Элитарные структуры в постсоветской ситуации: возможности исследования, предварительные замечания

«Полит.ру» публикует вводную главу к книге Льва Гудкова, Бориса Дубина и Юрия Левады «Проблема "элиты" в сегодняшней России: Размышления над результатами социологического исследования», изданной фондом «Либеральная миссия». Книга посвящена проблемам и особенностям формирования, самопонимания, функционирования элитарных групп в советской и постсоветской России. На основании серий интервью и анкетных опросов представителей российской элиты, проведенных в 2005-2006 годах сотрудниками Аналитического Центра Юрия Левады, дается социологическая интерпретация понятия «элита» в современной России. В настоящей главе речь пойдет об истории формирования элитарных групп, начиная с царских времен и заканчивая постсоветской реальностью.

В многочисленных дискуссиях о современном положении и перспективах развития российского общества неизменно присутствует «проблема элиты». Анализ обширного эмпирического материала, полученного в ходе исследования, целесообразно предварить хотя бы кратким обсуждением некоторых методологических аспектов постановки этой проблемы и соответствующих дефиниций. Как правило, общественный и публицистический интерес сконцен­трирован в данном случае на ответственности нынешней (условно говоря, постсоветской) элиты за кризисы исторического развития страны и поисках выхода из сложившейся ситуации. Социальные и исторические рамки «эли­ты» как категории исследования общества редко становятся при этом предме­том внимания. Между тем при использовании такой категории важно пред­ставлять, какие «реальные», эмпирически наблюдаемые группы (социальные слои, типы) к ней могут быть отнесены в определенных условиях, какие функ­ции (задачи, роли) правомерно связывать с деятельностью таких групп в раз­личные периоды. Не углубляясь в методологические тонкости, ограничимся некоторыми необходимыми замечаниями.

В принципе, понятие «элита» — не эмпирическая, а, пользуясь известной терминологией М. Вебера, «идеально-типическая» категория, то есть конструкт, используемый для исследовательских целей. Для определения об­щественных слоев и групп как элитарных существенны такие признаки, как со­циальные ресурсы (обладание специальными знаниями, благами, возможностя­ми влияния, доступом к власти), обозначенная обособленность от других групп (престиж, «избранность»), характер деятельности, функции (поддержание по­рядка, репродукция образца, адаптация или сопротивление изменениям).

При рассмотрении сегодняшних элитарных групп нередко происходит пе­ренесение (проекция) характеристик структур традиционных обществ (сосло­вий, каст, орденов, лож, тайных обществ, «света»), что допустимо в меру по­нимания условности, метафоричности таких аналогий. Следует принимать во внимание, что механизмы и функции замкнутости, консолидации, рекрутмента («отбора»), высокостатусности современных элит принципиально иные, чем были у средневековых, восточных и прочих их аналогов. И, разуме­ется, необходимо избегать соблазна — скорее публицистического — припи­сывать элитарным группам такие антропоморфные признаки, как обладание сознанием, волей, желаниями, «миссией». В дефиниции «элитарности» наи­более важен не «кадровый состав» соответствующих групп, а способ их действия с его нормативно-ценностными и символическими компонентами, «кумирами» и мифами («автомоделями» на языке отечественной семиотики времен Ю.М. Лотмана).

Типы элиты в российской исторической традиции

Практически все современные трактовки и проблемы элитарных групп, барьеров, функций непосредственно восходят к советскому периоду. Приня­тая пока как единственно уместная характеристика российского общества со всеми его социальными институтами и группами как постсоветского адек­ватна, поскольку общество, государство и граждане доселе обитают не в «но­вом» доме, а на развалинах «старого» (советской институциональной и соци­ально- групповой структуры). Более древние конструкции вместе с соответ­ствующим человеческим «материалом» как будто полностью уничтожены после 1917 г. (заметные сегодня натужные воздыхания по былой аристократии и «венценосцам» скорее обозначают отсутствие места соответствующих фено­менов в реально значимой социальной памяти). Тем не менее заслуживают внимания некоторые «фазовые» сходства структур, способных воспроизво­диться при радикальной смене условий и «материала». Отметим некоторые моменты.

Короткие ряды традиции

Российское историческое время сложено из относительно коротких — по меркам других обществ — отрезков, каждый из которых как бы начинает историю (институциональную традицию и память) заново, «с чистого листа». Каждый период обычно находит свое «оправдание» в отрицании предыдуще­го правления и расправах с его элитарными структурами. Функции отсутству­ющей исторической традиции (как инструмента легализации и поддержки су­ществующего порядка) восполняются квазиисторической мифологией.

