обсуждали растущий акцент на домашних обязанностях женщин и их постепенном исключении из общественной и профессиональной жизни. В Саратове 32-летняя женщина, получившая образование учителя английского и немецкого языков, но работавшая координатором совместного предприятия, незамужняя и не имеющая детей, сформулировала свой взгляд на отношение СМИ к женщинам так:
Я думаю, [СМИ] относятся плохо очень [к женщинам]. Я думаю, что очень плохо. И все статьи, вот эти вот, про бедных, про долю женщин, только женщины пишут. Потому что они сами знают, что это такое. А средства массовой информации -- это там, где в основном мужчины опять-таки. Но сейчас, мне кажется, может быть, много стало женщин в журналистике. Я не знаю… Но даже они -- все опять такие женщины… Они опять попали под это влияние, которое там веками складывалось, когда некоторые говорят: «Да! А что женщине делать? Пусть она сидит на кухне там, и все!»
Еще одно мнение женщины, живущей в Твери, замужней, имеющей двоих детей и работающей директором частного вуза: «Говорят везде, по радио, по телевидению: женщина должна дома сидеть. И как бы ты постоянно… ну, вот я, например, испытываю на себе постоянный пресс». Рассматривая ту же проблему с противоположной точки зрения, лидер «Авиатрисы», организации женщин-авиаторов, сама в прошлом летчик-испытатель и авиаконструктор, отметила:
Я думаю, что недостаточно [относятся к женщине в СМИ]. Не оценивают женщину, как она заслужила. Может, несколько какое-то такое принижение женщин наблюдается. Ну, допустим, я приведу пример наиболее мне близкий, в авиации. Ну, женщин, конечно, мало, и они все на виду. Если какой-то некто Иванов, скажем, допустил ошибку. Ну, вот его и ругают: «Вот он такой-сякой!» Да? А если некто Иванова, женщина, допустила ошибку, то сразу -- обобщение: «Ах, бабы! Это бабы!» Кто что спрашивает? «Баба» -- и все! То есть ну и в обществе существует такое же отношение.
Подчеркивая долгую историю подобного отношения к публичным образам женщин, лидер «Авиатрисы» продолжала:
Тут отношение к женщине еще из той поры, из дореволюционной, когда она была вообще бесправна. Муж самый главный был в семье, и она сидела дома, а он работал. И отношение осталось все-таки такое. Вот вроде уравняли в правах. Но отношение к женщине осталось. Поэтому это изжить тоже будет очень тяжело.
Именно наличие этих противоречивых практик и взглядов на роль мужчин и женщин в обществе сыграло значительную роль в развитии дискурсов о важности дифференцированного воспитания детей в России в первой половине 1990-х годов.
Фундаменталистское понимание биологически детерминированных различий в характере, способностях, морали, ролях, обязанностях и стремлениях женщин и мужчин, как уже отмечалось, в первой половине 1990-х годов выдвинулось на первый план. Как и раньше, такая дифференциация оправдывалась как «естественная», а вес и практически неоспоримый статус ей придавался посредством апелляции к «законам природы»:
Так уж было задумано природой, что мужчина должен обеспечивать свою семью всем необходимым и защищать ее от внешних врагов, а жена -- создать в доме уют, окружить супруга любовью и заботой и заниматься воспитанием детей. А, как известно, природа всегда права. И поэтому не стоит удивляться, когда она жестоко расправляется с теми, кто пытается сломать созданную ею и испытанную тысячелетиями человеческой цивилизации модель, когда мужчина в семье -- кормилец, а женщина -- хранительница домашнего очага (Мартынюк 1994).
Уверенность во врожденной природе такого положения вещей используется не только для того, чтобы укрепить существующие подходы к гендерным различиям как необходимым и одинаково присущим всем мужчинам и женщинам, но и для того, чтобы одновременно порвать и с советскими попытками по введению более эгалитарных отношений, и с современными отклонениями от этой нормы, которые рассматриваются как «неестественные», «извращенные» и «нездоровые».
Например, во введении к своей статье об Ольге Кузенковой, чемпионке мира по бросанию молота, Валерия Миронова пишет: «По-моему, стремление нынешних представительниц прекрасной половины проникнуть во все без исключения считавшиеся не так давно заповедно-мужскими сферы заходит чересчур уж далеко» (Миронова 1995, 22). Изначальная оценка меняется под воздействием следующих факторов:
на деле-то женское метание молота выглядит куда эстетичнее мужского. Да и сама Оля, вопреки распространенному стереотипу, оказалась высокой, грациозной блондинкой, чья привлекательная внешность никак не вязалась с цифрами 68 метров 16 сантиметров. Более того, Оля хорошо готовит, а ее любимой одеждой является мини-юбка (Миронова 1995, 22).
