"Полит.ру" публикует статью Александра Верховского, вошедшую в сборник "Верхи и низы русского национализма" (М.: Центр "Сова", 2007). Сборник стал логическим продолжением выпущенных ранее исследований - "Цена ненависти: национализм в России и противодействие расистским преступлениям" (2005) и "Русский национализм: идеология и настроение" (2006). На этот раз в центре внимания авторов идеологические и политические феномены русского национализма. В предлагаемой статье, наряду с историей вопроса, производится сопоставление "низового", более традиционного национализма и относительно нового – истеблишментарного, принципиальное для сборника и открывающее возможности для дальнейших исследований.
Рассуждая о подъеме русского национализма в сегодняшней России – а об этом сейчас говорят практически все, – необходимо, во-первых, по возможности четко разграничить связанные с этим понятия, а во-вторых, попытаться определить, в чем же суть происходящих сейчас перемен и куда они предположительно могут привести. Данная статья, конечно, не может дать полноценные ответы на все эти вопросы, ее задача скромнее: проанализировать траекторию развития идеологического феномена, который можно обозначить как русский политический национализм.
Сегодня в России очень важно различать разные смыслы, которыми нагружены выражения «национализм» и «русский национализм».
Обычно при этом имеется в виду массовая этническая ксенофобия, но эти настроения (постоянный предмет исследования социологов) не являются еще национализмом, так как не предполагают сами по себе никакой «программы».
Всеобщее беспокойство справедливо вызывает рост преступлений на почве расовой, этнической и религиозной вражды[1], но такие действия являются лишь верхушкой айсберга массовой ксенофобии или скорее ее авангардом: если кого-то недолюбливают десятки миллионов, а ненавидят сотни тысяч, то естественно, что находятся тысячи тех, кто готов эту ненависть воплотить на практике криминальными методами. Столь активные действия, как правило, уже невозможны без определенных программных представлений, но динамика насилия лишь намекает нам на то, что это за программные представления.
Все-таки национализм как политический феномен, а не как эмоциональная оценка в бытовом или газетном языке, подразумевает определенную систему представлений о том, что есть нация, каковы критерии ее отграничения от других наций, каковы ее политические цели (национализм всегда предполагает, что целеполагание присуще, хотя бы потенциально, именно нации как целому), какого типа государство желательно иметь (создать) для достижения этих целей.
При этом, в соответствии со сложившейся в научном и общественном дискурсах традицией, мое внимание привлекает национализм не как вообще любой дискурс о нации, а только как исключающий, более или менее этноксенофобный, агрессивный к внешним и, в большинстве случаев, к внутренним «врагам», расистский в культурном, а то и в биологическом смысле слова[2].
Это естественным образом фокусирует внимание на идеологических построениях националистических политических групп. Разумеется, такие построения существуют не сами по себе: они тесно связаны с массовыми настроениями, поскольку группы эти обращаются (или хотят обращаться) именно к массам, да и сами участники групп – члены того же общества. Эти построения также находятся в определенной связи с институционально закрепленными практиками. Практики формируют фон для инициатив националистов и способствует пополнению их рядов; достаточно упомянуть господство этноцентристских трактовок в школьном и вузовском образовании и дискриминационное поведение правоохранительных органов. Наконец, было бы очень интересно проследить, как связаны идеологические траектории националистов с их личной жизненной стратегией. Но все эти темы в этой статье рассматриваться не будут, я ограничусь лишь «историей идей».
И последняя необходимая оговорка. Очень часто у тех, кто говорит и пишет о русском национализме, спрашивают, почему такое же внимание не уделяется национализмам этнических меньшинств. Им действительно уделяется непропорционально мало внимания, и эта статья также их не будет касаться. В данном случае причина такого ограничения – в желании сконцентрироваться на том, что представляется наиболее значимым для общества сегодня.
Период взлета национализмов меньшинств пришелся на начало 90-х годов и давно закончился, уступив инициативу этнонационализму большинства[3]. Они полностью исчерпали свой мобилизационный потенциал, так как региональный сепаратизм давно перестал быть сколько-нибудь реальной целью, а механизмы этнонациональной автономии были «приватизированы» региональными элитами. Тема этнического культурного возрождения перешла в «оборонительную фазу» и связывается теперь скорее с понятием «защита прав этнического меньшинства», чем с понятием «этнонационализм» (хотя тут зачастую не все так уж просто). В некоторых регионах Северного Кавказа протестный потенциал этнонационализма был перехвачен радикальным политическим исламом (возможно, в кадыровской Чечне сейчас происходит возрождение этнонационализма, но эта гипотеза для данной статьи не имеет значения). Так или иначе, национализмы меньшинств сейчас мало влияют на путь развития страны.
Таким образом, предмет данной статьи – эволюция идей русского национализма. Поскольку речь идет о довольно длинном отрезке времени – с конца 80-х годов до нынешнего момента, то есть до середины 2007 года, а разнообразие носителей русского национализма все это время было довольно велико, придется ограничиться лишь предварительным и достаточно беглым обзором.
К сожалению, придется исключить из этого обзора властные группы: их влияние на формирование националистической «повестки дня» было и остается весьма значительным, но информация об этой их деятельности весьма скудна и пока практически не изучена.
Соответственно, эволюцию идей мы можем наблюдать на примере наиболее значительных авторов и политических организаций, которые либо сами относили себя к русским националистам (возможно, с теми или иными оговорками), либо могут быть отнесены к таковым потому, что в их деятельности и в их представлениях о России основной является тема русской нации, как бы они ее ни понимали.
Русский национализм периода «перестройки» и первой половины 90-х годов достаточно хорошо изучен[4]. Вторая же половина 90-х принесла довольно мало нового на «националистическую сцену», что облегчает изложение.
К сожалению, тема русского национализма с начала 90-х осмысливалась преимущественно как тема «русского фашизма», что крайне искажало картину, заставляло авторов выискивать и выпячивать признаки фашизма. В сочетании с разнобоем в понимании самого термина «фашизм» это часто не позволяло разглядеть реальные идейные тенденции[5]. Попыток идеологической классификации всего националистического спектра общественно-политических групп и движений, как ни странно, также было очень мало[6].
Обзор, представленный в этой главке, суммирует (без детализации и, соответственно, без множества необходимых ссылок) наблюдения над выступлениями националистических организаций и популярных публицистов в 90-е годы. Разумеется, многое в таком обзоре окажется неточным, а какие-то нюансы будут вовсе забыты. Необходимо также иметь в виду, что описываемые идейные течения практически никогда не находили «чистого» в идейном смысле организационного воплощения.
Наиболее естественной формой национализма в момент краха СССР было прямое наследование представлениям советских номенклатурных националистов[7], которые идеализировали позднесталинскую империю (многие из них – как реинкарнацию Российской империи). Часть публицистов из этой «Русской партии» и их последователей и в бурные годы «перестройки» сохранили коммунистическую ориентацию: для них советский, сталинский миф вполне органично сливался с этническим русским мифом.
Если признать, что любая империя должна легитимироваться некоторой «высшей», наднациональной идеей, то «красные патриоты» мыслили русский народ создающим новую великую империю, движимую глобальным идеалом коммунизма. При этом реальный коммунизм, сталинский и постсталинский, понимался как эманация «русского духа», а не как отвлеченная западная идеология. Француз или узбек, став коммунистом, не становился русским, но лишь младшим союзником русского коммуниста.
С этих идей начинала «Память», они были популярны среди многих организаций и движений, возникавших при агонии КПСС (Объединенный фронт трудящихся, ВКП(б) и т.д.). Часть организаций была весьма активна в начале 90-х – Союз офицеров и затем другие «военно-патриотические» организации, созданные по его образцу. В этом ряду почетное место занимает, конечно, Фронт национального спасения (ФНС). После событий октября 1993 года основным средоточием «красного патриотизма» стала КПРФ Геннадия Зюганова.