«Назначенные» элиты

На разных этапах прерывистой монархической истории России наиболь­шую роль в качестве опор трона, военачальников, наместников почти всегда играла не традиционная знать, выводившая свои привилегии от «Рюрикови­чей», а «назначенные» элитарные группы и фигуры (дворяне, приближенные, чиновники). В одном из писем князю Курбскому Иван IV утверждал, что перед богоданным самодержцем все холопы, независимо от звания и рода. Как изве­стно, и спустя столетия этот принцип не только постоянно использовался, но и, что не менее важно, с готовностью воспринимался как должное на разных сту­пенях государственной иерархии — вплоть последнего времени. Социальная категория «пэров» (равных по знатности) практически никогда не работала.

Самозванчество и цареубийство как атрибут наследования власти

Легитимный механизм наследования царских полномочий утвердился в России за сто с небольшим лет до падения монархии, после повторявшихся периодов дворцовых переворотов, цареубийств и самозванчества (как «верху­шечного», так и «низового», наиболее яркие примеры XVIII века не нуждают­ся в напоминании). Притом, в соответствии с архетипической моделью, изу­ченной Дж. Фрэзером (а еще ранее — описанной Шекспиром), причастный к убийству с необходимостью получал корону, менее значимый приз не годил­ся для оправдания злодейства.

От милостей до казней

В структуре самодержавного произвола (царского и последующих перио­дов) наиболее эффективным инструментом статусного взлета всегда оказыва­лось благорасположение первого лица, достаточно легко переходящее в по­дозрительность и гнев (если не со стороны «самого», то со стороны его пре­емников). Такие карьерные повороты становились практически неизбежными, когда фавориты предъявляли завышенные претензии, напри­мер, на роль соперников или наследников. Столь же неизбежно «мотором» карьерного продвижения постоянно, во все времена и при всех режимах слу­жили клановые интриги, лоббизм, доносы и т.п. Критерием сохранения стату­са «назначенной» знати оказывалась не эффективность исполнения ею своих функций, а доверие со стороны вышестоящих; тем самым определялись прин­ципиальные различия между «лояльной» бюрократией и ее «рациональными» моделями (по М. Веберу).

Два «модернизационных» мифа XIX века

Первый из них использовал Пушкин, называя правительство Николая I «единственным европейцем», то есть агентом модернизации в духе Петра и его чиновников. «Крестьянский» кризис середины XIX века — не преодо­ленный и полстолетием позже — показал пределы показной (в основном во­енно-технической) модернизации без изменения институциональной струк­туры общества. Еще раньше стала очевидной безнадежная коррумпирован­ность бюрократии в малограмотном и не обладающем правовой культурой обществе. От героизации фигуры Петра просветительская литература переш­ла к жесткому обличению самодержавно-бюрократических опытов модерни­зации («История одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина). К концу века государственной власти пришлось отказаться от претензий на роль един­ственной или главной движущей силы европеизации. Проводниками матери­ально-технических компонентов этого процесса выступили бизнес и связан­ный с ним слой технических специалистов — групп, избежавших славы и претензий на элитарные роли. В значительной мере это обусловлено тем, что в годы, когда — после Крымской войны и реформы 1861 г. — Россия до­вольно широко открыла двери (уже не «окно») в Европу, промышленная модернизация там испытывала первые тяжелые кризисы, а различные варианты моральной и эгалитаристской критики прогресса находили благодатную поч­ву. В этой ситуации сформировался второй российский модернизационный миф XIX века — «интеллигентский».

Миссия русской интеллигенции — воображаемая и реальная

В собственных и широко распространенных представлениях отечествен­ная интеллигенция брала на себя миссию слома идейных основ патриотиче­ского консерватизма («православия — самодержавия — народности») и тран­сплантации на российскую ниву лучших плодов европейского прогресса и просвещения без его «вредных привычек» (индивидуализма, цинизма). Пре­данность своему делу, готовность к самопожертвованию, а потом и ореол мучеников «за правду» давали основания придавать деятельности этой специфи­ческой социально-нравственной группы ауру вдохновенных неофитов религи­озного возрождения. Если оценивать реальные, исторически значимые результаты деятельности интеллигенции за время ее активной жизни (то есть примерно за 50 лет в конце XIX и начале XX века), приходится признать, что разрушительную часть своей миссии она (и ее кумиры) практически выполни­ла. Н. Бердяев однажды причислил к «духам русской революции» Гоголя, Достоевского и Толстого как разрушителей устоев традиционной России. А со сменой общественно-политической ситуации в стране к концу века нрав­ственные максималисты были вынуждены уступить роль «лидера мнений» не лучшим из собственных учеников — куда более практическим и куда ме­нее нравственно-обремененным адептам радикального терроризма, сначала индивидуального, а потом и массового. И тем самым создать условия для последующего собственного уничтожения — ликвидации интеллигенции как особого социально-исторического феномена и условий ее существования.