В основе такого понимания различий между мужчинами и женщинами как врожденных и неотъемлемых лежит общая изначальная уверенность в их естественной противоположности. Это, в свою очередь, позволяет определенным образом дифференцировать женские и мужские потребности и желания и, таким образом, соответствующие роли, права и модели поведения, допустимые для женщин и мужчин.
Когда в начале 1990-х дебаты по поводу необходимости «возрождения» «естественных» различий и «возврата» к «настоящим» гендерным ролям в средствах массовой информации набрали силу, стало принято относиться к женщинам и мужчинам как к членам двух фундаментально различных, противоположных полов. В дискуссиях слова «мужчины» и «женщины» регулярно подменялись фразами «представители сильного пола», «представительницы слабого пола» или «представительницы прекрасного пола», демонстрирующими определенные установки и взгляды о характеристики, определяющие сущность противоположности полов [3].
Разумеется, эти дискуссии о «законах природы» и естественной гендерной дифференциации -- как и сходные дискуссии 1970-х годов -- просто пропагандой идей не ограничивались, позволяя природе делать свое дело. Как и раньше, в постсоветских дебатах упор делается на необходимость активно формировать соответствующую гендерную идентичность у детей: детям и подросткам должен быть предоставлен широкий круг соответствующих стимулов и ролевых моделей, их надо активно -- а где нужно и насильно -- подталкивать к участию в деятельности, специфичной для того или иного гендера. Родители должны быть постоянно начеку по поводу любых отклонений или проявлений неадекватных сигналов.
Важность укрепления гендерных различий посредством воспитания и соответственно опасение неудач в этом деле отмечались многими женщинами, проинтервьюированными в 1995--1996 годах. Например, геолог из исследовательского института в Саратове, мать двоих взрослых детей, сказала:
Я думаю, что коррекция какая-то обязательно должна быть. Потому что вот эти ценности, несмотря на, скажем, генетическую, наверное, предрасположенность и биологическую такую вот программу, мужскую и женскую, все-таки мы растем в среде, где есть определенные ценности. Да? И если мы не будем постоянно напоминать о том, что хорошо и что плохо, я думаю, очень легко сбиться с пути. И мы будем иметь вот этих феминизированных мальчиков и, наоборот, мужественных чересчур девочек. Я думаю, что обществу это не нужно!
В данных обстоятельствах вряд ли удивительно то, что многие матери, проинтервьюированные в 1995--1996 годах, описывали ощущение огромного давления и чувство ответственности за то, чтобы итогом воспитания стала правильная гендерная идентичность их детей. Это беспокойство усугублялось дискуссиями в средствах массовой информации и (псевдо)академических кругах, объектом жесткой критики в которых становились «неправильные» поведение и идентичность, берущие свои истоки в неадекватной воспитательной роли родителей. Например, некто «Доктор», пишущий для популярного молодежного журнала «Пульс», дал следующий ответ на письмо матери, озабоченной неадекватной гендерной идентичностью своего сына, проявляющейся в отсутствии интереса к поиску жены:
Есть такое понятие -- «сын эмансипированной женщины». Возможно, ваша роль в семье настолько велика и вы с детства настолько подавляли инициативу сына, что он теперь не может идентифицировать себя с мужской ролью (Анонимки для нашего доктора 1993).
Подчеркивая первостепенную важность роли матери и хозяйки («хранительницы домашнего очага»), дискурсы биологических отличий, озвученные в российской прессе начала 1990-х годов, с парадоксальной настойчивостью одновременно порицают женское «доминирование» в сфере образования и воспитания, обращая внимание на недостаток соответствующей мужской ролевой модели для решения проблем мальчиков и мужчин в становлении своей «естественной» мужской идентичности. По словам психотерапевта, проинтервьюированного популярной газетой «Московский комсомолец», многие психологические проблемы и проблемы личных отношений, имеющиеся у взрослых мужчин, вызваны тем фактом, что «ведь с рождения он воспитывался в женской субкультуре: врач в поликлинике -- женщина, нянечка в яслях -- тоже» (Л.Е. 1993).
