“Полит.ру” публикует стенограмму первого семинара из цикла “Истоки и судьба перемен: Культурная динамика 1953-2005гг.”, проходившего в декабре 2005 года в клубе Bilingua. Ведущим цикла был известный политолог и преподаватель Алексей Зудин, признанный специалист в области сравнительного анализа групповых интересов и систем представительства, исследования политического процесса и политической системы России, культурологических аспектов модернизации и “транзита”.
Считается, что глубинной причиной многочисленных трудностей, с которыми с конца 80-х годов сталкивается формирование нового общественного уклада, служит отсутствие необходимых культурных ресурсов. Тезис о культурной неподготовленности России к переменам нуждается в уточнении. Сквозной анализ культурных сдвигов за 30-летний период, предшествовавший началу реформ, обнаруживает постоянное увеличение модернизационного потенциала позднесоветского общества. Масштаб и глубина сдвигов в направлении модернизации были таковы, что к концу позднесоветского периода их присутствие в различной степени ощущалось почти на всем пространстве официальной культуры. Итоги позднесоветской культурной трансформации стали важным фактором российского “транзита”. Они также в значительной степени определили рамки культурной динамики в постсоветский период. Замысел цикла состоял во вскрытии культурных истоков дальнейшей трансформации.
“Мы сами прогнали своих коммунистов, без чужой помощи. Позднесоветское общество оказалось в состоянии перемолоть официальную идеологию. Общество оказалось богаче, и в дальнейшем официальная идеология пыталась приспосабливаться, черпая ресурсы за своими пределами – из общества, с культурной периферии. Сначала - классика при Сталине, после войны – дореволюционные традиции, потом – другие ресурсы, не имевшие прямого отношения к доктрине. Так официальная идеология пыталось восполнить свою пустоту. Наконец, наступил момент, когда эта старая идеология умерла полностью. Общество оказалось сильнее и богаче той самой власти, которая пыталась это общество постоянно выстраивать”.
Участники семинара: Вахнина Людмила, член Совета правозащитного центра “Мемориал”, член экспертного совета при Уполномоченном по правам человека; Дорофеев Максим, советник Административно-правового департамента Министерства регионального развития РФ; Зайка Ксения, слушательница МШСЭН; Лукьянов Александр, научный сотрудник географического факультета МГУ; Московкин Лев, спец. корреспондент “Московской Правды”; Ситнова Ирина, преподаватель Московского социально-психологического университета (МПСИ) и РГСУ; Фетисов Андрей, Эксперт центра этнорелигиозных и политических исследований; Чикурова Марина, аспирант Кафедры теории и практики культуры РАГС; Чудновский Григорий, эксперт в области конфликтологии переходных процессов; Шагалович Дмитрий, эксперт Минэкономразвития РФ. Организатор семинара - Алексей Боганцев, ПОЛИТ.РУ. Ведущий семинара – Алексей Зудин, преподаватель ГУ-ВШЭ, МВШСЭН, консультант ИМЭМО РАН, Центра политических технологий.
Зудин. Хочу напомнить: наш семинар – свободный, но связанный. Он связан заявленной темой и тем, что у этого семинара есть ведущий, то есть человек, который будет рассказывать, делиться с вами о своем видении этой темы. Этот семинар будет отличаться от просто свободной дискуссии, тем более от свободной дискуссии на актуальные политические темы. Не потому, что я хочу от них уйти, а просто потому, что такова тема. Если будет большая потребность и желание, мы можем эти вопросы обсудить уже за рамками семинара. А рамки семинара ограничены обозначенной темой: Истоки и судьбы перемен, культурная динамика 1953-2005. Семинары заявлены как интерактивные, и мы будем этого, безусловно, придерживаться, но на первом семинаре я вас прошу разрешения дать мне немножко больше возможности поработать “говорящей головой” для того, чтобы ввести вас в рамки концептуальной схемы, которую я хочу предложить вашему обсуждению, и в которую в той или иной степени укладывается заявленный предмет, а именно долговременная культурная динамика. Я раздал список своих работ, на которых основан данный курс, это даст возможность тем, кто захочет посетить следующий семинар, прийти на него более “вооруженными”, чтобы у меня было меньше необходимости говорить самому и освободить место для дискуссии, для обсуждения, для интерактива.
Почему выбрана эта тема? Думаю, не будет преувеличением, если я скажу, что многих людей занимает вопрос о том, почему траектория перемен в нашей стране отличается от тех, которые мы наблюдали в странах классического демократического транзита, к которым относится не только нынешняя Центральная Европа, но и послевоенная Германия. Почему и когда начались перемены? Этот вопрос всерьез не обсуждался и считается в общем решенным. Как когда? Все знают, что перемены начались с августовской революции 1991 года. При желании, можно прибавить сюда период с апреля 1985 года. В отношении причин также наблюдается единодушие. Прежде всего, на передний план выдвигаются экономические и военно-политические факторы. У нас упали темпы экономического роста, ресурсы кончились, экстенсивное развитие экономики стало более невозможно, усилилось давление со стороны Запада и в этой ситуации у советского руководства просто не оставалось другого выбора, как начать управляемые реформы. Все это довольно складно и все это, по большому счету, так и есть. Только здесь не хватает чего-то важного. Прежде всего, почему перемены приняли именно ту форму, которую они приняли? Почему либерализация и демократизация стали практически безальтернативными формами перемен, по крайней мере, на их начальном этапе? Почему советский общественный строй и политическая система рухнули так быстро и относительно безболезненно? На мой взгляд, это говорит о достаточно высокой степени подготовленности людей к этим переменам.