Отметим некоторые особенности этого феномена, необходимые для даль­нейшего анализа интересующей нас темы. Его носителей никоим образом нельзя представить как профессиональную группу работников какой-то отрас­ли «интеллектуального труда» («мыслящий пролетариат» в воображении Д. Писарева) или поставить в один списочный ряд с античными жрецами, придворными мудрецами восточных цивилизаций или специалистами новей­шего хай-тека — слишком уж разнятся способы и функции использования ин­теллектуальных «ресурсов» в различные эпохи. К тому же трудно приписать профессионализм и узкую специализацию в какой-либо конкретной сфере вдохновенным интеллигентам, блеснувшим на переломе XIX и XX веков. Спе­цифика — даже уникальность — интеллигентского феномена, в принципе, объяснима особенностями расстановки сил и мнений в российском обществе в период напряженного выбора варианта модернизации. Положение высоко­образованной (по чужим, европейским, меркам), оторванной от традиционной «почвы», прямо или косвенно противостоявшей власти и не имевшей даже надежды на массовую поддержку интеллигенции побуждало ее взяться за невы­полнимую задачу (и уже попутно разбираться в тонкостях души человечес­кой). Некоторые аналоги, вероятно, можно найти в модернизационных катак­лизмах восточных, африканских, латиноамериканских обществ с существен­но понижающим ситуацию коэффициентом: миссию модернизирующих элит там чаще всего берут на себя группы, не прошедшие европейской цивилизационной школы и потому готовые ограничиться соединением нахватанного радикального эгалитаризма (или исламизма) с полученным по случаю стрелко­вым вооружением и элементами тоталитарных форм государственной органи­зации.

В качестве элитарного фактора русская интеллигенция представляла себя антиподом чиновничества по всем ориентирам (служение — служба, творче­ство — исполнение, свобода — послушание, мир символов — иерархия на­чальников, исторический «отбор» — назначение власть имущими и т.д.; не­редкие случаи пересечения групп на личном уровне не имели принципиально­го значения).

Правомерно говорить о противостоянии двух моделей модернизации — бюрократической и интеллигентской (и, соответственно, двух «мифов» рус­ского XIX века). Ни одна из них не была осуществлена до конца, что и созда­ло условия для серии катаклизмов последующего столетия. Это противостоя­ние удалось устранить советской эпохе, формально зачислившей бывшую ин­теллигенцию в госслужащих.

Русская интеллигенция — классический пример элитарного феномена, не связанного с какой-либо социально-групповой структурой, членством, ор­ганизационными связями и т.п. Она могла привлекать последователей в раз­ных слоях и сословиях тогдашнего общества, не принадлежа ни к одному из них. В принципе, элитарная группа «интеллигентского» типа консолидиро­вана вокруг символов, а бюрократическая — вокруг должностей. В функции интеллигенции входила консолидация действий и «теченья мыслей» вокруг символических структур, кумиров, «учителей» (притом не только «своих»: когда Ф. Достоевский писал, что у русских «две родины — Россия и Западная Европа», под «русскими» имелись в виду тогдашние интеллигентские просве­тители). В этой среде выделялся «высший» — символически — слой (знаме­нитые литераторы, публицисты, художники) и ориентированная на него до­вольно широкая масса «низовых» последователей (врачи, учителя, земские ак­тивисты). Они не пытались «вести за собой» страну или влиять на государственную политику, но реально влияли на нравственную атмосфе­ру в обществе. (Известен разговор двух весьма консервативных по убеждени­ям литераторов, Достоевского и Суворина, в конце 1870-х гг. на крайне ост­рую тему поднявшего голову революционного терроризма. Осуждая его акции, оба собеседника уверяли, что ни в коем случае не стали бы доносчиками, еcли бы узнали о готовящемся покушении. Напрашиваются сопоставления с позднейшими ситуациями и состоянием общественной атмосферы, когда по­добные суждения стали принципиально невозможными.)

Крушение «старых» российских элит

Со сменой эпох (после 1917 г.) прекратили существование все элитарные феномены российского общества, причем это произошло еще до того, как бы­ли уничтожены соответствующие социальные группы, классы, сословия. Зна­чительная часть носителей элитарных функций была физически истреблена Гражданской войной и волнами массового террора, некоторые ушли в эмигра­цию, но все же главным фактором крушения элитарных структур была ликви­дация их функций («места») в обществе, соответствующих ожиданий, символов, мифов. По мере того как советская система создавала свои элитарные вертикали и средства их поддержки, все «старые» конструкты оставались не у дел и утрачивали смысл. Судьба же человеческого («кадрового») состава этих структур оказалась более сложной — немалая их доля с переменным ус­пехом попыталась (или была вынуждена) адаптироваться к новым обстоятель­ствам.

На протяжении 70 с лишним лет партийно-советского господства элитар­ные структуры и группы пережили ряд существенных трансформаций.