Как мы увидим чуть ниже, жесткие установки такого рода особенно сильно сказываются на матерях-одиночках, растящих сыновей. Например, мать-одиночка, проинтервьюированная в Москве в 1995 году (также растящая и дочь), отмечала абсолютную необходимость для мальчика иметь отца в качестве мужской ролевой модели:
Женщина воспитывает соответственно мальчика -- чаще всего инфантильный, чаще всего ребенок до старости, всю жизнь его отпекает. Очень редко женщина может воспитать полноценного мужчину. Ему не с кого брать пример просто-напросто. Либо он знает папу, тоже достаточно часто и пьющего, и бьющего, и ругающего всех. И соответственно мальчик таким и будет, даже если очень хорошая мама. Очень добрая. Все равно мальчик будет брать пример с отца. Либо его воспитывает женщина. Какая бы она ни была замечательная, как бы она все прекрасно ни понимала и ни делала, он все равно скорее всего будет чувствовать себя ущемленным в этой жизни. Быть нормальным мужчиной, в общем, у него не получится.
Несмотря на частоту, с которой подобные утверждения и точки зрения выносились на обсуждение в средствах массовой информации, академических и политических дискуссиях, говорить о наличии единой идеологии или универсального дискурса в постсоветской России пока не приходится. Именно поэтому дискуссии такого рода не могут претендовать на влиятельность сходных дискуссий времен советской власти. Отсутствие централизованного контроля над средствами массовой информации и общественным дискурсом и соответствующих институтов, способных подогнать поведение и мышление граждан под единые трафаретные рамки, не позволяет постсоветскому государству сформировать однородные ценности и установки. Более того, либерально-демократические принципы, предложенные в виде основы для развития постсоветского общества, требуют приверженности индивидуальной свободе выбора и социальной диверсификации. Эти принципы, в совокупности с приверженностью законодательной системы принципу равных прав и возможностей, предоставляют тем, кто не способен или не желает соответствовать жестким требованиям современных подходов к гендерным ролям и различиям, прочную основу для оправдания своего потенциально «подрывного» поведения.
В ходе интервью 1995--1996 годов я обнаружила, что именно те женщины, которые на своем собственном опыте испытали негативные последствия жесткого стремления к «адекватным» гендерным ролям, часто бросали им вызов в воспитании своих собственных детей. Несколько женщин говорили о необходимости обучать мальчиков быть хорошими мужьями, имея в виду приобщение их к тем обязанностям и умениям, которые составляют традиционно «женскую» сферу, наравне с теми, которые считаются присущими мужской сфере. Для некоторых женщин позиции такого рода базировались на убеждении в том, что считать такие домашние обязанности, как стирка, уборка, приготовление еды, изначально женскими неправильно. Как утверждали респондентки, такое разделение обязанностей на самом деле имеет социальное происхождение, и жизнь и взаимоотношения мужчины и женщины только улучшатся, если эти обязанности будут выполняться вместе. Замужняя женщина тридцати лет, мать двоих детей, работающая аналитиком пенсионного фонда, сформулировала это так:
Сейчас, на данном этапе, отличия ролевые, несомненно, существуют, но вопрос в том: это природные? Это заложено в нас? Либо это обществом выработано? Потому что когда начинаешь размышлять над ролевым разделением мужчин и женщин, то получается, что многие, многие, многие ролевые разделения обусловлены обществом. Они обусловлены воспитанием. Хотя, если природа предназначила для нас роль матери, роль кормилицы, это вовсе не значит, что она предназначила для нас роль прачки, уборщицы и прочее, и прочее… Если взять, например, мальчика, маленького мальчика, и так воспитывать его, как девочку, он тоже будет мыть посуду.
Во время группового интервью с женщинами-преподавателями и административными работниками Московского института экономики и предпринимательства дискуссия о неравном распределении домашних обязанностей между женами и мужьями быстро перешла к вопросу о воспитании. Описывая проблемы, вызванные попыткой осуществить равное разделение домашних обязанностей в своей семье, одна участница объяснила нежелание своего мужа выполнять такие обязанности скорее его воспитанием, нежели какой-либо внутренней мужской неспособностью или естественным отвращением к данной работе:
Когда я сказала мужу: «Милый мой, носки, нижнее свое белье, это все в твоих руках». А он: «А у меня мама все стирает». Я говорю: «Вот и носи маме. -- Говорю: Я это делать не буду». Ну, у меня муж, конечно, со временем привык это делать сам. Ну вот! Но это не принято!
Воспитание мужа этой женщины пришлось на последние годы советского периода, когда подобное разделение ролей и дифференциации в воспитании («а у меня мама все стирает») получили официальную поддержку и поощрение. Более того, советская эгалитарная идеология и практика всегда были более или менее бессильными в своих попытках реформировать частную сферу семьи и особенно разделение домашних обязанностей. В итоге «постсоветские» подходы и дискурсы якобы опирались на глубоко устоявшиеся взгляды и формы поведения, практиковавшиеся многими семьями на протяжении нескольких поколений.