В то же время в научной и околонаучной литературе преобладают утверждения, которые за точку отсчета берут Восточную Европу, и выдвигаются прямо противоположные тезисы. Я приведу пример такого стандартного объяснения из далеко не самой плохой работы: “В России в конце 80-х годов не было социальной базы для движения к рынку и демократии. В отличие от стран Восточной Европы и Прибалтики, интеллигенция в России не представляла собой контрэлиты, которая могла бы прийти на смену партийно-хозяйственной номенклатуре и принести с собой новые ценности и идеалы”. Мне кажется, что дело обстоит сложнее. Тезисы про контрэлиту и новые ценности полезно развести. Контрэлиты действительно не было, этот факт эмпирически достаточно очевидный и не нуждается в особых доказательствах. А вот новые идеи и ценности - они появились. И причиной их появления в позднесоветских элитах, субэлитах и обществе стала культурная трансформация, которая происходила в нашей стране с 1953 по 1985 год. Такая тихая, плохо осознаваемая культурная трансформация, которая захватила не только какие-то привилегированные группы, но и массовые слои позднесоветского общества. Перемены начались не в результате революционной или договорной смены элит, а стали итогом долговременной культурной трансформации. Старые элиты и значительная часть общества постепенно пропитывались новыми ценностями. В России, в отличие от Германии, выход из тоталитаризма начался как эволюционный, обусловленный внутренней логикой развития. На мой взгляд, это обстоятельство имеет принципиальное значение для всей последующей траектории. В отличие от Германии, мы из своего тоталитаризма выросли, как вырастают из старого костюма. В отличие от Германии мы сами начали свою трансформацию.
Когда я говорил о стандартных объяснениях, я не имел в виду, что в научной литературе среди социологов, политологов отсутствуют альтернативные подходы. Они есть. Другое дело, что, на мой взгляд, они не сведены в какую-то последовательную картину, это отдельные, разрозненные тезисы. Например, в свое время Татьяной Заславской был выдвинут тезис о новом качестве советского общества и новом качестве человека в преддверии перестройки. Этот тезис не получил дальнейшего развития, потому что перестройка очень быстро превратилась в совершенно другой тип политического развития. Есть книга Гордона и Клопова, она называется “Что это было?”, в которой затрагивается вопрос о формировании социальных предпосылок перемен. Наконец, есть работы Игоря Клямкина, который стремится рассматривать развитие массового сознания в современной России с точки зрения преемственности с позднесоветским периодом. Наконец, сейчас появилось очень много конкретных исследований по советскому периоду. Они дают богатый эмпирический материал о том, как формировались предпосылки перемен.
Теперь немного об особенностях подхода, который я хочу предложить. Это подход, прежде всего, эмпирический. В каком-то смысле это опыт долговременного включенного наблюдения. Я, как и большинство людей моего возраста и близких возрастов, имел возможность наблюдать этот процесс изнутри, и, наверное, именно это было самым первоначальным, донаучным мотивом к тому, чтобы выбрать эту тему. Я не ставил перед собой целью следовать какой-то из принятых концепций, подтверждать их правильность, или, наоборот, опровергать. Я пользовался известными мне конструкциями как строительным материалом. Если говорить об общих теоретических основаниях, которые я считаю разумными, это, скорее, социальный конструктивизм, то есть восприятие культуры, общества и политики как сконструированных, созданных индивидуальными и коллективными акторами в соответствии с определенной системой представлений. Хочу оговориться. Хотя в центре внимания культура, я не являюсь сторонником культурного детерминизма. Роль культуры в процессах развития, на мой взгляд, нуждается в новом понимании. Первый этап был пройден относительно недавно, когда экономисты, социологи и политологи сошлись в едином мнении, и это мнение было выражено афористично: “культура имеет значение”. Американцы даже выпустили очень интересный сборник на эту тему. Так вот, эта формула неизбежно вплотную подводит нас к следующему этапу: после того, как мы осознали, что культура имеет значение, не худо бы разобраться в том, какое именно значение имеет культура.
На мой взгляд, для начала перемен в нашей стране именно культура, то есть изменение системы ценностей и представлений в широком смысле имело решающее значение. Не будь результатов позднесоветской культурной эволюции, никаких политических перемен не было бы или они бы приняли иное направление. Но это не означает, что во всех ситуациях культура играет решающую роль. И здесь я согласен с Сейлой Бенхабиб, которая отвергает притязания культуры на парадигмальность, на то, чтобы быть универсальной интеллектуальной отмычкой и объяснять все на свете. На русский язык относительно недавно переведена ее книга, она так и называется - “Притязания культуры”. Если говорить о нас, то в дальнейшем решающую роль в нашей стране, с моей точки зрения, будут играть, скорее, институты, то есть то, что задает поведенческие модели, а не культура, потому что более или менее адекватные ориентиры, которые она создает, у нас уже есть. И в этом мое, насколько я понимаю, достаточно существенное расхождение с большей частью авторов, которые пишут на эту тему у нас в стране. Главная проблема сейчас – не столько недостаток ориентиров, сколько дефицит адекватных поведенческих моделей.