От революционной элиты к бюрократической номенклатуре

Главная ось всей социальной организации (и, если так можно выразиться, главное социальное изобретение советской эпохи) — всепроникающий меха­низм партийно-советской номенклатуры, то есть жестко построенной верти­кали власти, влияния и контроля во всех областях жизни общества, опирав­шейся на назначенных «сверху» и ответственных только перед ним, «верхом», порученцев. В отличие от иных иерархических социальных систем (например, феодальных) самый верхний уровень господства имел возможность непосредственно проводить свои требования на любом уровне вертикали. Формально в стране были задекларированы несколько якобы автономных вертикальных иерархически-властных линий — партийных, советских, «общественных» (профсоюзных, научных, а также специализированных в хозяйственной дея­тельности, военной, охранительной и пр.), но реальное значение имела лишь одна, именовавшаяся «партийно-государственной» (при том, что «госпартия» политической партией не являлась, а «партгосударство» не было государством в собственном смысле этого слова). Все же прочие линии использовались как источник ресурса для поддержки и прикрытия универсальной «оси».

В период захвата и первичной организации власти в качестве революционной элиты выступала группа, консолидированная общими символами и куми­рами, энергией разрушения и унаследованной от «второго эшелона» радикаль­ной интеллигенции готовностью жертвовать чужими и собственными жизня­ми во имя предполагаемых возвышенными целей. На протяжении ряда после­дующих переломов эта элита, практически полностью сменившая свой персональный состав, трансформировалась в разветвленную систему все более коррумпированной номенклатурной бюрократии.

В некоторых аспектах («назначенство», контроль сверху, коррумпирован­ность) советская номенклатура выглядела преемником традиций старого чи­новничества. Но уже по масштабам численности, претензий, самоуверенного цинизма и безграничного страха перед начальством значительно его превосхо­дила. В отличие от своих предшественников «новая» номенклатура не имела ни своей истории и традиций, ни возможности для консолидации, ни малей­ших гарантий от постоянно грозивших ей чисток и расправ. Полностью бес­помощная перед произволом верхов, она не способна была поддерживать сплоченность собственной корпорации или сохранять какие-то привилегии. Не обладая сколько-нибудь цивилизованными нормами внутригрупповых от­ношений, номенклатура в этом плане вынуждена была довольствоваться при­митивным регламентом волчьей стаи или криминального сообщества. Доми­нирующим оставался корпоративный страх («все из-за одного», «каждый за себя») и т.п., стимулировавший массовое доносительство и отречение от «захромавших уток», а тем самым и постоянно возрождавшуюся ситуацию корпоративного заложничества.

Существенный момент длительной эволюции постреволюционной номенк­латуры — прагматическое «приземление» претензий и уровня самих функци­онеров. За несколько десятилетий произошел переход от героического образ­ца подвижников мировой революции (Сталин сравнивал партийные кадры с орденом меченосцев) до мелко-суетливых столоначальников разных уров­ней, заинтересованных в благорасположении начальства и сохранении своих привилегий. В период «застоя», старческого угасания системы господства вышли на поверхность обьщенные (корыстные и статусные) интересы иерар­хии номенклатурных функционеров. Ориентации на «европейские» рацио­нально-бюрократические стандарты в этой среде никогда не просматривалось. А нагловато-хамский стиль отношений с нижестоящими или «не допущенны­ми» к привилегиям власти постоянно служил прикрытием комплекса собственной неполноценности.

Чтобы поддерживать собственную (по меньшей мере, воображаемую) устойчивость, вертикаль власти нуждалась в ресурсах поддержки разного ро­да, прежде всего институциональной.

Такой «ближайший» к власти ресурс неизменно поставляли силовые и ка­рательные   институты (армия, службы безопасности, суд-прокуратура-ГУЛАГ), чьей функцией было поддержание мобилизационной напряжен­ности в обществе. Но приближенность к власти, оплачиваемая набором при­вилегий, никогда не означала самостоятельного участия силовых структур в принятии властных решений. Иерархии военного, полицейского и тому по­добного управления действовали при властной вертикали. Пресловутые ста­линские «чистки» верхушек военных и карательных ведомств были направле­ны на то, чтобы держать их в таком же состоянии неуверенности, экзистенци­ального и статусного страха, в котором жила вся номенклатурная бюрократия. (Легенда о попытке карательного ведомства подчинить себе госпартийную вертикаль была пущена в ход Н. Хрущевым, чтобы отвести эффект разоблаче­ния сталинизма от партийной вертикали — и от самого себя.)

Демонстративным апофеозом номенклатурной милитаризации явилась на­чатая в разгар войны, в 1943 г., затея с переодеванием всей высшей партийной элиты в генеральские мундиры (главнокомандующего — в маршальский). Не­сколько лет спустя, в конце 40-х, была торжественно введена табель о рангах, мундирах, погонах и пр. уже для целого ряда профессий (от георазведки до почтовой службы).