К концу 90-х КПРФ смогла в значительной степени поглотить или маргинализовать идейных конкурентов. Но параллельно сами идеи «русской партии» оказались в глубоком кризисе. В 90-е годы целью «красных патриотов» была реставрация СССР, но в более русском духе; однако какая бы то ни было реставрация СССР к концу прошлого десятилетия уже практически всем представлялась совершенно нереальной. Соответственно, «красный патриотизм» в новом десятилетии деградировал, а Геннадий Зюганов и его последователи обратились к иным вариантам национализма, лишь сочетая их с социал-популистской демагогией, свойственной, впрочем, большинству националистов.
У наблюдаемого ныне ослабления КПРФ много причин (в том числе и общая деградация партийной системы в стране), но не последняя среди них – утрата собственного «идейного лица».
Второй по естественности формой русского национализма было возрождение националистической традиции дореволюционной «черной сотни». Сто лет назад черносотенное движение объективно способствовало превращению империи Романовых в империю с этническим самоопределением, наподобие соседней империи Гогенцоллернов. Не следует путать эту цель с целью трансформации в национальное государство: имперская суть России должна была остаться неприкосновенной.
Более того, сами черносотенцы не сомневались, что этническое самоопределение империи должно оставаться второстепенным по сравнению с ее конфессиональным самоопределением как главной и фактически единственной православной державы. Эта форма православного русского национализма казалась многим вполне реальным путем «возрождения России».
Соответственно, в постсоветских условиях требовалось, в первую очередь, реконструирование забытой православной политической идеологии. Работа эта велась довольно активно, но успешной ее назвать нельзя. Чисто черносотенные группы (Национально-патриотический фронт «Память», «Черная сотня», Союз «Христианское возрождение» и т.д.) имели очень мало успеха, хотя не исчезли до сих пор. И главным тормозом оказалась именно архаичная риторика, в первую очередь – религиозная. В высочайшей степени секуляризованное постсоветское общество смогло предоставить новым черносотенцам лишь тонкий слой неофитов, увлекшихся православием в его имперско-архаической политизированной версии[8].
Православно-националистические организации, в том числе и отошедшие от буквализма черносотенной традиции, активно действовали и продолжают действовать[9], но ни в какой момент двух последних десятилетий они не выходили на политическую авансцену. Лишь иногда их активность пробивается хотя бы на медиаповерхность (участие Русского общенационального союза (РОНС) в гей-погромах, скандал вокруг «письма пятисот» и тому подобные события).
«Православное царство» осталось экзотикой или символом (вообще, монархические идеи, хотя и обсуждаются до сих пор, явно остаются маргинальными), но некоторая «обязательность» православия в политических доктринах «серьезных» националистов действительно быстро утвердилась. При этом она была порождена скорее не усилиями Церкви, очень пассивной в 90-е, а усилиями тех, кто транслировал дореволюционную черносотенную традицию.
Элементы православного национализма сегодня представлены достаточно широко, но чтобы оценить значение этой тенденции, следует вычесть, с одной стороны, дежурные выражения лояльности православию, принятые в сегодняшней российской политической культуре[10], а с другой стороны, высказывания людей, для которых именно православие в политике важнее всего: они, хотя и не вовсе маргинальны, явно остаются на вторых ролях, и вряд ли эта ситуация скоро изменится[11].
Первая половина 90-х стала временем бурного роста популярности понятия «евразийства», хотя неоевразийство 90-х имело весьма отдаленное отношение к наследию русских евразийцев 20-х годов. Популярность понятия не привела к реальному внедрению в общественное сознание сложных, а иногда, прямо скажем, заумных идей неоевразийцев. В сущности, действительно широкое распространение получило лишь представление, что Россия базируется на двойной этнической (славянской и тюркской) и религиозной (православной и мусульманской) основе, и потому она – и не Восток, и не Запад, что самым банальным образом подтверждает необходимость «особого пути». Я бы назвал эти широко распространенные представления «приблизительным евразийством».
Идеологические маневры вокруг «особого пути» не могли не быть связаны с фашистской традицией. И эту традицию активно продвигал в 90-е годы Александр Дугин. Тогда он много сделал для интеллектуального развития российского национализма[12], но позже ученики практически поголовно отмежевались от своего учителя. В новом десятилетии Дугин сумел из ультраоппозиционного идеолога Национал-большевистской партии (НБП) стать респектабельным политическим экспертом и идеологом прокремлевского толка[13], создал «под себя» Международное евразийское движение. Но движение это остается эфемерным, а изобилие достаточно высокопоставленных политических и общественных деятелей в его руководстве не означает, что они разделяют идеологические построения Дугина: привлеченные деятели ограничиваются именно «приблизительным евразийством».
Неоевразийство находится с русским этнонационализмом в сложных отношениях. Сейчас Дугин выступает как сторонник некой новой вненациональной глобальной «евразийской империи»[14]. Сегодняшние идеи Дугина (и практику курируемого им Евразийского союза молодежи), как и прежде, следует рассматривать как экзотическую крайность в сравнении с более принятыми версиями официального и полуофициального национализма, которые можно объединить термином «цивилизационный национализм» (см. об это ниже), но, несомненно, неоевразийство внесло весомый вклад в становление последнего.
Протестная романтизация нацизма существовала уже в советские годы. Один из организаторов нацистского митинга в начале 80-х в Москве, Виктор Якушев, создал в начале 90-х одну из первых чисто неонацистских группировок (и снова появился недавно на «русских маршах»).
Нацизм оказался наиболее широко известной формой национализма[15]; его популярность обеспечила в начале 90-х в достаточно массовый приток молодежи в организации, явно стилизующиеся под нацизм, в первую очередь – в Русское национальное единство (РНЕ)[16]. С небольшими необходимыми поправками эти организации разделяли чисто расистские представления нацистов, но де-факто членство в них было открыто и для «дружественных нерусских», например, для татар.
РНЕ было не единственной такой организацией, но сумело (гораздо эффективнее, чем КПРФ в своей нише) маргинализировать конкурентов, создав крупнейшую до сих пор организацию радикальных националистов. Большой размер и слабость «идеологической работы» привели к тому, что русский национализм в РНЕ понимался заметно шире чисто неонацистского стандарта; чего стоит демонстративное, хотя и глубоко не церковное, православие РНЕ. Таким образом, РНЕ заняло и «испортило» поляну неонацизма.
В силу внутренних причин в 2000 году организация раскололась, и с тех пор осколки РНЕ активны лишь в некоторых регионах, не мешая уже развитию других течений.
Зато во второй половине 90-х приобретает заметный масштаб движение наци-скинхедов, скопированное с аналогичного западноевропейского[17]. Принципиальным отличием наци-скинхедов была беспартийность (хотя случаи сотрудничества скинхедов с радикально-националистическими организациями были и есть), несклонность к систематической самоорганизации и систематическому идеологизированию. Теоретически движение наци-скинхедов должно было опираться на идеологию White Power, но на практике уже через несколько лет скинхедом мог стать любой хулиган, хоть в какой-то степени разделяющий агрессивно этноксенофобные представления основателей движения. Скин-движение[18] лишь в ядре своем (точнее, в многочисленных разрозненных ядрах) является неонацистским, в массе же оно агрессивно расистское, но равнодушно к остальным идеологическим моментам.
Скин-движение росло необычайно быстро, поскольку было не столько новым идейным веянием, сколько новой молодежной субкультурой (пусть и неотделимой от определенных идей), причем выраставшей не на пустом месте, а в тесной связи с субкультурой футбольных фанатов. Скинхеды оказались привлекательнее, чем даже РНЕ до его кризиса и распада. Скорее всего, в начале нового века наци-скинов было уже больше, чем участников более традиционных ультранационалистических организаций, вместе взятых.
Тогда стали наблюдаться попытки некоторых из этих организаций (Партии свободы Юрия Беляева, Народной национальной партии Александра Иванова (Сухаревского)) опираться на скинхедов. Эти попытки, в конечном счете, мало что дали самим организациям, зато добавили авангарду скинхедов политического опыта, который они, впрочем, не использовали для создания собственных больших организаций, сохранив прежние структуры, сходные с фанатскими или криминальными.