Предлагаемый подход основывается на широкой трактовке культуры: культура понимается социологически, это самые разные феномены в широком диапазоне от обыденных суждений до концепций в общественных науках. Сама культура интерпретируется как гетерогенное и подвижное образование. Культурные феномены в дальнейшем будут рассматриваться в тесной связи с динамикой массового сознания и социальными сдвигами, которые происходили в позднесоветском и постсоветском обществе. Свои результаты я рассматриваю как сугубо предварительные. Речь идет не о какой-то завершенной концепции, а скорее о совокупности рабочих гипотез. Настоящий семинар я рассматриваю как своего рода эксперимент, который призван показать, насколько предлагаемый подход, а также предварительные результаты этого подхода, представляют интерес для кого-либо еще, кроме самого автора.
Теперь немного об инструментах. Рабочая модель – это концентрическая модель культуры. Собственно говоря, это наиболее распространенный познавательный инструмент в социальных науках, по крайней мере, после того, как Эдуард Шилз написал о центре и периферии. Составляющие этой модели: ядро, формирующийся вокруг него центр, и периферия. Система координат по оси “центр – периферия” призвана помочь нам интерпретировать процесс перемен. Понятно, что ядро не обязательно будет одно, их может быть несколько, а периферия тоже может иметь разные отношения с центром, наряду с периферией может выделяться полупериферия, некие промежуточные образования и так далее. Важную роль в анализе живых культурных феноменов имеет категория публичной сферы. Только те культурные феномены, которые наделены правом на публичную репрезентацию, то есть на возможность легально, относительно беспрепятственно предъявлять себя обществу, только они наиболее активно и плодотворно участвуют в культурном обороте. Это не означает, что другие не участвуют, это означает, что участие всех других оказывается существенно затруднено. И, наконец, это различного рода динамические процессы, которые происходят в пространстве, которое предварительным образом очерчено и размечено уже упоминавшимися категориями. Это могут быть самые различные процессы - дифференциация, кристаллизация, диффузия, возникают полюса, с ними что-то происходит, они либо консолидируются, либо они начинают слабеть. Речь пойдет об адаптации, ассимиляции и изоляции различных культурных феноменов. Система может быть равновесной и неравновесной, какие-то силы, какие-то культурные конструкты выдвигаются на позиции гегемонии, то есть на лидирующие позиции, другие отодвигаются на периферию. Мы будем также пользоваться термином “официализация”, означающем включение неких продуктов в центр культуры, наделение их официальным статусом. Каждой фазе культурной динамики соответствует новое соотношение между центром и периферией этой системы, а также изменения в коллективной идентичности, включая образы будущего и прошлого, и в образе внешнего мира. Условно было выделено пять основных фаз, пять основных этапов, пять основных периодов в культурной динамике с 1953 года по нынешнее время. Их мы будем осуждать достаточно подробно.
Собственно говоря, отправной точкой для всего исследования стало неприятие моностилистической модели культуры советского общества, модели, которая явно или неявно присутствует в большинстве научных работ и учебников. Моностилистическая модель исключает возможность возникновения в рамках советского общества идеологического и политического плюрализма. В качестве альтернативы была предложена двухполюсная, или бинарная модель советской культуры, которая предусматривает сакральный центр, и секулярную, или светскую, периферию.
Итак, мы с вами первоначально поговорим о самой первой фазе, об исходной фазе динамики, которую можно назвать фазой активного центра. Временные рамки этого периода – это раннесоветская культура и сталинская классика, получившая название “большого стиля”. Что это за время? Это время зарождения и безусловной гегемонии официальной идеологии и тех культурных продуктов, которые эта идеология включает в орбиту своего притяжения самыми различными способами. Я здесь отметил некоторые вехи и составляющие этого процесса, которые нам помогут понять официальную советскую модель культуры в своем классическом варианте. Исходно, и это очень важно, это понятие социальной катастрофы. То есть то, что произошло в нашей стране, начиная с 1917 года, по глубине и травматизму перемен можно сравнить с социальной катастрофой. Что стало ее результатом, значимым для нашей темы? Результатом стала перевернутая культурная иерархия. Причем имеет смысл говорить о перевернутой культурной иерархии сразу в двух смыслах. Во-первых, утвердилось мировоззрение, которое в свой центр поставило ценности, которые обычно в центре не расположены.