На поверхности официальной общественно-политической жизни совет­ского времени постоянно (особенно, кстати, в канун очередных ее перело­мов — в последние годы правлений Сталина, Хрущева, Брежнева) кипели «идеологические» страсти, обличались отступники, провозглашались требо­вания сохранять верность учениям отцов-основателей и — что всегда было бо­лее важным — очередным руководящим установкам. Многочисленная армия идеологических надзирателей на всех уровнях властной вертикали (в партап­парате, СМИ, образовательных и ученых заведениях) призвана была следить за соответствием принятым стандартам написанных, произнесенных, даже во­ображенных текстов. Чиновники общественных наук, активно участвовавшие как в тайных расправах над неугодными, так и в показных мероприятиях, пре­тендовали на статус «идеологической» элиты, для которой в номенклатурной системе не было места. Функционеры идеологического профиля, как правило, занимали второстепенные позиции во властной иерархии («третьи секретари» в парткомах разного уровня). Формально, согласно официальным деклараци­ям, режим опирался на «научную идеологию», на деле же использовал ссылки на «классические источники» в соответствии с конъюнктурными нуждами. Поэтому не вполне адекватна распространенная в советологической литерату­ре характеристика партийно-государственного правления как «идеократии». Апелляции к идеологическим формулам нужны были для самооправдания властной вертикали, а также для поддержания атмосферы единомыслия в об­ществе (особенно среди его более активной и молодой части).

Каждый шаг по устранению одиозных черт сталинского режима, нормали­зации отношений с Западом и пр. неизменно происходил под страхом общей катастрофы системы. И наступления ответственности ее лидеров за преступ­ления прошлых лет. Отсюда постоянные акции «сдерживания» критики (показательна череда событий знаменательного и трагического 1956 г.). Ос­лабление политических репрессий пытались сбалансировать укреплением «идеологической дисциплины» (выражение В. Ягодкина, московского идеоло­гического погромщика начала 1970-х), борьбой с «ревизионизмом», «форма­лизмом» и пр. в среде художников, литераторов, экономистов, философов, со­циологов и т.д. В сталинские годы все и всяческие прегрешения, приписывае­мые неугодным, объявлялись политическими преступлениями — со всеми положенными последствиями. А в менее жестокие времена на поверхность выступали идеологические мотивы проработок. Реальная функция каратель­ных акций, массовых или избирательных, оставалась той же — поддержание атмосферы послушного страха и трепета в обществе.

Приложением к «цеху» идеологической поддержки примерно с конца 1920-х гг. служили такие насквозь идеологизированные дисциплины, как офи­циально признанные философия, история, политэкономия и пр., со своей иерархией чинов и званий и деятельностью, слабо напоминающей старомод­но-академические области знания. Доминирующими занятиями в этой среде были непрерывные клятвы на верность руководящим силам, а также нескончаемые садистски-сладострастные обличения уклонистов, отступников и про­чих супостатов в собственных рядах. Обычной практикой было возвеличива­ние и ниспровержение временных авторитетов (то есть лиц, таковыми назна­ченных), превращаемых в мальчиков для показательного битья. После того как поводы и методы подобных акций были преданы забвению, главным пло­дом долгой (2-3 «рабочих» поколения) деятельности такого рода оказалась относительно многочисленная группа тогдашних выдвиженцев на влиятель­ные (вплоть до сегодняшнего дня) посты в различных учреждениях социально-научного профиля.

Фантом интеллигенции

В первые советские годы, примерно до середины 30-х, интеллигенция (точ­нее, люди и традиции, оставшиеся от устаревшей структуры) нарочито трети­ровалась как «чуждое» явление, профессорских детей не хотели принимать в комсомол и ограничивали при поступлении в институты, «интеллигентские привычки» (даже ношение галстуков) высмеивались. Провозглашена была ставка на формирование «своей», рабоче-крестьянской, литературы, «крас­ной профессуры» и т.д. Серия карательных акций против «чуждой интеллигенции», начатая в 1921-1922 гг. (из опасений, как бы нэп не стал могильщи­ком режима), увенчалась травлей технических специалистов (после сфабри­кованного «дела Промпартии»), научных кадров («академические» процессы начала 1930-х) и, наконец, приведением к общему (государственному) знаменателю разнообразия стилей и организаций литераторов, художников и т.д. Со второй половины 30-х гг. прямые репрессии и угрозы (политика «кнута») дополняются политикой «пряника» — снятием ряда ограничений для выход­цев из интеллигентской среды, установлением высоких гонораров, доступом к дефицитным благам (квартиры, дачи, автомобили, зарубежные поездки и встречи — разумеется, под бдительным контролем соответствующих орга­нов, цензуры и спецподразделений в самих «творческих» организациях). Це­ной признания рудиментарной интеллигенции со стороны власти явился пол­ный отказ от свободы творчества и мысли в пользу «служения» интересам властной вертикали (точнее, выслуживания перед ней). Чем бы ни оправдыва­лось (субъективно или публично) такое отречение от ценностей, консолидировавших некогда «старую» российскую интеллигенцию, — интересами спа­сения ценностей культуры, стремлением цивилизовать отношения между властью и народом, просто желанием выжить, — оно означало полную идей­ную и моральную капитуляцию, сделавшую невозможным существование ин­теллигенции как социального феномена. Фактическое превращение «твор­цов» в государственных служащих покончило с историческим противостояни­ем интеллигенции и бюрократии. (Стоит напомнить, что требование посадить людей «творческих» профессий на казенное жалованье, дабы не допустить опасного вольнодумства с их стороны, прозвучало из уст Хрущева в 1963 г., и газеты уже начали публиковать поток восторженных откликов, но затея оборвалась на полуслове — как и породившая ее противоречивая эпоха.)