Совершенно очевидно, что такая ситуация представляет серьезные препятствия для индивида или группы, пытающихся бросить вызов данным нормам. Опыт нескольких участниц интервью показал, что попытки пошатнуть устоявшиеся нормы могут привести к весьма серьезным конфликтам, в том числе и внутри семьи. Похожие рассказы о сопротивлении, как со стороны мужчин, так и со стороны других родственников и знакомых, можно было услышать от большинства женщин, которые поставили под сомнение стереотипные формы разделения труда внутри своих семей или отвергли нормы, принятые в воспитании детей.
Для ряда информанток убежденность в важности выбранной стратегии и целеустремленность оказались сильнее сопротивления оппозиции. Большинство этих женщин оправдывали свою позицию уверениями в том, что они воспитывали своих сыновей с целью подготовки «к семейной жизни», «ради моей невестки», ставя, таким образом, под сомнение укоренившиеся взгляды на то, что единственно возможная роль для мужчины в семейной сфере -- это роль добытчика. При этом одна из респонденток, успешный ученый, руководящая вместе со своим мужем частным вузом, мать двоих детей подросткового возраста, также говорила о тех преимуществах, которые приобретет ее сын как самостоятельный и независимый человек в результате обучения «традиционным женским» навыкам:
Значит, сына в связи с тем, что у меня проблема и я знаю, что это не я виновата, а воспитание мужа, -- сына я воспитываю иначе… Вот он у меня большой чистюля, такой чистоплотный мальчик… И вот он начал уже где-то два года назад полностью себя обстирывать… Отец на это как отреагировал? «Ты что из него хочешь воспитать? Дамского угодника? Подкаблучника?» Я говорю: «Хочу из него воспитать свободного мужчину. Чтобы он не зависел от женщины, постирает она ему рубашку или нет. Чтобы он знал, где рубашка лежит и где лежит носок чистый. И он уже сам этот процесс контролировал».
Воспитание сына в соответствии с «нетрадиционной» гендерной моделью в итоге может не только сделать из мужчины «хорошего мужа», но и стать важным условием подготовки молодого человека к независимой, самодостаточной жизни, вне зависимости от того, будет ли он женат и будут ли у него дети. Для этой женщины -- и многих других, ей подобных, -- борьба с гендерными стереотипами в воспитании являлась принципом, который она применяла и при воспитании своей дочери:
Женщина, которая социально активна и самодостаточна… она больше влияния оказывает на своих детей. Потому что я вижу просто по своей семье… Когда у нас росла дочь, когда папа говорил какие-то вещи, я, будто как женщина, должна сидеть и молчать. Но я с ним не согласна. Я и говорила: «Лена, -- когда он говорил что-то дочери, я говорю, -- ты понимаешь, папа, в общем-то, по-своему, может быть, прав. Но я лично считаю, у меня, в общем-то, другая точка зрения». Я говорю, вот то-то, то-то и то-то. Как бы постоянно при ее воспитании присутствовали два мнения. Я смотрю, как это повлияло на ее, вообще, развитие. Я думаю, только положительно.
Судя по этой ситуации, можно было бы предположить, что -- в отсутствие мужей с их негативной реакцией на самостоятельное мнение жен -- женщины, растящие своих детей одни, будут иметь больше свободы действий. Однако на практике ситуация складывается несколько иначе. В интервью матери-одиночки часто говорили мне о том, что в обществе к их поведению присматриваются более тщательно, вынуждая, таким образом, соблюдать определенные нормы. Часто такие мнения сопровождались выражениями чувства вины и страха за то, что разрыв отношений с отцами их детей нанес большой вред воспитанию детей и их будущей жизни, что, в свою очередь, провоцировало крайне настороженную реакцию по отношению к любым воспитательным «экспериментам».
В отличие от матерей, воспитывающих своих детей в одиночестве, замужние матери, воспитывавшие детей в полной семье, были менее озабочены тем, чтобы развивать их гендерную идентичность в соответствии с принятыми нормами. При этом об «отклонениях от нормы» чаще всего отзывались как о случайных или несущественных, нежели как о намеренных и сознательных попытках ниспровержения гендерных стереотипов. Респондентка, которая отказалась от своей собственной карьеры летчика-испытателя из-за того, что ее муж был переведен из г. Горького в Москву, объясняла различия в воспитании своих двух дочерей и их младшего брата прежде всего этим изменением в семейных обстоятельствах. Однако терминология, использованная в интервью, была основана на концепции гендерно-детерминированного воспитания:
У нас как раз девочек мы воспитывали, как мальчиков, а мальчика, значит, поскольку я стала больше дома находиться, то я больше его… вот он у нас сам готовит, например… он умеет готовить, он сам себе может поесть приготовить, а ему еще только 13 лет. А он уже это делает года четыре. А девочки, когда не было мальчика… папа у нас спортсмен, ему хотелось на лыжах покататься, поплавать. И он брал их с собой. Они у нас с такой высокой горы летели, что у меня дыхание захватило! То есть он их воспитывал в таком спортивном стиле. Они, значит, вот обе прыгали с парашютами, одна и другая. Они катаются на виндсерфинге обе. Я вот не умею, а они умеют. Они катаются на велосипедах, на лыжах, то есть такие спортивные девчонки -- как мальчики!