В целом неонацистские движения и в 90-е годы, и сейчас распространяли в обществе не столько собственно неонацистские идеи, а просто агрессивный расизм. Но само ядро таких движений со временем все больше утверждалось именно в «идеях НС». Можно, наверное, считать, что сегодня скин-движение состоит из трех слоев: организованные группы неонацистов; ассоциированные с ними или объединенные по месту жительства расистские группировки, ориентирующиеся на неонацистские идеи и идеологию White Power скорее в общих чертах; наконец, аморфная масса эпизодических расистских хулиганов и скинхедов-«модников», политизированных лишь в малой степени.
Численность политически активных скинхедов может быть приблизительно оценена по участию в легальных митингах. Москва вместе с Подмосковьем смогли «выставить» на «русские марши» 4 ноября 2005 и 2006 годов примерно по две тысячи молодых людей достаточно характерной наружности[19]. В Петербурге таких набралось никак не больше полутысячи. Но скинхеды существуют чуть ли не во всех крупных городах и во многих мелких. Так что по стране в целом на митинги способны выйти от 10 до 20 тысяч человек. Вместе с аморфной третьей группой, упомянутой выше, набираются как раз те 50, а то и больше, тысяч человек, о которых обычно говорят[20].
Наконец, стоит упомянуть и такую форму русского национализма, как идея обособления этнического русского сообщества от «инородцев», то есть ориентация на превращение России в максимально «этнически чистое» национальное государство путем исключения значительной части национальных республик. (Существовали даже сторонники реального раздела России на «национальные республики» и «Русскую республику», но таких радикалов было мало.) Эта «оборонительная», принципиально антиимперская форма этнонационализма казалась в начале 90-х естественным продолжением отказа от союзных республик и косвенно опиралась на авторитет Александра Солженицына, выступавшего за «сбережение» русского народа путем отказа от бремени империи.
Такое понимание национализма всегда было довольно редким, но сама по себе задача обособления этнических русских была и остается предметом размышлений среди этнонационалистов. В свою очередь, эта дискуссия привлекла внимание к критериям определения русскости. Сам Солженицын выступал за культурное определение, но такое определение является слишком инклюзивным для реального обособления на постсоветском пространстве и тем более – в пределах Российской Федерации, поэтому большинство сторонников обособления определяло русскость скорее в духе биологического расизма.
Доктрина обособления исходила из того, что стабильное государство не может быть построено в столь полиэтничной стране, как сегодняшняя Россия: слишком свеж был пример распада СССР. Но к концу 90-х ощущение угрозы распада Российской Федерации заметно ослабло, практически исчезли сепаратистские движения так называемых титульных народов республик (Чечня – особый случай), в путинские годы резко ослабли и позиции республиканских элит (опять же за исключением Чечни, где, напротив, сложился почти неуправляемый режим Рамзана Кадырова). Таким образом, «оборонительная» аргументация в пользу обособления этнических русских внутри России потеряла убедительность.
Как уже говорилось, описанные идейные течения не существовали в чистом виде, но все же они осознавались современниками. Первыми были осознаны различия между «красными» и «белыми» национал-патриотами[21], затем – между православными и неозычниками (более влиятельными в те годы в своем политическом секторе, чем сейчас). Но, соответственно, возникал и обратный импульс: объединения любых националистов, готовых признать главное – приоритетность интересов этнической «русской нации» – и согласиться в том, что многие разногласия можно оставить до лучших (для националистического движения в целом) времен.
Наверное, первым наиболее последовательным сторонником такой идеологической гибкости стал Николай Лысенко, активно выступавший в начале 90-х за приоритет кавказофобии перед антисемитизмом (тогда это было подлинным новаторством в националистической среде) и формировавший свою Национально-республиканскую партию на максимально широкой основе. С тех пор примеру Лысенко иногда следовали и другие националисты, например, ушедший из РНЕ Александр Федоров, создававший в 1994 году свою Партию русских националистов. Правда, серьезных успехов такие националисты не добились и сошли с политической сцены[22]. Можно предположить, что причинами этого стали организационные просчеты и конкуренция со стороны еще активных тогда идеологических движений, описанных выше.
Общим важным недостатком всех описанных выше течений была их оторванность от массовых настроений. Конечно, определенная массовая поддержка у националистов была и в 90-е годы, но она неуклонно снижалась, что было видно хотя бы по их результатам на выборах[23]. С одной стороны, все описанные выше идеи было довольно затруднительно сделать популярными: слишком многих отталкивали любые внешние ассоциации с фашизмом, большинство не воспринимало архаичные черносотенных идеи или авангардные неоевразийские. Даже сама идея, что «национальные проблемы» – это главное, что это важнее других социальных проблем, не усваивалась людьми, которые постоянно наблюдали те или иные социальные или политические катаклизмы, но не видели уже серьезных «межэтнических конфликтов», если сравнивать с концом 80-х и началом 90-х. Страх перед такими конфликтами постепенно забывался. Впрочем, постепенно остывал и весь комплекс эмоций, связанных с распадом СССР, включая надежды на реставрацию социализма и советской империи. Соответственно, идеологические течения и политические формы русского национализма погружались в кризис.
Исключением оказалось неонацистское движение скинхедов, мировоззрение и персональный опыт членов которого не был непосредственно связан с травмой распада СССР. В конце 90-х годов это движение было еще малозаметно, но оно быстро расширялось.
1999–2000 годы принесли два очень важных для русского национализма события – приход к власти Владимира Путина и резкий рост массовых ксенофобных предрассудков.
Приход Путина сопровождался некоторыми событиями, которые были восприняты многими националистами как знаки перемен в их пользу. Конечно, не все русские националисты стали сторонниками нового президента, но очень многие[24]. И это создало принципиально новую ситуацию, так как начиная с «перестройки» националистическое движение находилось в безусловной оппозиции власти. Конечно, правление Путина, особенно его первые годы, могло бы разочаровать националистов, но разочаровало их лишь частично; Путин и для них оставался «президентом надежды» (по выражению Юрия Левады), которому нет реальной альтернативы. Сама возможность быть националистом, критиковать власти и при этом сохранять главный признак политической лояльности – лояльность лично Путину – давала многим людям возможность поддерживать националистическое движение без излишнего риска и без внутреннего конфликта с «государственническим инстинктом»[25]. «Государственничество» Путина, его усилия по созданию «вертикали власти» с самого начала привлекали и активных националистов, и их симпатизантов, давали им возможность считать себя частью «путинского большинства» (пусть этот термин Глеба Павловского и не был популярен в их среде) и бороться за «корректировку курса» вместо «свержения режима». Разумеется, такое политическое позиционирование национализма было несравненно привлекательнее.
Согласно опросам ВЦИОМ (ныне продолжаемым Левада-центром), именно в 1999 году возникает и в 2000 году закрепляется резкий подъем ксенофобных настроений. Суммарный индекс поддержки лозунга «Россия для русских!» перевалил за 50 % и с тех пор уже не переходит этот порог обратно. Дело, конечно, не только в самом лозунге, который можно интерпретировать по-разному, но и в общем росте ксенофобных предрассудков и готовности к дискриминационным решениям (типа изгнания той или иной этнической группы из города)[26].
Перелом 1999 года, несомненно, связан с резким взлетом антиамериканских настроений во время косовского кризиса, но еще более – с началом второй чеченской войны[27]. Как и всякая война, она подогревала этническую ксенофобию, но, в отличие от первой, пользовалась широкой поддержкой (так как, по мнению большинства, для «федералов» война была оборонительной: после взрывов в Москве и «вторжения» в Дагестан), а военные успехи способствовали закреплению эффекта. Позже большинство разочаровалось в военных действиях в Чечне, но результат был уже достигнут.