«Свободно-парящий разум» (die freischwebende Intelligenz К. Маннгейма), или творческий дух, был недопустим в системе тотального господства. Но не­кий «интеллигентный» фасад режиму требовался — для самоутверждения и в какой-то мере для международного имиджа. Поэтому властная вертикаль нуждалась не только в постоянном восхвалении своих достижений и вождя (то есть в клакерских аплодисментах, которые обычно обеспечивала «творчес­кая» обслуга среднего уровня с помощью «массовой» литературы, музыки, песен, репродукций и пр.), но и в символической поддержке (или хотя бы ло­яльности) со стороны мастеров культуры высшего класса. Последним прихо­дилось исполнять функцию ампирного фасада режима.

Специалисты и ученые: под колпаком и на содержании у власти

Положение научного сообщества и ученых («научных кадров») в партийно-советской системе — особая и весьма болезненная проблема. Востребованными были преимущественно прикладные разработки, дающие непосредственный эф­фект для ВПК, конкурентоспособные и экономически выгодные; «чистая» (фун­даментальная) наука и ее творцы почти всегда оставались в загоне. Избиратель­но поощряя «нужных» специалистов, власть имущие не допускали самооргани­зации и взаимной поддержки в научной среде, тем более коллективного сопротивления произволу (можно вспомнить постыдную кампанию 1967-1968 гг. против «подписантов»). Время от времени устраивались идеологи­ческие набеги на различные научные отрасли — от математики до биологии, фи­зики, технической кибернетики и пр., причинившие огромный вред целым сфе­рам научного знания и целым поколениям их работников. Глубоко оскорбитель­ным для достоинства серьезных ученых было приравнивание к ним (по статусу) далеких от науки активистов и надсмотрщиков от «общественных» дисциплин. Жесткий бюрократический контроль приводил к тому, что в роли ученых мужей нередко выступали чиновники от научных ведомств, организаторы престижных проектов и просто шарлатаны (типичный, но далеко не единственный пример — «лысенковщина» 50-60-х гг.). «Академический» статус науки и ученых — даже в той ограниченной мере, в какой он сохранялся в советское время, — неоднок­ратно в З0-е, 60-е да и в последние годы оказывался под угрозой.

Необходимость постоянно приспосабливаться к идеологическому прессу и бюрократическому контролю всегда создавала почву для коррумпирования самой среды людей интеллигентных профессий — как нравственного, так и денежного. В принципе, «заказной» отзыв на диссертацию и «заказной» су­дебный приговор — феномены одного порядка, так как делаются вопреки за­кону, нормам профессиональной грамотности и этики, за вознаграждение или под страхом наказания. Все более распространенная в последние годы прак­тика денежного подкупа соответствующих функционеров подготовлена нрав­ственной деградацией их цеха в прошлом.

«Демонстративная элита» советского образца

Приметная черта наглухо закрытой или просто отсутствующей обществен­но-политической жизни советского времени — списки «знатных людей» из различных слоев (академиков, спортсменов, музыкантов, передовиков тру­да и т.д.), которые заполняли президиумы, награждались орденами, станови­лись депутатами и лауреатами, по мере надобности выступали от имени «об­щественности» с горячим одобрением или с гневным осуждением тех, кого следовало в данный момент одобрять или проклинать. Никаких реальных действий или собственных мнений от этих людей, конечно, никто не ждал. Списки «знатных» (в позднейшей иронии — «сталинских соколов») контро­лировались и изменялись в соответствии с конъюнктурой.

Объяснить эту сугубо показную суету в рамках каких-либо рациональных моделей общественной жизни нельзя. Это компонент театра масок, в подлин­ность которых никто не верит, но почти все согласны с тем, что «так нужно». Со сменой исполнителей и технических средств (ТВ + Сеть) многие роли и приемы того театра продолжают существовать, например, под вывеской ка­зенно-общественных учреждений: потребность в показной поддержке власти показной элитой сохраняется.

Массовое сознание и элита советского времени

По косвенным свидетельствам можно составить лишь приблизительную кар­тину восприятия населением назначенных элитарных групп тех лет. Политичес­кая верхушка, узкая и как будто тесно сплоченная группа «приближенных», яв­ленная народу в повсеместно тиражируемых портретах и списках, представля­лась бесконечно удаленной от повседневных забот людей и от образов поведения «обычного», знакомого людям низового начальства (характерное впечатление от внезапного падения Л. Берия: «стены закачались...»). Созданный в середине 1930-х культ верховного вождя, по всей видимости, эмоционально воспринимал­ся на среднем уровне активистов, допущенных к власти, и довольно безразлич­но — на массовом, потому и прощание с ним прошло спокойно.