В центре наиболее распространенных мировоззренческих систем располагаются ценности смысла жизни, ответы на вечные вопросы: добро и зло, прекрасное и благое, смысл жизни, смысл человеческого существования. Все, что касается реального и должного устройства социального и политического мира – это все область вторичная или третичная по сравнению с этим ядром обычной культурной системы. У нас же произошел переворот. Иерархия перевернулась, и в центре системы оказались не смысложизненные ценности, а сфера общественно-политических ценностей, которая задает ориентиры для устроения и понимания социального и политического порядка. Все, что относилось к области смысла жизни, добра и зла – это все было отодвинуто в лучшем случае на периферию. Но есть и второй смысл культурного переворота.
Я сознательно подчеркнул особую важность понятия “социальная катастрофа”: она привела к тому, что на поверхности оказались общественные слои, которые были носителями архаической культуры. Я придерживаюсь такой трактовки культуры и исторического процесса, согласно которой прошлое по большому счету никуда не исчезает. Обычно принято считать, что вот есть историческое время, вот оно движется, прошлое постепенно уходит, его носители исчезают, наступает новое время. А остатки старого времени живут в музеях и библиотеках, но собственно говоря, у них нет живых носителей. Мне кажется, это не совсем верно. Исторический процесс можно уподобить постоянному умножению культурных слоев, и в ходе движения исторического времени один слой надстраивается над другим, не уничтожая этот предшествующий полностью, вне зависимости от того, как с ним обращаются. В каком-то смысле, прошлое уничтожить невозможно. Как известно, в начале ХХ века господствовала довольно наивная вера в научно-технический и политический прогресс, казалось, что время социальной и культурной архаики ушло глубоко в прошлое. Жизнь стала гораздо сложнее, распространяются научные знания, грамотность, техника, сложные формы государственного устройства, и кажется, что время необратимо. Но пример нашей страны, а потом и не только нашей, показал, что это не так.
Историческое время в каком-то смысле обратимо, и культурные феномены, которые, казалось бы, давно пройдены, давно исчезли, в результате социальной катастрофы вдруг ожили и вышли на поверхность. Слово “архаика” звучит немного абстрактно. Что имеется в виду? Я думаю, что все в той или иной степени читали Платонова. Вот мироощущение платоновских героев – это архаика, которая вдруг оказалась лишена опосредующих звеньев и разговаривает с миром напрямую. Вот что это такое. Это господство недифференцированных представлений о мире, это также мир, в котором снова есть место чуду и который демонстрирует повышенное тяготение к сакрализации.
В начале ХХ века казалось, что старый мир, в котором центральное место занимала религия и церковь, постепенно отступает. Прямым результатом расширения светской культуры была секуляризация представлений о власти: власть перестали считать божественной, признается, что власть – это творение человека, а значит, ее можно конструировать по-разному, и менять в соответствии с меняющимися потребностями общества. Но после социальной катастрофы новый общественный и политический строй объявил себя священным, божественным и неприкосновенным. Во главе с центральной фигурой. Вот почему для нас активизация и выход на поверхность архаических слоев культуры имеет большое значение. У тоталитарной идеологии в обществе был прямой союзник в лице культурной архаики, выброшенной наверх социальной катастрофой. Но архаика была не единственным союзником тоталитарной идеологии. И тоталитарная идеология, и новая культурная система не просто навязываются обществу, они в определенной степени обществом принимаются изнутри.
Следующее опорное для нас понятие – это понятие сакрализующей травмы. О чем идет речь? Новая культура с новым центром, внутри которого оказались помещены не смысложизненные, а общественно-политические ценности, имела дело не только с этой самой архаикой, но и с обществом, которое прошло определенный путь по пути секуляризации. Каким образом происходит принятие новой культурной системы этим обществом, которое частично уже было секуляризовано? Оно происходит за счет особого психологического механизма, который я назвал сакрализующей травмой. Речь идет о той обстановке, которую создает социальная катастрофа. Это обстановка повышенного страха, повышенной тревоги и одновременно краха всех ориентиров. Человек испытывает и страх, и надежду на обретение надежных ориентиров. Важно помнить, что старый мир рухнул, его не сломали. В последнее время нас пытаются убедить, что до 1917 года была такая благообразная дореволюционная Россия, был император, которого любило общество и народ, которому была предана аристократия, была, конечно, типичная русская расхлябанность, но в целом все жили в мире и согласии, но был ряд нехороших людей, которые воспользовались сложностями, созданными войной, и все это разрушили. Такова новейшая популярная интерпретация революции, которую можно условно назвать версией “Пикуля – Михалкова”. Но так не бывает. Дореволюционный строй износился, этот был старый и гнилой строй, и именно поэтому он обрушился таким страшным образом, исчез в результате социальной катастрофы. Так вот: атмосфера катастрофы порождает в людях и страх, и очень сильное желание хоть за что-то уцепиться. И когда в такой психологической ситуации возникает монополия какой-то идеологической доктрины, вы отчасти начинаете принимать ее изнутри, причем вы принимаете ее особым способом, без обсуждения, то есть без участия рационалистических пластов своего сознания.