С одной стороны, кажется, что эта мать не видит каких-либо проблем в гендерной инверсии в воспитании своих детей. С другой стороны, у нее есть четкое представление как о том, что в каждом конкретном случае считалось бы «гендерно подходящим» воспитанием, так и осознание того, что соответствовать этой норме она не могла. Такое осознание строгой предписанности и требований, утверждаемых доминирующим дискурсом о гендере, в сочетании с воспитанием, которое этим предписаниям и требованиям очевидно не соответствует, обычно характерно для женщин, не испытывающих недостатка в чувстве собственной уверенности как в обществе в целом, так и в своих личных взаимоотношениях и семейном окружении. Для тех женщин, чей социальный статус находится под постоянной угрозой осуждения, подобное откровенное «пренебрежение» условностями может оказаться недостижимым.
Вполне ясным представляется то, что необходимость подчиняться нормам и ценностям, предписанным дискурсами о «правильном воспитании» мальчиков и девочек, была наиболее резко прочувствована женщинами, испытывающими опасение в «неадекватности» гендерного баланса в рамках их домохозяйства. Прежде всего это касается одиноких матерей, растящих сыновей. Тревога этих женщин дополнялась и общественными дебатами в российских средствах массовой информации, сосредоточившихся на проблеме опекунских прав отцов (Леонов 1995), и проблемами в воспитании, связанными с отсутствием у детей мужской ролевой модели (вследствие развода или рождения вне брака). Типичным примером может служить недавняя публикация в журнале «Сельская новь» о матери-одиночке, воспитывающей своего сына и падчерицу. Как объясняет героиня статьи, ее сын умер молодым, потому что стал алкоголиком:
И я вот думаю: может, и не погиб, если бы рос рядом с любящим, заботливым отцом. Мальчика все-таки должен воспитывать мужчина. Даже не словом, не ремнем, а примером. В моей семье не оказалось такого мужчины (Матвеева 2002, 33).
Все проинтервьюированные в 1995--1996 годах матери-одиночки, имеющие сыновей, выразили серьезное сомнение насчет своей способности воспитать из своих мальчиков «настоящих мужчин» в том числе и из-за отсутствия у сыновей мужской ролевой модели. Опасения вызывали не столько потенциальные последствия, которые могут появиться во взрослой жизни сыновей, сколько собственная «неспособность» женщин «привить» своим детям «мужские навыки» и квалифицированно проследить за развитием здоровых «мужских» характеристик и качеств. Так, врач, воспитывающая в одиночку двух дочерей и сына, говорила о своем опасении, что своего сына она воспитывала больше «как девочку», нежели «как мальчика»:
Дать Леше мужское воспитание я стараюсь. Я беру его на лыжах кататься. Но тем не менее я постоянно смотрю, чтобы горлышко было закрыто, то есть женские какие-то черты все равно остаются. Ну, стараюсь. Я гирьки ему куплю, чтобы он вырос, ну как, мальчиком… Но это… все равно это все искусственно, это не то.
Подобно женщинам, процитированным выше, эта мать рассматривает спорт как форму «мужского воспитания». Однако в данном случае спорт сам по себе недостаточен, и мальчику нужен отец или, по крайней мере, мужчина, чтобы воспитание спортом произвело необходимый эффект. В отличие от случая с летчицей, менее нормативные гендерно-ролевые модели воспитания здесь вызывают определенную тревогу. В интервью врач продолжала объяснять, что привила своему сыну такие домашние навыки, как умение стирать и готовить. Показательно, что если для респонденток, процитированных ранее, такой нестандартный подход к воспитанию детей рассматривался как позитивный и даже желаемый шаг на пути формирования их самостоятельности и независимости, то в данном интервью те же самые усилия характеризовались как «неадекватно женственный» уклон.