На протяжении полутора-двух десятков лет общество воспитывали в духе всеобщего убогого эгалитаризма, презрения не только к богатству, но и к жиз­ненному комфорту. В поисках действенных стимулов к труду в 30-е гг. шаг за шагом внедряются различные (символические и материальные) меры поощ­рения «ударной» работы и «выдающихся» достижений. (Шоковый шаг: уста­новление размера сталинских премий I степени в 300 тыс. рублей при средней зарплате менее 100 руб. — пролог к созданию значимой иерархии привилегий в самой вертикали власти.)

Массовая зависть населения к знатным («назначенным») и богатым не пе­решла в какие-либо активные установки отторжения от пирамиды привиле­гий, но подпитывала готовность участвовать в кампаниях доносительства и травли, направленных против ее уже поверженных функционеров.

Некоторые итоги: неустойчивость советских «эрзац-элит»

За семь десятилетий своего существования партийно-советский режим не создал ни эффективных институциональных структур, ни устойчивых соци­альных конструкций, пригодных для исполнения опорными элитами своей ро­ли. Произвол и «назначенство» (иерархия временщиков и самозванцев на вер­тикали власти) обрекали на непрочность практически любые, даже благие, на­мерения и метания. Приближенность к власти или относительно высокий потребительский статус (допуски к благам) не могли создать «настоящую» эли­ту (традиционную, «достижительскую» или рационально-бюрократическую), консолидированную и уверенную в своем статусе и престиже. В лучшем случае можно было говорить о подобии элит или заменителях, эрзац-элитах власти и различных сфер. Разлом и крушение советской системы за последние 15-20 лет обнаружили ограниченность этих структур со всей очевидностью.

Расцвет и крушение иллюзий «перестройки»

Главная иллюзия инициаторов, а отчасти и сторонников «перестройки» — представление о возможности коренным образом изменить общественно-политическую систему страны «сверху», то есть с помощью госпартииного меха­низма. По сути дела, речь шла о бюрократической модели преобразования (косвенный римейк старой модели бюрократической модернизации). Как ста­ло ясно уже примерно за год до августа 1991 г., влияние М. Горбачева на этот механизм оказалось слишком слабым, а сам механизм — совершенно непри­годным для выполнения такой задачи. В годы гласности получили известность интеллигентские движения и клубы, выступавшие за «демократическую», или «радикальную», перестройку, они пользовались некоторым благорасположе­нием власти, но значительного влияния не имели. Горбачев опирался на срав­нительно небольшую реформаторскую группу из высшего партийного руково­дства, не решаясь вырваться из пут партийного аппарата и пойти на создание движения, партии или системы реально действующих государственных инсти­тутов демократического типа.

Конкурентные выборы и открытая трибуна депутатских съездов обозначи­ли высшую точку «гласности», но не создали новой системы власти или новой расстановки сил на социально-политическом поле. Публичный характер при­обрели околополитические дискуссии в СМИ и на тех же съездах, но не при­нятие политических решений.

Вторая иллюзия «перестройки» — мелькнувшее было в конце 80-х предс­тавление о формировании во взбудораженном обществе новой элитарной структуры на основе коалиции «реформаторской» части партийной верхушки с демократически настроенной интеллигенцией (а также с некоторыми движе­ниями за национальные права и свободу вероисповедания). Вскоре, однако, стало понятно, что значение и прочность такой коалиции сомнительны. Интеллигентская демократия была не у власти, а только при власти — в качест­ве публицистов, ораторов, реже советников или консультантов, а кроме того и сверх того — в качестве демократического прикрытия бюрократических, а потом и диктаторских способов действия. Позже эти функции обесцени­лись. Как известно, в моменты романтического увлечения «перестройкой», чтобы снискать славу демократов, было достаточно ярких публицистических выпадов против партийной монополии на власть, разработанные программы и платформы не требовались. (Должно быть, во всех известных истории ради­кальных поворотах во всех странах уровень имевшихся надежд значительно превышал уровень средств для их реализации...)

В ситуации политических кризисов «перестройки» (примерно с 1990 г.), а в дальнейшем — кризисов наследовавших ей властных структур (1993-1994-1996 гг. и т.д.) «верхи» все чаще и откровеннее обращаются за поддержкой и опорой уже не к либерально-интеллигентским группам, а к силовым институтам, то есть к тем, кто в наибольшей мере сохранил свою организацию и направленность после падения советского государства. А либе­рально настроенным интеллигентам, так и не сумевшим организоваться в самостоятельную общественно-политическую силу, приходится с трудом убеж­дать самих себя в неизбежности — во избежание худшего — хотя бы условно поддержать какие-то инициативы или кандидатуры от существующей власти. Самый наглядный и поучительный пример — ситуация вокруг президентских выборов 1996 г., фактически проложившая дорогу к смене политического режима после 1999 г.