Светская идеология принимается вами на веру. Восприятие новой идеологии и связанной с ней культуры через сакрализующую травму, то есть напрямую, без опосредований всего того, что именуется “сознанием”, приводит к устранению одного из центральных механизмов, через которые развивается человеческая культура, а именно устранение диалогических отношений. Институт диалога исчезает. Появляются круг проблем, и со временем он становится все шире, в отношении которых вопросы и обсуждение не поощряются. За это не просто наказывают, постепенно и по умолчанию это превращается в правило хорошего тона. Не принято обсуждать общественно-политическое устройство, а поскольку происходит постоянная экспансия официальной культуры, то вопросов, которые не подлежат обсуждению, и не могут включаться в диалогические отношения, со временем становится все больше и больше. Правда, противоречие между секулярными началами в обществе и сакральной идеологией, только приглушается, но не уходит. В дальнейшем, уже в советский период, по мере увеличения удельного веса занятых в промышленности и городского населения, противоречие между все более секулярным обществом и официальной сакральной культурой, превращается в главное противоречие культуры советского общества.
И, наконец, еще одно важное свойство, которое необходимо отметить: условно, его можно назвать негерметичностью. О чем здесь идет речь? Я уже говорил, что в период катастрофы тоталитарная идеология действует не одна. Помимо архаики ее вольным и невольным союзником отчасти становится и дореволюционная русская культура. Дореволюционная культура, как собственно традиционная, связанная с миром деревни, так и современная для своего времени, или городская, обладали одним общим свойством. Это была культура, лишенная четких внешних и внутренних границ. Известно, что Россия в свое время не прошла через период, связанный с реформацией. И в массовом сознании, и в общественной мысли, проблема спасения души не отделилась окончательно от проблем мироустроения. В результате культура не обрела самодостаточности и самоценности и обязательно нуждается во внешнем оправдании. И поэтому среди носителей культуры, прежде всего высокой культуры, за исключением, наверно, звезд Серебряного века, в массовых слоях интеллигенции, центральное место занимала идея общественного служения. Ты не потому должен заниматься писательским ремеслом, что это ремесло само по себе есть себе оправдание, ты должен заниматься писательским ремеслом для того, чтобы служить обществу. Ты не потому должен заниматься медициной или писать картины, или учить детей, что сами по себе эти профессии и занятия самоценны. Нет, ты имеешь право этим заниматься потому и в той мере, в которой ты служишь обществу. К моменту социальной катастрофы культура еще не окончательно превратилась в самостоятельную подсистему российского социума. Так вот, слабость внутренних оснований и отсутствие самодостаточности, сыграли важную роль в том, что культура, нашла в тоталитарной идеологии своего интеллектуального фаворита. Тоталитарная идеология, которая предполагала целостное, слабодифференцированное видение мира, оказалась особенно привлекательной для дореволюционной русской культуры.
В результате тоталитарной реконструкции образовалась вертикаль советской культуры. Официальная цель – создание культурно однородного общества. Но мы с вами знаем, большие социальные системы не могут быть однородными. И результатом попытки создания культурного единства стало только то, что линии дифференциации упростились. Внутри той системы, которая была создана после формирования вертикали советской культуры, произошла первичная культурная дифференциация. У нас появилось сакральное ядро, которое образовывала светская идеология, вокруг него сформировалась официальная культура, и далее была периферия. Так вот, первая, самая активная фаза культурной динамики – это период расширения центра. Центр агрессивно наступает на все остальное культурное пространство, и в отношении всех других культурных продуктов, всех других культурных феноменов действует двойная стратегия: это либо включение в состав официального центра, либо вытеснение в зону профанных, низких, социально неодобряемых значений, т.е. на культурную периферию. В результате этой экспансии культурное пространство становилось все более и более сакрализованным. Вообще очень мало оставалось чего, что так или иначе не было бы либо напрямую, либо через какие-то опосредующие звенья не было соотнесено с миром идеологии. И к началу 50-х годов в общем создалось впечатление, что официальная культура пожрала собою все культурное пространство.
Символом этого процесса может служить всем известная и бывшая многократно объектом различного рода шуток “Книга о вкусной и здоровой пище”. Для нас важно не только то, что в кулинарной книге изображались продукты, которые было невозможно купить, но и то, что она открывалась цитатой из товарища Сталина. Отныне сакральное ядро имеет отношение ко всему, включая “вкусную и здоровую пищу”. Наука не была исключением. Последняя фаза расширения сакрального ядра сожрала генетику, почти уничтожила психологию, вынудив психологов бежать в физиологию и в медицину, прятаться там, была даже попытка конструирования идеологически правильной физики. Это был предел расширения данной системы. Как справедливо отмечает Эрнст Геллнер, чрезмерное присутствие священного ощущается в обществе как тяжесть. А от тяжести устают. Но это не единственная проблема, которая возникала в связи с предельным расширением сакрального ядра. Социальные сдвиги, которые сопутствовали развитию советской системы, делали общество все более секулярным. Между сакрализованной культурой и секулярным обществом, которому отказывают в праве на адекватную культуру, возникает принципиальное противоречие. Масштабное утверждение советской системы началось с уничтожения традиционной деревни – единственного естественного, если применительно к обществу возможно говорить о естественных состояниях, источника сакральности. Дальше. Все основные системы жизнеобеспечения советской системы имели секулярные основания. Они основывались на современной для того времени технологии, на современном для того времени производстве и на современной для того времени науке. И дальнейшее расширение сакрализованной культуры просто-напросто ставило под угрозу, ставило под вопрос сами основания советской системы.