Наверное, всплеск ксенофобии мог бы завершиться возвращением к уровню 1998 года, но этого не произошло. Конечно, росту ксенофобии способствовали некоторые события (в первую очередь известные теракты в России, а также 11 сентября и последовавшая всемирная «война с террором»), но можно предположить, что не менее значимо было и то, что низовая, «кухонная» ксенофобия стала получать поддержку на уровне масс-медиа. Речь не идет о сознательной пропаганде. Просто именно тогда в СМИ стало появляться много явно интолерантных статей[28], первые заметные «подвиги» наци-скинхедов обсуждались с любопытством, а например, по поводу знаменитого погрома на Царицынском рынке в Москве осенью 2001 года по ТВ можно было услышать, что большинство опрашиваемых граждан не так уж осуждает погромщиков. Наконец, в 2002 году в региональных избирательных кампаниях ЛДПР можно было заметить достаточно широкое использование этноксенофобной риторики, вытесненной, казалось, в маргинальные круги[29].
Видимо, изменения массовых настроений были замечены теми журналистами, политиками и активистами, кто давно хотел бы проявить собственные предрассудки или использовать чужие, но не делал этого, так как не хотел идти против большинства. В свою очередь, первые же шаги по легитимации ксенофобии, предпринятые этими людьми, закрепили выросший уровень последней. А уже вслед за этим многие смогли заметить, что то, что раньше было допустимо лишь на кухне или в устах заведомых радикалов, становится все более допустимым в мейнстриме. Следовательно, этим можно, а то и нужно пользоваться – чтобы опираться (не только в электоральном смысле) на мнение большинства. Так возникла своего рода спираль легитимации этноксенофобии и связанных с ней националистических идей, которая успешно функционирует до сих пор.
Уже в 2003 году возникает проект блока «Родина». Если считать, что его целью было только отбить голоса у КПРФ, то непонятно, почему в риторике блока такую большую роль занимала этническая ксенофобия (КПРФ ксенофобия отнюдь не чужда, но ее доля в «Родине» заметно отличалась). «Родина» оказалась ответом не только на прагматический запрос сверху, но на более массовый запрос – партии, для которой этноксенофобия не предмет оговорок отдельных депутатов, а часть повседневной деятельности. И электоральные успехи «Родины» подтвердили реальность такого запроса.
Итак, в начале 2000-х годов, когда элиты осознают перелом в массовых настроениях и начинают приспосабливаться к нему (и своими действиями его поддерживают)[30], возникает новая ситуация для русского национализма: у него появляется надежда обрести действительно массовую опору и стать реальной политической силой, пусть даже и в атмосфере постепенного отмирания публичной политики, которая уже ощущалась в те годы (но вполне очевидна стала только во время второй каденции Путина). Такая надежда сама по себе влияет на формировании идеологии.
В середине и в конце 90-х ни одно националистическое движение не могло претендовать на достаточно широкую поддержку, поэтому участники движения могли себе позволить углубляться в идеологические поиски и разногласия. Исключение составляли лишь ЛДПР, никогда не придававшая большого значения идеям, и КПРФ, в которой национализм был обречен оставаться младшим партнером социализма, а точнее, социальной демагогии.
В начале 90-х, когда националистические движения, напротив, были на подъеме, националисты быстро пришли к тому, что для подлинного успеха требуется не идеологическая определенность, а популизм, точнее, национал-популизм. Так возник феномен «красно-коричневых», то есть практика широких альянсов разных групп, практикующих смешение в разных пропорциях националистической и социальной демагогии[31]. С 1996 года «красно-коричневая» практика национал-популизма сохранялась только в ведомом КПРФ Народно-патриотическом союзе России (НПСР) и, в сущности, в самой КПРФ, но НПСР не имел никакого самостоятельного значения помимо КПРФ и постепенно исчез как реальная коалиция.
Надежды на новые возможности привлечения массовой поддержки привели к возрождению национал-популизма. Блок «Родина» сумел сделать это в 2003–2006 годах очень эффективно по сравнению с утратившей всякую инициативу КПРФ. Но у блока был тот принципиальный недостаток, что он был именно блоком существенно различных организаций. «Красно-коричневое» в нем оставалось более или менее разделимым. Между тем в самой «Родине» и вне ее уже формировался новый тип националистической идеологии, даже лучше КПРФ сочетающий социальную и этнонационалистическую риторику.
Эта национал-популистская идеология была присуща уже рогозинской части «Родины». Она также присуща Движению против нелегальной иммиграции (ДПНИ) Александра Белова, возникшему в 2002 году, а ставшему действительно общеизвестным с 2005 года, сфокусированному на одной, но действительно популярной теме: борьбе этнических русских с «мигрантами», под которыми фактически понимаются вовсе не иммигранты, а любые неславяне, оказавшиеся в регионах с традиционным доминированием этнического русского населения (гражданство и ценз оседлости практической роли не играют)[32]. В 2007 году новый национализм более или менее сконцентрировался внутри и вокруг партии «Великая Россия» (не зарегистрированной).
Этот национализм не следует ни одной из рассмотренных выше линий русского национализма 90-х, кроме последней – попыток создать этнический русский национализм без дополнительных идеологических усложнений. Если Белов, видимо, пришел к чистому этнонационализму из черносотенной традиции (он был активистом НПФ «Память»), то Дмитрий Рогозин и председатель «Великой России» Андрей Савельев, похоже, пришли к нынешним взглядам еще в 90-е годы (активный тогда Конгресс русских общин, с которым по большей части связана политическая биография Рогозина, не имел определенной идеологии, но по сути своей тяготел именно к этнонационализму, игнорирующему разнообразие идейных оснований).
Конечно, этнонационализм при этом может быть разной степени идейной радикальности – Савельев гораздо ближе к классическому расизму, чем Рогозин[33], – но различия для национал-популистов не так существенны именно потому, что они – популисты. Конечно, популизм обращен к «среднему человеку», которому, по определению, присуща некоторая умеренность, но среди активистов новой волны национализма – очень много людей из скинхедской среды, можно даже сказать, что национализм в последние годы стал просто немыслим без скинхедов, то есть степень радикальности этнонационализма должна учитывать также и запросы неонацистов.
«Великая Россия» реально не претендует на власть (а ДПНИ даже не регистрировалось как организация), что позволяет не иметь полноценной политической программы и сохранять лояльность лично Владимиру Путину (при любой степени критичности к тем или иным высокопоставленным чиновникам). Эти свойства характеризуют новый национал-популизм как максимально открытый.
И действительно, опора национал-популизма достаточно широка. Необходимо учитывать, что уже в 90-е годы через националистические организации прошли десятки тысяч человек: в РНЕ, чья численность доходила до 15 тысяч, была очень высокая «текучесть кадров»; формирования казаков, в той или иной степени склонные к агрессивному этнонационализму, были еще многочисленнее. Многотысячная масса скинхедов, которой тоже свойственна высокая ротация, дала стране новые десятки и десятки тысяч националистов. Эти люди занимают самые разнообразные посты, в том числе в бизнесе и в структурах власти. И к ним, разумеется, примыкают многочисленные единомышленники, никогда не состоявшие в каких-то организациях. Прогрессирующая легитимация националистических идей и ксенофобных эмоций, характерная для политической сцены и масс-медиа в новом десятилетии, позволила существенно расширить круг таких единомышленников, а главное – вокруг них исчезло отчуждение, характерное для более «политкорректных» 90-х. Националист как таковой перестал быть неприемлемой фигурой где бы то ни было.
Национал-популизм в том виде, как он доминирует сегодня, трудно даже назвать идейным течением: он приемлет любые идеологические коннотации, будь то правые или левые, советские или антисоветские. Его содержание сводится к «мигрантофобии», социальной демагогии, дозированной критике властей за коррумпированность и «антирусскую» политику. Этот национализм ориентирован скорее на построение русского национального государства, чем на поддержание имперской традиции; впрочем, и эта дилемма не является для популистов принципиальной. Национальное государство понимается в духе более или менее радикальных интерпретаций лозунга «Россия – для русских!». Если в 90-е годы идеологические версии национализма доминировали над попытками создать чистый русский этнонационализм, то в новом десятилетии последний взял безусловный реванш.