Новая обстановка: элитарные группы при вертикали власти

Определившаяся в последние годы (ко второму президентскому сроку В. Путина) ситуация в российском обществе суммирует и как бы собирает в один узел накопившиеся проблемы, не решенные ранее. Сдвиги в экономи­ческом положении страны, обусловленные конъюнктурой мирового энергети­ческого рынка, позволили снизить уровень напряженности в ряде болевых то­чек первых «переходных» лет (невыплаты зарплаты, высокая инфляция) и повлиять на рост оптимистических настроений и ожиданий в обществе, преж­де всего в его элитарных слоях и группах.

Общественное недовольство и потенциал протеста сосредоточены преиму­щественно в менее продвинутых сегментах населения (пожилые, менее обра­зованные). Более активные слои общества, в какой-то мере преуспевшие в го­ды перемен, оказываются и более лояльными к существующей власти и ее но­сителям.

Неудивительно, что в таких условиях значительная часть представителей элитарных групп связывает свои надежды с государственной властью и госу­дарственной экономикой, с государственной поддержкой науки, образования, здравоохранения и т.д., почти не смущаясь тем, что само государство шаг за шагом утрачивает демократические претензии и приобретает черты абсо­лютистского деспотизма. Ожидание милостей от власти и страх их утратить по-прежнему разобщают и губят российские прогрессивные элиты.

Заметные перемены в последнее время наблюдаются не столько в соотно­шении социальных групп, сколько в их составе и генеалогии. В годы перест­ройки и первоначальных реформ (при Горбачеве и Ельцине) у власти находи­лась группа выходцев из высших эшелонов партийно-советской номенклату­ры, под влиянием обстоятельств вынужденная более или менее радикально изменять свои общественно-политические ориентации. Сейчас эта группа практически полностью покинула политическую сцену, ее место заняли представители другого поколения, лишенные необходимости переживать (или демонстрировать) свой разрыв с советскими стереотипами поведения и созна­ния. Демонстративный идеологизм партийно-советских времен и последовав­шие поиски «идеологии перестройки» при Горбачеве и «национальной идеи» при Ельцине уступили место столь же показному универсальному прагматиз­му (под прикрытием которого, впрочем, нередко выступают глубоко укоре­ненные установки великодержавности, мирового противостояния, «партийно­го» единомыслия и пр.). Наиболее подходящими носителями такой «антииде­ологической» идеологии выступили кадры менее всего затронутых веяниями перемен исполнительских служб старого госаппарата, принесшие с собой профессиональные атрибуты — стиль спецопераций, агентуру, маски, скрыва­ющие лица, неограниченные силовые приемы и т.д.

Изменения внутри элитарных (высокостатусных, высокообразованных) групп также в значительной мере связаны со сменой поколений и стиля дея­тельности. Уходят или отодвигаются на второй план люди, которым приходи­лось выдерживать идеологические и бюрократические «накаты» советского периода, а в начале новых времен разделять демократические надежды. Выд­вигаются люди, не знавшие такой общественно-политической школы и связы­вающие свое статусное и материальное возвышение уже с прагматическими обстоятельствами пореформенных лет.

После ликвидации зачатков публичной политики значимые перемены про­изошли в функциях СМИ и деятельности групп, относимых к медиасообществу: место обличительной публицистики заняли шоу и политреклама, провоз­вестники перемен вытеснены цинично-технологическими манипуляторами новой формации.

При отсутствии «госпартийной» монополии на кадровую политику чинов­никам околовластных структур (свите, обслуге) приходится дилетантски, «вручную» распределять привилегии и тумаки во всех углах государственного хозяйства, в том числе и по отношению к элитарным группам. Как и в «доб­рые» старые времена, жесты внимания и адресные подачки одним сочетаются с усилением контроля над всеми, а также с установками на практическую (со­гласно новейшей моде — и на экономическую) эффективность. Наглядный показатель унизительного презрения власть держащих к «высоколобым» — использование их в составе декоративных прикрытий (например, «Общест­венной» палаты).

Вряд ли можно сегодня — и в обозримом будущем — ждать сенсационных поворотов в настроениях элитарных (как и прочих) групп российского обще­ства. Повторно вступить в бурный поток «перестроечных» надежд никому не удастся. (Условного «нового Хрущева» ждали 20 лет, «нового Горбачева» как будто не ждет никто.) Факторами изменения обстановки могут стать эро­зия нынешних массовых надежд, исчерпание материальных и моральных ре­сурсов существующей расстановки общественных сил. Обстоятельное изуче­ние динамики общественных настроений важно для понимания тенденций назревающих перемен и готовности к ним различных социальных групп.