Попыткой противостоять «неадекватности» стало стремление этого врача воспитать в сыне более «подходящие мужские» качества, что в итоге поставило под угрозу целостность другого комплекса гендерных норм, в данном случае связанных с ее собственным поведением. Работа с сыном по починке приборов воспринималась как «неподходящее поведение» для женщины. В итоге конфликт между собственной идентичностью и нормами воспитания, сформированными строгими требованиями гендерно подходящего поведения, вылился в безвыходную ситуацию:
Ну, полки вот мы с ним делаем, стулья мы с ним ремонтируем. Обидно, но мы с ним ремонтируем вдвоем. Так -- хорошо, но это противоестественно. Когда я беру молоток в руки, ну, я это делаю ради сына… Это должен отец делать -- держать молоток.
Сходную озабоченность выражали и другие женщины, находившиеся в сходном положении, вне зависимости от их истинных способностей и часто более гибкого подхода к гендерным ролям в других сферах своей жизни. Например, вдова с двумя сыновьями, личная жизнь которой была посвящена испытанию реактивных самолетов -- профессия, которой она смогла заниматься, только пройдя и победив огромное количество гендерных ограничений и дискриминационных практик,-- была тем не менее убеждена в собственной неспособности обучить своих сыновей базовым навыкам самостоятельности. Несмотря ни на собственную жизнь, ни на реальные домашние обстоятельства, она продолжала настаивать на этой точке зрения. Спустя несколько минут после того, как она рассказала мне о том, что вместе со своим старшим сыном смастерила великолепные деревянные скамейки, на которых мы сидели у нее на кухне, бывшая летчица продолжала:
Я же не смогу стругать-пилить. Я ведь теоретически знаю, как это надо, потому что сейчас много мне приходится делать. Я даже чиню мальчишкины игрушки, научилась там. И вот отвалится где-то, я и прибить могу. Ну, а вот хорошо сделать полку, хорошо сделать шкафчик -- у меня просто не хватает сил. Конечно, это уже мужская работа. Я вот хочу, чтобы дети бы научились этому. Они так пытаются мне помогать…
Эти утверждения показывают, что мощному -- «корректирующему» -- влиянию традиционных дискурсов о гендере подвержены даже те женщины, чей успешный личный опыт наглядно демонстрирует расхождение их карьеры и жизни с нормативными моделями гендерного поведения.
Озабоченность, связанная с возможным несоответствием жестким нормам «мужского» и «женского» поведения, как отмечалось, во многом является продуктом вполне конкретных дебатов, связанных с проблематикой полового воспитания. В 1970-х и начале 1980-х годов для советских педагогов и социальных психологов было характерно стремление свести суть многих социальных и экономических проблем к «потере маскулинности», испытываемой советскими мужчинами. Обсуждая этот вопрос в 1977 году, социолог Игорь Кон, например, писал:
Женщина все чаще становится фактически главой семьи. Традиционные черты «мужского» характера во многом связаны с подражанием мальчика отцу. Усиление женского влияния в семье плюс преобладание женского персонала на любой педагогической работе… создают реальную перспективу изменения «мужского» характера, его, так сказать, феминизацию (цит. по: Губкович 1977, 36).
Постсоветские дискуссии на эту тему не стали исключением; так же, как пару десятилетий назад, много внимания уделялось традиционному преобладанию женщин среди учителей и воспитателей и среди тех, на ком лежала ответственность за воспитание детей дома (Л.Е. 1993). Эхом дискуссии о пагубном влиянии отсутствия мужской ролевой модели дома может служить следующий отрывок из интервью с разведенной матерью двоих детей, работающей психологом в реабилитационном центре для малолетних правонарушителей, а до этого -- воспитательницей детского сада:
Воспитанием детей заниматься должны не только матери, но и отцы. Ведь вот когда в семье разнополые дети, в основном девочки тянутся к матери, а мальчики, сыновья, тянутся больше к отцу. Потому что у них возникает очень много вопросов как по мужской линии, так и по женской. И мать порой не может объяснить молодому человеку, будущему юноше, те проблемы, которые должен мальчик знать. И поэтому вот в этих, хотя бы в этих, вопросах ребенок должен быть с отцом. И научить его мужским обязанностям, мужской работе по дому, по семье, ну и вообще.
В контексте тезиса о «кризисе мужественности» именно недостаток адекватной и сбалансированной мужской идентичности у самих российских мужчин рассматривается как основная причина появления, например, таких нежелательных симптомов, как апатия и безразличие к обеспечению собственных семей в условиях экономической нестабильности и неспособность по-настоящему относиться к женщинам. Это последнее, как предполагается, выражается либо в нездоровой застенчивости, либо в грубости, неблагородном и, еще хуже, жестоком поведении.