И еще. Сакральная культура прекрасно осознавала, что находится во враждебном окружении, что ее окружает общество, которое в общем-то чем дальше, тем больше мыслит по-другому, оно мыслит, используя рационалистический багаж. Для него наиболее естественные способы объяснения того, что происходит, это научное объяснение. Но естественное распространение этих объяснений создает угрозу для сакрального ядра. На мой взгляд, вторая причина агрессивной экспансии официальной культуры состоит в том, что она фактически существовала во враждебном окружении внутри собственной страны. И чем дальше, тем большим становился контраст между секулярным обществом и сакральной идеологией.
Последнюю причину можно, если угодно, назвать иронической. Между прочим, официальная идеологическая система именовала себя наукой и всерьез претендовала на научный статус. И в этом тоже был источник серьезного внутреннего противоречия. Фаза экспансии сакрального ядра окончилась по естественным причинам. Центральная фигура в этом ядре просто физически исчезла. И началось движение в прямо противоположном направлении. Этот процесс растянулся где-то на 50 лет, и он образовал ось позднесоветской динамики. Это постепенное, тихое, но постоянное наступление периферии на центр, на официальную культуру. Если мы посмотрим на официальную культуру в конце позднесоветского периода, в преддверии перестройки, то мы увидим, что она вся заполнена периферийными по происхождению культурными продуктами. Она сама внутренне опустошилась, ей нечем было питаться, и она эти периферийные продукты в себя принимала.
Можно попробовать суммировать официальную картину мира к началу марта 1953 года. В этой картине отдается приоритет родовому, коллективному началу перед началом индивидуальным. Центральное место занимает героическое время. Это время утверждения советского строя, период революции и гражданской войны. Все персонажи, как положительные, так и отрицательные, которые появляются в поле официальной культуры, соответствуют строгому канону. Главное там – преданность своим, вождю и беспощадность к врагам. Позитивные характеристики героев: стойкий, несгибаемый, беззаветный, беспощадный и так далее. Большую роль играет официализированная патриархальная мораль, это мораль горожан в первом поколении, которые заполнили советские города в период сталинской индустриализации и урбанизации. Индивидуальное существование не имеет самостоятельной ценности. Оно имеет только ценность тогда, когда соотнесено с родовым началом. Правда, не все так просто. Владимир Паперный, автор книги “Культура Два”, довольно точно отметил, что вообще-то официальная культура была двухслойной, это был симбиоз пласта, который появился в раннесоветский период, и более позднего, уже сталинского.
Раннесоветский культурный слой – это эгалитарный коллективизм, а вот сталинский период появляется иерархический индивидуализм. Появляется привилегированная прослойка, и нахождение в ней дает некую возможность на удовлетворение индивидуальных потребностей. То есть это уже иерархическая система. Она есть в жизни, но в публичном пространстве эта система отсутствует: большие и маленькие вожди обязаны демонстрировать публичную скромность. В публичном пространстве сохраняются эгалитаристские символы и приоритет родовых ценностей. Деньги не имеют значения. Деньги – это способ рассчитываться в магазине. Деньги лишены ценности, точно так же, как лишены ценности по большому счету дом, быт и семья. В центре – труд и работа. Официальный человек того времени живет не дома, он живет на работе. Благосостояние имеет лишь символическую ценность, это то, что зримо воплощено в сельскохозяйственной выставке, потом ВДНХ. Символическое благосостояние может потребляться только коллективно и только визуально, оно должна стать реальностью в каком-то неопределенном будущем. Индивидуальные устремления к благосостоянию, безусловно, осуждаются, как погоня за длинным рублем, как тяга к пустым развлечениям и так далее. Все то, что связано с индивидуальным существованием, переживаниями, внутренний мир человека, поиски смысла жизни – это все на периферии. Этим занимаются странные, нелепые, неправильные люди.
Что такое периферия? Периферия сталинской классики достаточно разнообразна. Если в пространстве официальной культуры есть только одно ядро, то на периферии сразу несколько полюсов, в различной степени оформленных. Там доживают остатки дореволюционного города и его жизненного уклада, а также остатки старого сакрального центра, а именно русская православная церковь. На периферии находятся уцелевшие личные библиотеки потомственных горожан и старых большевиков, которые активно участвовали в параллельном культурном обороте. Периферия – это относительно свободная, нецензурированная стихия устного творчества, песен и анекдотов. Но на периферии затруднено воспроизводство знаково закрепленной продукции – книг и журналов. На периферии также располагаются ряд представителей высокой культуры, которые так и остались непокоренными официальной идеологией. Живет в изоляции Ахматова, живет, но не работает Зощенко, которого травят. Периферия, связанная с высокой культурой, обречена на социальное молчание. И казалось, что ее постигнет естественная смерть. Люди умрут, книги истлеют, и все закончится. Но к счастью, век сталинской монологической культуры оказался короче, чем жизнь периферии. И после 1953 года очень многие вещи, которые были заперты на периферии, обрели более свободный статус. Что еще было на периферии? Там, например, располагались устные, неканонические трактовки героического времени. Люди рассказывали своим детям, своим близким друзьям, “как было на самом деле”. И потом из этих устных традиций щедро черпали хрущевские комиссии по реабилитации, Солженицын и Антонов-Овсеенко младший, когда писали свои книги. Вот примерно как можно описать официальную культуру, ее периферию, и результаты культурной динамики условно к началу марта 1953 года.