Конечно, более идеологичные организации тоже сохранились и не теряют активности. Так, целый ряд организаций, традиционных для 90-х годов, попытался объединиться под эгидой Сергея Бабурина в Народный союз. Набор участников – от ярких представителей черносотенной традиции до «красных патриотов», то есть Народный союз – это новая попытка «красно-коричневой» коалиции. Народному союзу не чужд наступательный популизм[34], не чужды и связи с неонацистами, олицетворяемые депутатом Николаем Курьяновичем. Но эта коалиция не привлекает, в отличие от круга «Великой России» и ДПНИ, общественного внимания и все равно воспринимается скорее как реликт 90-х.
Заметны также и отдельные представители чистых идеологических течений. Больше всего внимания привлекают неонацистские группировки, оппозиционные ДПНИ и другим популистам, активизируется к новым выборам КПРФ. Стоит отметить также коалицию православных монархистов – Союз русского народа.
И все же, когда мы говорим сегодня о русском национализме, мы, как правило, сталкиваемся с усредненными, внеидеологическими высказываниями, сводящимися к «защитной» этноксенофобии по отношению к «мигрантам», к лозунгам «Россия для русских!» или «За русскую Россию!» (официальный лозунг Народного союза). Существуют идеологически активные деятели, начиная с председателя «Великой России» А. Савельева, но и их основной пафос сводится к тому, что Россия должна, во-первых, преодолеть либеральные традиции, заложенные в 90-е годы, во-вторых, стать максимально мощной «державой», фактически возродить имперский внешнеполитический размах, но не возрождая при этом полноценную империю (чтобы не оказаться слишком полиэтничной), в-третьих, развивать преимущественное положение этнических русских (не только путем дискриминации «мигрантов», но и в процессе ротации элит). Исследователь и одновременно адепт русского национализма Валерий Соловей прямо утверждает, что России сейчас, на руинах рухнувшей советской империи, нужен именно русский этнический национализм, и ничто иное[35]. Соловей лишь наиболее последователен в своих суждениях, но по существу с ним согласны очень многие.
Еще в 2005 году можно было заметить, что складывается своего рода негласный альянс разного рода этнонационалистов и их союзников, включающий скинхедские банды, общественно-политические и просто политические организации националистического толка, целый ряд журналистов и общественных деятелей самого разного рода, публично выступающих в поддержку ксенофобных предрассудков и этнонационалистических идей, а также чиновников, включая сотрудников правоохранительных органов, закрывающих глаза на противозаконные аспекты всей этой деятельности или даже способствующих ей[36].
Важнейшая особенность этого альянса – он не столько дополняет, сколько заменяет традиционные партийные (или протопартийные) формы. Если в 90-е годы мы можем с большим или меньшим успехом находить соответствие между идейными течениями и политическими организациями, то теперь это почти невозможно. То, что «Великая Россия» не зарегистрирована, лишь подчеркивает произошедшую перемену. В сложившейся авторитарной системе с сильно редуцированной публичной политикой националисты становятся скорее сетью групп влияния – чиновничьих, медийных или активистских, – чем политическим движением в обычном понимании, как это было в 90-е. В этой сети, функционирующей в ситуации общего признания, что публичная политика маргинализована, находят свое место и радикальные группускулы[37], и склонные к этнонационализму группы в истеблишменте, и национал-популистские движения.
Беспорядки в Кондопоге, а точнее, их необычайно широкий медиа-резонанс, зримо ускорили формирование, расширение и легитимацию этого невидимого и не оформленного альянса. Активизировались националисты всех направлений, причем ДПНИ явно пыталось тиражировать кондопожский опыт. Мониторинг СМИ осенью 2006 года показал решительный прирост языка вражды, а главное – резкий прирост прямой националистической пропаганды в мейнстриме масс-медиа[38]. И что еще важнее, высокопоставленные чиновники, вплоть до президента Путина, стали допускать высказывания, которые либо выдают этнонационалистические склонности говорящих, либо должны рассматриваться как заигрывание с этнонационализмом[39]. А ведь высказывания чиновников, пропорционально их рангу, гораздо больше легитимируют ксенофобию и этнонационализм, чем высказывания в СМИ или даже безнаказанность преступлений на почве ненависти. Наконец, полицейское и административное давление на радикальных националистов все это время возрастало, но остается очевидно недостаточным не только для подавления явно криминальной активности национал-радикалов, но хотя бы для «стабилизации насилия»[40].
На вопрос, почему так происходит, давно существуют два основных ответа: во-первых, сегодняшнее российское государство неэффективно во всех случаях, которые не избраны Кремлем как приоритетные, а противодействие национализму таковым явно не является; во-вторых, сказываются предрассудки самих чиновников и их низкая компетентность. Но теперь есть основания добавить и третий, не менее важный, ответ: власти не надеются своими действиями переломить обозначившуюся несколько лет назад тенденцию роста ксенофобии и этнонационализма, поэтому они выбирают привычный вариант политического манипулирования. В этой логике нет смысла загонять в подполье «Великую Россию» и даже арестовывать лидеров неонацистских группировок: на их месте все равно появятся новые лидеры, а с этими уже существуют те или иные формы взаимодействия[41].
Но, конечно, манипулирование заключается не только в этом взаимодействии (на уровне политтехнологов или сотрудников спецслужб), но и в выработке эффективной контрпропаганды. Подчеркну, речь идет не о «создании национальной идеи», вообще не каком-то о позитивном действии, а именно о контрпропаганде. Хотя, конечно, она не может быть какой угодно, а должна соответствовать уже существующим умонастроениям в чиновничьей элите или хотя бы не противоречить им.
Такой пропагандистской политикой все более становятся антиамериканизм, антивестернизм и милитаристская, имперская риторика. С точки зрения контрпропаганды, это попытка заместить внутреннего врага, определяемого этнически, внешним врагом, определяемым политически. Можно спорить, насколько такая контрпропаганда эффективна (скорее нет, так как эти два врага не альтернативны друг другу), но несомненно, что власти и близкие к ним общественные и политические силы формируют таким образом свою идеологическую линию, которая тоже является националистической, так как во главу угла ставятся противостояние России и ее врагов и сплочение и даже формирование нации в этом противостоянии[42].
Нельзя представлять дело таким образом, что идейным националистическим организациям противостоят безыдейные бюрократы. С одной стороны, люди, вовлеченные в националистическую активность, не чужды прагматизма (в том числе демонстрируют готовность применять свои таланты просто за деньги), так что националисты в целом отнюдь не готовы к действительно решительному противостоянию с властями[43]. С другой стороны, что важнее, для нужд политического режима тоже выстраивается идеологическая основа (как правило, субъективно выстраивается она с другими мотивациями).
Эту, пока аморфную, идеологическую основу Эмиль Паин назвал «цивилизационным национализмом»[44]. Русский цивилизационный национализм явно или неявно предполагает, что Россия – это самостоятельная, отдельная цивилизация, призванная отстоять и повысить свой статус в мире. Такое понимание льстит национальному чувству. Кому-то оно позволяет воспринимать Россию не как этническую единицу и даже не как империю – тем, у кого с имперской или с этнонациональной традицией возникают негативные ассоциации. В то же время для других цивилизационный национализм подчеркивает именно культурную особенность России, определяемую, целиком или в первую очередь, ее «титульным» этносом. Он же оправдывает имперскую политику, так как у империи должно быть некое сверхнациональное оправдание (у империи Романовых и у СССР оно было).
Поскольку основным оппонентом и противником цивилизационного национализма – и России в его глазах – является Запад, важно подчеркнуть равноценность России и Запада. В частности, следует отвергнуть теорию модернизации, в рамках которой обычно приходится говорить о «догоняющем развитии» России, в пользу концепции независимого развития «культур», восходящей к Иоганну Гердеру. Если Россия независима в цивилизационном отношении от Запада, она может его обогнать, а может и вовсе не догонять в институциональном или технологическом отношении, зато точно может стать духовным спасителем или ориентиром Запада (или всего мира).