Подобный контекст ведет к появлению традиционных негативных стереотипов о российских мужчинах, их супружеских и отцовских способностях и качествах, как, например, следует из этого письма читательницы в газету «Семья»:
Сейчас какую книгу или газету ни читай, все об одном твердят: мужчины наши, мол, бедные, работой и комплексами умученные, никто их не любит и не понимает. А потому нам, в лучших традициях русских женщин, надо мужчин опекать и всячески подбадривать. Вранье все это! Вовсе они не бедные и не несчастные, только прикидываются, чтобы им работать поменьше да на жену побольше сваливать (Темина 2000).
Стереотипами, в свою очередь, объясняются и причины поиска мужей за границей:
Наши мужчины не знают, чего хотят, купить женщине цветы они не сочтут нужным, а в интимных отношениях -- жуткие эгоисты. Воспринимают женщину как обслуживающий персонал -- прачку, кухарку. Если у нас жертвенные женщины не редкость, то среди моих соотечественников трудно найти мужчину, который способен быть настоящим главой семьи (Деева 1992).
В контексте дебатов о недостаточном участии мужчины в семейной жизни вообще и в воспитании и первичном образовании ребенка в частности, однако, часто остается незамеченным, что в основе такой ситуации лежат именно те самые гендерные дискурсы, благодаря которым уход и забота о детях ассоциируются исключительно с женщинами. Так, в исследовании, посвященном использованию мужчинами равного права на отпуск по уходу за ребенком и на пособия, полученного после соответствующих изменений в семейном праве в 1992 году, признается, что препятствием к реализации этого закона стали социально-ролевые стереотипы, въевшиеся в наше общество. Массового стремления отцов немедленно использовать эту счастливую возможность воспитывать собственных детей не замечено по сей день. Образ мужчины, оставившего на время работу и стирающего пеленки, пока чаще вызывает не уважение, а насмешки (Нуркова 1994).
Это скрытое противоречие отразилось и в определенной двусмысленности в утверждениях женщин по поводу ролей, которые мужчина должен или может исполнять как отец. Несколько респонденток заявили, что они поддерживают идею равного участия в воспитании ребенка, часто подкрепляя эти утверждения явными апелляциями к необходимости гендерного баланса в подходах к воспитанию и важности как мужских, так и женских ролевых моделей для маленьких детей.
Однако при обсуждении практических аспектов воспитания женщины часто не могут выйти из лабиринта, вызванного стремлением определить, какую именно часть работы по уходу за младенцами и маленькими детьми стоит считать «маскулинной». Например, одна респондентка, с решимостью заявив о том, что «нельзя ребенка воспитывать одному, или мужчиной или женщиной. Нельзя! Ну, ведь природа не такая. Это будет опять перекос», тут же пришла к противоположному выводу: «Мужчина просто не способен воспитывать детей. То есть у него “по-своему”, нужно это терпением, каким-то, а у него этого нет!»
Вдова, мать взрослой дочери, бывший инженер-авиатор, теперь находящаяся на пенсии, продемонстрировала сходную логику. Сначала прозвучал тезис о том, что родители должны воспитывать детей вместе:
Когда в семье появляется ребенок, если папа берет его на руки маленького, если он за ним убирает пеленочки, то между ними возникает такая связь, что потом уже он этого ребенка любит всю жизнь. А если его не допускать к нему… Если я, например, скажу: «Не надо! Не трогай! Ты не знаешь как. Я знаю как. Я сама!» Ну, то между ними связь эта оборвется, он к этому ребенку уже не может так сильно привязаться.
Однако, несмотря на понимание всей важности активного участия мужчины в воспитании маленького ребенка, бывшая инженер-авиатор тут же принялась настаивать, что именно мать должна сидеть с ребенком дома, так как
он не понимает, как мама, может быть, когда ребенка надо кормить, как-то. Мать, наверное, чувствует. Как-то это заложено природой. Все-таки она чувствует, когда у ребенка меняется его состояние, что ему надо сделать и так далее.
Убежденность в необходимости участия мужчины в воспитании своего ребенка, таким образом, нейтрализуется не менее сильной убежденностью в том, что мать знает лучше, как это сделать, в силу, видимо, «врожденного» материнского инстинкта. Решения этой головоломки вряд ли можно ожидать в ближайшем будущем.
То, что в первой половине 1990-х годов стало возможно успешное сосуществование противоречивых взглядов по поводу гендера в официальных заявлениях и дискурсах и в утверждениях и мнениях конкретных женщин, по крайней мере, частично связано с советским наследием, помогшим утвердить такой двухфокусный взгляд на гендерное равенство и гендерные различия. Открыто отвергнутая постсоветской риторикой, подобная фактическая преемственность, тем не менее, связывает воедино многие идеалы и роли, утверждаемые «новыми» дискурсами, с широко распространенными практиками и ценностями.