Теперь давайте сделаем прыжок через 50 лет, в март 1985 года. Мы увидим, что культурная ситуация в советском обществе существенно изменилась. Была восстановлена ценность настоящего времени. Раньше ценностью обладало только будущее время. Вновь появилась автономия научного знания и индивидуального начала. В сталинской России научное знание и его носители не обладали автономией, они было полностью подчинены официальной идеологии. В одном из сталинских фильмов прозвучала крылатая фраза: “Если цифры против нас, тем хуже дли цифр!” В культуре был закреплен негативный, уничижительный образ носителя знаний. Это всем известный карикатурный интеллигент в очках и шляпе. И здесь официальная идеология имела естественную опору в народном антиинтеллектуализме, потому что этих субъектов в народной среде тоже не любили. На исходе позднесоветского времени личные переживания, смех и чувственность также вернули себе полноценное место в культуре. Начался распад аскетической трудовой этики, в которой высоко ценимый труд был лишен прямой связи с индивидуализированными формами денежного вознаграждения. Было преодолено безденежное сознание, низкий статус денег в культуре. Коллективизм сменился позднесоветской разновидностью индивидуализма. Произошло укоренение потребительских ориентаций. Наконец, индивидуальное благосостояние вернуло себе высокий культурный статус. Возникший в обществе культ новой приватности преодолел ущербное положение в культуре, которое раньше занимала частная сфера. Государственная собственность утратила моральный авторитет и стала восприниматься как ничейная. Усложнились и закрепленные в культуре представления о социальной фигуре руководителя. Образ начальника, который фиксирует только иерархическую принадлежность его носителя, оказался недостаточным к тому времени. И культура очень остро ощущала эту недостаточность. Позднесоветская культура активизирует образ хозяина, который наряду с иерархической позицией акцентирует также и позитивные деловые качества: заинтересованное отношение к делу и успешность. Никакого предпринимательства пока нет, но под чужой социальной маской уже появился частный предприниматель как культурный герой. Центральными положительными персонажами официальной культуры под собственными или чужими именами становится эффективный хозяин и интеллигент – основные действующие лица будущей политической эпохи.
Что происходит за 30 лет с положительными персонажами официальной культуры, присутствующими в публичном пространстве? Они все переделываются в интеллигентов. Это интеллигентный директор, интеллигентный секретарь райкома, который борется с отсталым секретарем горкома. Это интеллигентный Ленин, “который в Польше”. Интеллигентные все, включая рабочих. Наконец, показательно и то, что после того, как с конца 60-х годов стала проводиться активная публичная кампания по реабилитации органов госбезопасности, в полном соответствии с духом времени позитивным образом для советского шпиона и секретного сотрудника была избрана не местная разновидность Джеймса Бонда, а интеллигент. Кто такой Штирлиц? Кто такой Любшин в “Щите и мече”, кто такой Бероев? Они все интеллигенты. Официальная культура все больше чувствует свою пустоту, и она пытается грабить поднимающийся средний класс, поднимающуюся интеллигенцию, забрав у нее образы. Она теперь сама претендует на интеллигентность.
Но это не все. Началась идеологическая дифференциация позднесоветских элит и субэлитных групп. Восстановились традиционные механизмы культурной динамики. В культуру вернулся диалог, началась полемика, точнее возобновилась после 80-летнего перерыва. Полемика между западниками и славянофилами, теперь уже русофилами. Более того, восстановилась и традиционная для нашей страны организационная форма – литературно-журнальные партии. Возродилась заново роль стран Восточной Европы в качестве посредников в культурном обмене между Россией и Западом. Поездки на Запад – это привилегия номенклатуры. А вот туризм в братские социалистические страны – это вещь вполне доступная для советского человека, если он хорошо себя ведет и ударно трудится. Оттуда люди привозили образцы передовых для нашего общества стандартов потребления, образа жизни, досуга, организации дома, и вообще они узнавали, что, оказывается, существуют частные магазины, в которых все по-другому. Позднесоветская культура переходит в постканоническое состояние. Официальный канон продолжает существовать, но содержательно он исчезает, потому что уже невозможно с определенностью сказать, что именно он означает. В начале 1980-х годов официальные литературоведы ломали очень много копий, пытаясь выяснить, а что же означает социалистический реализм? И эта проблема, которая вылезла в литературоведении, она на самом деле была везде, потому что канон в экономике - плановое хозяйство - тоже размылся. Все говорили о том, что нужно совершенствовать хозяйственный механизм и предлагали разные варианты. Во всех сферах, которые мы ни возьмем, канон расплывается. Канон замещается конкурирующими толкованиями. Решающая роль переходит к субэлитам, которые активно интерпретируют канон в соответствии с собственными представлениями и интересами. В обществе утверждается плюралистическая культурная ситуация. Полностью создание культурных основ современного общества в советский период не завершилось, да оно было и невозможно. Но основная часть работы была сделана именно там. И каким образом произошел этот культурный сдвиг, мы будем обсуждать на следующем семинаре.