Цивилизационный национализм является наследником зачахших черносотенных, «советских» и неоевразийских течений национализма. Если допустить явное преувеличение, можно сказать, что эти течения умерли в оппозиции, чтобы возродиться в новом – объединенном – качестве в мейнстриме. Цивилизационный национализм «преодолел» ограниченность этих течений, выбирая из них то, что лучше годится для его собственного обоснования.
Поскольку цивилизационный национализм неоднороден, адаптация течений 90-х годов возможна в разных сочетаниях. К тому же он возникает в достаточно разных средах. Видимо, хронологически первой следует считать академическую среду. Важно также отметить Русскую православную церковь (РПЦ). Но сейчас о русской, российской или православной цивилизации готовы говорить и националистические активисты, и даже государственные чиновники[45]. Конечно, не всегда используется термин «цивилизация», но дела это не меняет: риторические реверансы в сторону цивилизационного национализма, ставшие заметными еще в первую каденцию Путина, все больше укореняются в официальном дискурсе[46]. А «цивилизационный подход», все более заметный в академических кругах[47], создает для этих разговоров необходимую базу. Чтобы составить полноценный портрет сегодняшнего русского цивилизационного национализма, требуется специальное исследование, поэтому здесь я отмечу только две его версии.
Первая – та, которую пропагандировал Александр Панарин[48]. Академические заслуги резко выделяли его на фоне националистических идеологов, поэтому и влияние его весьма велико. Панарин – неоевразиец и сторонник внеэтнической авторитарной империи. Он – яркий противник глобализации, конечно, Запада и особенно США и адепт «православной цивилизации». Для него, согласно Марлен Ларюэль, религиозная основа цивилизации выше этнической или любой иной; речь идет о «новой сакрализации мира». Но воссоздаваемая в панаринских книгах империя – это все-таки именно Российская империя.
Вторая примечательная версия цивилизационного национализма – та, которую все более настойчиво и эффективно предлагает руководство РПЦ[49]. Церковная версия во многом близка к панаринской (в его поздних работах), и сам термин «православная цивилизация» вышел на официальный уровень именно благодаря РПЦ. Хотя есть, конечно, и отличия. В частности, РПЦ, благодаря концептуальной находке – понятию «православный народ» – фактически строит собственное основание для культурного (а не биологического) этнонационализма, в котором культурным признаком является русское православие. А вот имперский мотив у РПЦ выражен менее ярко.
Стоит также отметить целый букет идей примерно того же плана, вырабатываемых в новом десятилетии «новыми консерваторами», начиная, как минимум, с «Серафимовского клуба» и Института национальной стратегии (но и доныне – в журнале «Эксперт» и близких ему кругах). Эти идеи слишком разнообразны и принципиально не сводимы к одной идеологии, но все их можно отнести именно к цивилизационному национализму, хотя скорее к его «гражданскому крылу»: либеральные ценности и гражданский национализм здесь обычно приветствуются, в отличие от других кругов цивилизационного национализма[50].
Следует оговориться, что «гражданский национализм» как идеальный тип идеологически пока в России очень слаб, и это совсем не удивительно[51]. Так что те, кто делает в своем национализме акцент на гражданскую общность, почти неизбежно вынуждены выбирать, у кого оказаться в младших союзниках – у националистов цивилизационных или этнических. Важно также то, что и те формы национализма, которые можно наблюдать в этих интеллектуальных кружках, все же в слишком значительной степени строятся по принципу «негативной идентичности»[52].
Вообще, популярность «цивилизационного подхода» привела к необычайному разнообразию его интерпретаций, вплоть до самых экзотических[53]. Но почти всегда можно найти если не все, то почти все следующие свойства: приверженность к смешению этнического русского и конфессионально православного оснований для определения «русской цивилизации»; готовность опереться и на дореволюционную, и на советскую политическую традицию; этатизм вырисовывающегося при этом национализма, более или менее имперского и более или менее этнического.
Здесь, кстати, самое время уточнить, что хотя как идеальные типы имперский и этнический национализм противоречат друг другу, на практике они вполне совместимы, тем более – у наций имперской метрополии[54], в том числе бывшей, но еще отнюдь не забытой империи[55].
Реальное различение я здесь провожу не между этническим и имперским национализмом, а между этническим национализмом, ориентирующимся преимущественно на группускулы и популистские движения, и цивилизационным национализмом, ищущим опору преимущественно в мощи государства.
Решительный прорыв национализма на публичную сцену, произошедший после Кондопоги, был воспринят как необратимое событие. И наиболее динамичные политические акторы немедленно попытались «соответствовать». «Единая Россия» объявила свой «Русский проект», в мае-июне 2007 года стало ясно, что реализуют его хорошо известные неоевразийские и этнонационалистические публицисты и активисты, не так давно считавшиеся маргинальными. «Справедливая Россия», собирающая свой актив по всему политическому спектру, включила и некоторых достаточно радикальных этнонационалистов, в том числе унаследовав их от фракции «Родина». Тема русского национализма не чужда и наиболее заметному сейчас антипутинскому движению – «Другой России»: если раньше в ее деятельности национализм проявлялся лишь время от времени[56], то летом 2007 года в ее рамках начало формироваться своего рода националистическое крыло – движение «Народ». Те или иные националистические тенденции заметны и во всех без исключения политических партиях, хотя более традиционные партии не делают столь резких движений.
Но все эти инициативы – либо адаптация к массовым вкусам, либо попытки создания внутриноменклатурных групп влияния, так как, повторюсь, никто не рассчитывает добиться результата в обозримом будущем иначе как через государство. Последнее, представленное совокупностью групп ответственных чиновников во главе с той группой (или группами), которая находится в Кремле, действует в поле этих влияний, тоже не столько определяя ход событий, сколько адаптируясь к нему. Разумеется, у разных групп чиновников могут оказаться и оказываются разные идеологические предпочтения[57], но в этой статье приходится ограничиваться оценкой равнодействующей этих групповых предпочтений и прагматических стратегий.
Если просуммировать параметры значимости проблематики, политической представленности позиций, открытости идейной конкуренции, то никаких других идеологических разногласий, сравнимых с разногласиями по поводу русского национализма, в стране нет: «проблема преемника» решается не публично, любые социальные напряженности мало политизированы, борьба оппозиции и режима не привлекает действительно широкого внимания и т.д.
Как при этом будут развиваться взаимоотношения этнического и цивилизационного национализма, сказать непросто. Наиболее напрашивающийся вариант отмечен Эмилем Паиным, который полагает, что цивилизационный национализм «служит лишь быстро растворимой оболочкой, с помощью которой легче проглотить таблетку национализма этнического, пока еще для некоторых горьковатую»[58]. Этот вариант предполагает окончательное признание цивилизационного национализма как государственной идеологии (допустим, в результате реконструкции верховной власти весной 2008 года) с последующим его развитием (точнее сказать, разложением) в русский этнонационализм.
Возможны и попытки более или менее сознательного синтеза. Как перспективный вариант можно рассматривать «Русскую доктрину» Виталия Аверьянова, Андрея Кобякова и других[59]. В ней важно не только содержание, претендующее на синтез, но и определенное признание «с обеих сторон»: эта книга объявлена идеологической основой «Великой России» и одновременно ее предлагает в том же качестве руководство РПЦ.
Если синтез не будет успешен, то противостояние чиновной версии национализма, поддерживаемой мощью полуавторитарного режима, и низовой версии национализма, которая поддерживается этноксенофобией большинства граждан[60], имеет как таковое вполне предсказуемую перспективу (тем более что другие идейные течения в стране пребывают в явном кризисе). В ближайшие годы успех гарантирован тому, кто сильнее, но уже через одно, два или три десятилетия победит, конечно, большинство[61]. Скорее всего – не путем революции, а путем инфильтрации.