В свою очередь, популярность «постсоветских» взглядов, трактующих гендерные различия как сущностные и неотъемлемые, во многом поддерживалась заявлением о том, что они воплощают отказ от «советских» традиций и политики равенства. В контексте раннего постсоветского общества начала 1990-х годов подобная оппозиция по отношению к недавнему прошлому была гораздо эффективнее попыток сохранить позитивные элементы старого.
«Естественность» гендерных различий пропагандируется уже больше двух поколений, и «необходимость» таких различий подчеркивается дискуссиями о личных и социальных проблемах, якобы возникающих в результате неправильного развития гендерной идентичности. Таким образом, вопрос о гендерных различиях связывается с воспитанием детей, и ответственность за «правильное» развитие гендерной идентичности у детей ложится, в первую очередь, на родителей.
Делая упор на преемственности, которая связывает постсоветские подходы и практики с советским прошлым, не следует, однако, забывать и о том, что освобождение от идеологического контроля над обществом, который существовал на протяжении советского периода, дало в итоге конкретным людям и их семьям гораздо больше возможностей в реализации более гибких подходов к гендеру и воспитанию. Однако, как свидетельствовали интервью, даже те, кто на практике следовали «нетрадиционным» гендерным моделям, чувствовали потребность защитить необходимость соответствия ожиданиям и нормам адекватного гендерного воспитания, утверждаемым средствами массовой информации, академическими и политическими дискурсами.
Жесткие традиционные взгляды на гендер, которые в первой половине 1990-х годов так сильно насаждались, только подтверждают мнение о том, что уход за детьми и работа по дому являются делом, присущим лишь женщинам, независимо от противоречивых опасений о негативных последствиях для детей, особенно мальчиков, недостаточного мужского участия в воспитании. Подобное состояние дел влияет отрицательно как на мужчин, чьи отцовские возможности оказываются ограниченными, так и на женщин, боящихся собственной неспособности «правильно» воспитать своих детей в одиночку.
Каждая проинтервьюированная мною женщина полностью осознавала, какими должны быть нормы гендерного воспитания; многие из них боялись «нарушить» слишком многие «правила» сразу. В итоге женщины, которые воспринимали свое положение как особенно уязвимое для критики и возможных обвинений в неправильном воспитании детей, чаще всего настаивали на теоретической поддержке традиционных взглядов, несмотря на их несовпадение с собственной жизнью и/или карьерой. В целом такая позиция была характерна для одиноких матерей, в особенности для тех, кто воспитывал в одиночку сыновей. Необходимость осуществления хозяйственной работы по дому, собственный опыт жизни независимой и самостоятельной женщины и -- по крайней мере, для некоторых из них -- их личные убеждения делали реализацию традиционных норм на практике в лучшем случае проблематичной, в худшем -- невозможной.
Замужние матери, которые чувствовали себя более уверенно в отношении собственного семейного статуса, были, как правило, более свободны как в своих оценках опыта, не подходящего под общие нормы, так и в собственной готовности экспериментировать с отклоняющимися от нормы практиками. Подобное отношение резко контрастирует с мнениями многих матерей-одиночек, чья неуверенность в собственной способности воспитать своих детей «правильно» нередко толкала их на путь воспроизводства дискурсов, фактически обесценивающих реалии их собственного опыта.
Таким образом, устойчивое социальное положение женщины способствовало формированию критического отношения к тем установкам и дискурсам, которые они считали неудобными или неприемлемыми; при этом те же самые дискурсы оказывали более сильный негативный эффект на женщин, чье положение и так уже являлось уязвимым.
Примечания
[1] Основные средства массовой информации, взятые для анализа, представляют собой центральные газеты: «Известия», «Сегодня», «Аргументы и факты», «Независимая газета»; женские журналы: «Работница» и «Крестьянка»; газеты для молодежи и семейные газеты: «Московский комсомолец», «Комсомольская правда» и «Семья».
[2] В данной работе используются материалы интервью с участниками организации матерей-одиночек «Только мама» и ассоциации женщин-авиаторов «Авиатриса» (Москва); феминистского объединения молодых женщин «Ступень», а также женщин, ищущих работу при агентстве по поиску рабочей силы «Клуб женских инициатив» (Тверь); с членами «Клуба деловых женщин», «Ассоциации женщин-юристов»; с группой пожилых женщин прокоммунистической ориентации «Достоинство»; с группой женщин, занимающихся творческими профессиями и политической деятельностью «Женская Лига Инициатива» (Саратов); в Тарусе во время исследования существовала единственная женская организация «Тарусское объединение женщин».
[3] Более подробный анализ такого рода репрезентаций гендера и пола и их влияния на самопознание и самоидентификацию женщин см.: Kay 1997.