Впрочем, никак нельзя исключить, что какие-то события гораздо раньше изменят повестку дня настолько, что указанное противостояние будет оттеснено более животрепещущими проблемами (например, в ситуации резкого ужесточения авторитарного режима).
Но пока это не так, критически важно внимательнее изучать различные течения русского национализма и их взаимоотношения[62], так как именно эти идеологические обстоятельства более других влияют на развитие страны.
[1] Все, что можно сегодня сказать об этом, написала Галина Кожевникова: см. ее статью в этом сборнике.
[2] Такое узкое понимание национализма подвергается справедливой критике: Малинова Ольга. Конструирование идентичности: возможности и ограничения // Pro et Contra. 2007. № 3. С. 60. Но и Малинова констатирует, что такое понимание уже утвердилось, и с этим приходится мириться.
[3] Тема соотношения национализмов большинства и меньшинств рассматривается в: Паин Эмиль. Этнополитический маятник. Динамика и механизмы этнополитических процессов в постсоветской России. М.: Институт социологии РАН, 2004. С. 178–247.
[4] Полезный обзор: Умланд Андреас. Правый экстремизм в современной России // Общественные науки и современность. 2001. № 4.
[5] Соколов Михаил. Изучая «русский фашизм»: несколько критических замечаний о дискуссии 90-х // Русский национализм в политическом пространстве. М.: Франко-российский центр гуманитарных и общественных наук, 2007. С. 30–53
[6] Ситуация середины 90-х была достаточно подробно описана и с организационной, и с идеологический точки зрения в: Верховский Александр, Папп Анатолий, Прибыловский Владимир. Политический экстремизм в России, М.: Институт экспериментальной социологии, 1996; Верховский А., Прибыловский В. Национал-патриотические организации в России. История, идеология, экстремистские тенденции, М.: Институт экспериментальной социологии, 1996. (Можно упомянуть критику предпринятой тогда нами классификации со стороны националистов: Лебедев Сергей. Альтернатива справа. Национально-патриотическое движение в России. Историческая традиция, идеологические направления и перспективы. СПб.: Нестор, 1999.)
Недавно я предпринял предварительную попытку описать трансформацию националистических движений в 2000-х годах в: Verkhovsky A. The rise of nationalism in Putin’s Russia // Helsinki Monitor: Security and Human Rights. 2007. Vol. 18. N 2. P. 125–137.
[7] Митрохин Николай. Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953–1985 годы. М.: НЛО, 2003.
[8] Каариайнен Киммо, Фурман Дмитрий. Религиозность в России в 90-е годы; Они же. Религия и политика в массовом русском сознании // Старые церкви, новые верующие. СПб., М.: Летний сад, 2000. С. 7–78.
[9] Об этом я подробно писал в: Верховский А. Политическое православие: русские православные националисты и фундаменталисты, 1995–2001 гг. М.: Центр «СОВА», 2003.
[10] Papkova Irina. The Russian Orthodox Church and Political party platforms. the paper, presented on American Association for Advancement of Slavic Studies (AAASS) in Washington DC in November, 2006 // Центр «СОВА». Религия в светском обществе. 2006. 12 декабря (http://religion.sova-center.ru/publications/194EF5E/86A8AAF).
[11] Верховский А. Российское политическое православие: понятие и пути развития // Путями несвободы. М.: Центр «СОВА», 2005. С. 48–80; Он же. Православные националисты: стратегии действия в Церкви и в политике // Цена ненависти. Национализм в России и противодействие расистским преступлениям. М.: Центр «СОВА», 2005. С. 175–195.
[12] Ларюэль Марлен. Александр Дугин, идеологический посредник // Цена ненависти. С. 226–253.
[13] Эту трансформация до сих пор удовлетворительно не описана. Можно указать, наверное, только на: Sedgwick Mark. Against the Modern World: Traditionalism and the Secret Intellectual History of the Twentieth Century. Oxford: Oxford University Press, 2004. P. 233–237.
[14] Дугин Александр. Евразийский Союз – демократическая империя постмодерна // Сайт фонда «Либеральная миссия». 2007 (http://liberal.ru/sitan.asp?Num=657). На этом сайте развернулась интересная дискуссия «Российское государство: вчера, сегодня, завтра», на которую я еще буду ссылаться.
[15] «Красный патриотизм», конечно, был популярнее, но его многие и не воспринимали как национализм.
[16] О РНЕ см.: Лихачев Вячеслав, Прибыловский Владимир. Русское Национальное Единство, 1990–2000. В 2-х т. Stuttgart: Ibidem, 2005.
[17] Тарасов Александр. Бритоголовые // Дружба народов. 2002. № 2; Он же. Скинхеды в путинской России: новейшие тенденции // Индекс/Досье на цензуру. 2005. № 22; Лихачев В. Нацизм в России. М.: Центр «Панорама», 2002. С. 108–119.
[18] Теоретически скинхеды могут быть также «красными» и аполитичными, но в России безусловно доминируют именно наци-скинхеды, что позволяет, учитывая данную оговорку, употреблять слово «скинхед» как синоним «наци-скинхеда».
[19] По моим наблюдениям, в марше 2005 года участвовало 2,5–3 тысячи человек, подавляющее большинство которых могут быть отнесены к скинхедской молодежи. В марше и митинге 2006 года участвовало не более тысячи человек, и лишь примерно две трети составляла такая молодежь, но следует принять во внимание плохую погоду и достаточно правдоподобные (судя по наблюдениям) сообщения о превентивном задержании сотен участников.
[20] Статистические оценки восходят обычно к социологу Александру Тарасову. Он оценивает нынешнюю численность скинхедов приблизительно в 60–65 тысяч человек, 60 % которых – «модники», см.: Тарасов А. Меняющиеся скинхеды. Опыт наблюдения за субкультурой // Дружба народов. 2006. № 11.
[21] Термин «национал-патриот» служил названием и самоназванием широкого спектра националистических движений в начале 90-х, сейчас термин почти вышел из употребления. См. о термине: Прибыловский В. Национал-патриотическое движение. История и лица // Верховский А., Михайловская Е., Прибыловский В. Национализм и ксенофобия в российском обществе. М.: ООО «Панорама», 1998. С. 22–23.
[22] Стоит отметить, что сам Лысенко как человек последовательный, решил позже, что наиболее эффективной антилиберальной идеологией является сегодня радикальный исламизм, и стал предлагать русским националистам именно его. См.: Лысенко Николай. Станет ли Россия новой Хазарией? // Ансар. 2003. 8 апреля (http://ansar.ru/arhives/arch/left03.04.08.html).
[23] Михайловская Екатерина. Итоги парламентских выборов 1999 для национал-патриотов (в том числе имперской направленности). Отсчет утопленников // Национал-патриоты, Церковь и Путин. М.: Центр «Панорама», 2000. С. 20–32; Верховский А. Не победа КПРФ, а провал «коммуно-патриотов» // Там же. С. 45–46.
[24] Прибыловский В. Национал-патриоты на президентских выборах; Отношение национал-патриотов к Путину после 26 марта // Там же. С. 60–74, 84–99.
[25] Такой конфликт был вполне реальной проблемой, и не только для осторожных обывателей, но и для достаточно радикальных активистов. Например, во время осеннего кризиса 1993 года не только ЛДПР, но и НПФ «Память» Дмитрия Васильева выступил в поддержку Ельцина, так как негоже монархистам выступать против президента в пользу парламента.
[26] Гудков Лев. «Россия для русских»: ксенофобия и антимигрантские настроения в России // Нужны ли иммигранты российскому обществу? М.: Фонд «Либеральная миссия», 2006. С. 31–78. Самый свежий на момент написания статьи опрос Левада-центра см.: Национализм и ксенофобия // Сайт Левада-центра. 2007. 29 августа (http://www.levada.ru/press/2007082901.html).
[27] Левада-центр полагает, что вторая причина гораздо важнее, но и первую забывать не следует. Беседа со Львом Гудковым и Борисом Дубиным. Есть ли перспектива у русского национализма? // Русский национализм: идеология и настроение. М.: Центр «СОВА», 2006. С. 266.
[28] Эти перемены не были тогда замерены, но именно они подвигли группу неправительственных организаций начать многолетний проект, посвященный проблеме языка вражды в СМИ. Результаты первого этапа этого мониторинга см. в: Язык мой... Проблема этнической и религиозной нетерпимости в российских СМИ М.: Центр «Панорама», 2002.
[29] В обзоре 90-х годов я не упоминал ЛДПР, хотя именно ее триумф на выборах 1993 года стал главной причиной дискуссий о возрождении русского национализма и даже о «Веймарской России». Причина этого в том, что ЛДПР никогда не претендовала на то, чтобы быть последовательно националистической партии, никогда не отягощала себя идеологией. Она была и остается сугубо электоральной протестной партией, а с середины 90-х превращается в своего рода муляж национализма, присутствие которого в Думе является скорее тормозом, чем стимулом для националистического движения. Зато В. Жириновский, по общему признанию, отличается редким чутьем к новым поветриям любого толка.
[30] Современная российская элита, то есть чиновничья номенклатура, идейно крайне несамостоятельна. Как пишут социологи Левада-центра, «номенклатура адаптирует идеологическую догматику применительно к своим корпоративным интересам, хотя сама по себе она не в состоянии предложить какие-либо идеи либо целевые программы». См.: Гудков Лев, Дубин Борис. Иллюзия модернизация: российская бюрократия в роли элиты // Pro and Contra. 2007. № 3.
[31] Политический экстремизм в России. С. 36–41.
[32] О ДПНИ и феномене «мигрантофобии» я подробнее писал в: Верховский А. Перспективы радикального русского национализма в сегодняшней России // Индекс/Досье на цензуру. 2007. № 25. С. 62–69.
[33] О Савельеве см. статью Виктора Шнирельмана в этом сборнике. Что касается КРО, то тема «соотечественников» входила и входит в националистический дискурс. См. об этом: Ларюэль М. «Русская диаспора» и «российские соотечественники» // Демократия вертикали. М.: Центр «СОВА», 2006. С. 185–212.
[34] Чего стоит одна инициатива пересмотра итогов приватизации: Народный Союз учреждает Возвратный Фонд общенародной собственности // Сайт Народного Союза. 2007. 27 июня (http://www.partia-nv.ru/vf/2007/vf210607.html).
[35] Соловей Валерий. От империи – к русскому национальному демократическому государству // Сайт фонда «Либеральная миссия». 2007 (http://liberal.ru/sitan.asp?Num=663); Он же. Русская история: новое прочтение. М.: Аиро-XXI, 2005.
[36] Впрочем, существует и прямо противоположное мнение: что разные элементы того, что называется обычно русским национализмом, мало связаны друг с другом, а в совокупности – (пока) крайне неэффективны. См.: Каспэ С.И. Реплика // Пути России: преемственность и прерывистость общественность развития. М.: МВШСЭН, 2007. С. 139–142.
[37] См. перевод статьи Роджера Гриффина в этом сборнике.
[38] Кожевникова Г. Язык вражды после Кондопоги // Язык вражды против общества. М., Центр «СОВА», 2007. С. 10–71. Надо понимать, что язык вражды и раньше не был исключением, а этноцентристские и даже этнонационалистические интерпретации социальных проблем давно стали общим местом в СМИ. См.: Зверева Галина. Дискурс государственной нации в современной России // Современные интерпретации русского национализма. Stuttgart: Ibidem, 2007. С. 16–18.
[39] Наибольшее значение имели, пожалуй, антигрузинская кампания и высказывания Путина об очистке рынков в пользу «коренного населения»: эта мера настолько не имеет ни социального, ни экономического смысла, что может быть понята только как заигрывание с поднимающимися этнонационалистическими настроениями.
[40] Подробнее все это описано в статье Галины Кожевниковой в этом сборнике.
[41] Это является вполне разумным полицейским соображением даже применительно к явно преступным группам; полиция нередко так поступает. Но нынешний уровень преследований слишком низок, и можно предположить, что другое, не менее важное, соображение – поддержание общественной безопасности – играет не столь значительную роль, как соображение сохранения контроля ультранационалистической среды.
[42] Такой дискурс описывается разными авторами отнюдь не единообразно. С содержательной точки зрения см., например: Кожевникова Г. «Путинский призыв»: идеологи или мифотворцы? // Неприкосновенный запас. 2004. № 37. Возможна и «технологическая» точка зрения: Зверева Г. Построить матрицу // Вестник общественного мнения. 2007. № 1.
[43] Здесь можно вспомнить, как наци-скинхеды нанимались «поработать» на вполне проправительственные организации, а известные националистические идеологи подрабатывали у явно не подходящих им нанимателей.
[44] Паин Эмиль. Россия между империей и нацией // Pro et Contra. 2007. № 3. Описываемое явление состоит лишь в отдаленном родстве с известной концепцией Хантингтона, хотя, несомненно, ею во многом вдохновлено.
[45] Паин Э. Указ. соч.
[46] См. очень интересный анализ соотношения «этнического» и «сверхэтнического» в рассуждениях Владислава Суркова о российской идентичности в: Карпенко Оксана. «Суверенная демократия» для внутреннего и наружного применения // Неприкосновенный запас. 2007. № 1. См. также: Ларюэль М. Указ. соч. С. 207–208.
[47] См. например: Шнирельман В. Между евразиоцентризмом и этноцентризмом: о новом историческом образовании в России // Вестник Института Кеннана в России, 2003. Вып. 4. С. 32–42.
[48] Ларюэль М. Александр Панарин и «цивилизационный национализм» в России // Русский национализм: идеология и настроение. С. 165–182.
[49] Подробнее о цивилизационном подходе руководства РПЦ см.: Верховский А. Религия и конструирование российской «национальной идеи» в начале нового века // Демократия вертикали. С. 165–184.
[50] Все это многообразие пока изучено лишь фрагментарно. См., например: Зверева Г. Дискурс государственной нации в современной России. С. 53–56, 66–73; Верховский А. Романтика и прагматика либерального консерватизма // Путями несвободы. М.: Центр «СОВА», 2005. С. 97–126.
[51] Миллер Алексей. Нация как рамка политической жизни // Pro et Contra. 2007. № 3.
[52] Это понятие давно и подробно описано в: Гудков Л. Негативная идентичность. М.: НЛО, 2004.
[53] Шнирельман В. Цивилизационный подход как национальная идея // Современные интерпретации русского национализма. Stuttgart: Ibidem, 2007. С. 217–248.
[54] Миллер А. Империя Романовых и национализм. М.: НЛО, 2006. С. 148–156.
[55] Паин Э. Имперский национализм // Космополис. 2005. № 3; Он же. О феномене имперского национализма // Русский национализм в политическом пространстве. С. 336–355.
[56] Не только в практике НБП (ныне запрещенной).
[57] «Путинский призыв» заметно сдвинул эти предпочтения в чиновничьей среде в сторону этнической ксенофобии и более жесткой националистической (в том числе антизападной) риторики. Это можно утверждать как на уровне политических наблюдений, так и на уровне социологических оценок этих элитных групп. См.: Гудков Л, Дубин Б. Указ. соч.
[58] Паин Э. Между империей и нацией. С. 54.
[59] См. статью Галины Зверевой в этом сборнике.
[60] Очень важно, что все больше активных граждан осознает, что это именно так: этноксенофобия стала господствующим настроением в обществе.
[61] Несколько подробнее я об этом писал в: Верховский А. Перспективы радикального русского национализма в сегодняшней России.
[62] При этом возможны различные подходы: преимущественно – от активистских структур (как в этой статье) или преимущественно – от влиятельных авторов. Хороший пример второго подхода: Малахов Владимир. Современный русский национализм // Понаехали тут… Очерки о национализме, расизме и культурном плюрализме. М.: НЛО, 2007. С. 27–46.