Реплика из зала. У меня некоторые сомнения вызывает положение о том, что прошлое не умирает. Все-таки ничего вечного не бывает. И постепенно все-таки прошлое уходит. Другое дело, скажем, что есть определенные точки возврата. Если ее не пройти, то прошлое еще может вернуться. Грубо говоря, наше общество еще можно вернуть во времена застоя, примерно, но во времена 30-х годов, не говоря уже о дореволюционном состоянии, вернуть его просто невозможно. Все, что связано с тем периодом, уже отмерло. Поэтому пласты накапливаются, но наступает какой-то критический момент, когда под тяжестью всех этих выше лежащих пластов нижний просто сплющивается и превращается в однородную массу, которой вернуться в какой-то определенный слой уже невозможно.
Зудин. Необратимость, как и точки возврата – или не возврата – вещь достаточно реальная. Я говорил о другом. Основные типы сознания и соответствующие им типы культуры никуда не уходят, они всегда с нами. Где живет сейчас архаика у нас, в США, во Франции? Она живет на социальном дне, в преступных сообществах, среди тех, кто полностью выключен из того, что называется организованным обществом, то есть, как иногда говорят, в щелях социальной структуры. В этом смысле архаика всегда с нами. Архаика выходит на поверхность во время городских бунтов в Соединенных Штатах, а теперь – и в европейских странах, в поведении людей во время катастроф, социальных и природных. Там вступают в действие самые первичные, самые глубокие, самые древние механизмы, слои представлений, схемы поведения. Только в этом смысле. Не в буквальном, что можно что-то воскресить и реставрировать. Тип остается. И вот эти типы, они надстраиваются, как слоеный эволюционный пирог. И если верхние слои культуры по каким-то причинам оказываются недееспособными, архаика выходит на поверхность.
Реплика из зала-2. Я бы хотела продолжить тему архаики. Если мы говорим об архаике, то говорим не просто о том, что она сохранилась в каком-то сознании и выходит на поверхность при каких-то катастрофах, бунтах и так далее. Эта архаика живет в обществе и во всех его сферах. В какой-то больше, в какой-то меньше. В науке, может быть, архаическое сознание проявляется не так ярко. Но, на мой взгляд, политическая сфера, что отмечается многими авторами, она характеризуется архаическими элементами. Если мы будем раскладывать политику вообще, может быть, это наиболее ярко проявляется на примере советского периода, с одной стороны, в котором, как говорили, существует тотальная идеология, в раннесоветский период, потом просто появляется некая пародия на эту архаику. Например, сейчас, когда мы наблюдаем, эти элементы все более ярко проявляют себя в современной политической ситуации. И она постоянно живет, мы постоянно возвращаемся к этой архаике. Тот же Ахиезер отмечает, что в какие-то переходные периоды человеку проще пойти по пути, который когда-то был пройден его предками, как-то заложен внутри, и поэтому Россия постоянно возвращается, шаг вперед, два шага назад.
Зудин. Когда я говорил о щелях, речь идет о том, где архаика конденсируется, скапливается в концентрированном выражении. Но одновременно она разлита по всему обществу, потому что это, с одной стороны, представлено наиболее древними слоями человеческой психики, а с другой стороны, определенными формами социальной организации. Как составная часть человеческой психики она разлита по всему обществу, она присутствует. Другое дело, что на передний план она выходит только тогда, когда организованное общество начинает разрушаться. А в концентрированном виде, обретая собственные, альтернативные формы социальной организации, она появляется в щелях, на дне, в преступных сообществах и так далее. Если кого-то эта тема интересует боле подробно, есть книга Тернера, она была переведена еще в советское время, она называется “Символ и ритуал”, и там на очень хорошем материале примитивных сообществ прослеживается внутренняя связь между структурой и антиструктурой. Антиструктура – это элементы, исключенные по тем или иным причинам из организованного в настоящий момент общества, и в противовес ей они порождают собственную структуру. Организация преступного сообщества призвана снабдить определенными формами координации и упорядоченности те элементы, которые организованное общество выбросило из своей среды. Антиструктуры тяготеют к архаическим формам сознания, включая сакрализацию.
Реплика из зала 3. Мне бы хотелось обратить внимание на тему, которая здесь возникла – рациональности и иррациональности восприятия психологии общества. Тут, быть может, вы немножко упростили в том смысле, что ненависти у малообразованных слоев к интеллигенции в общем-то не было. Я знаю, что в этих слоях очень уважали тех, кто выбился наверх, кто, как говорится, выучился на инженера. Мне кажется, что это была одна из вещей, на которых все-таки держался рациональный стиль если не всеобщего восприятия, но хотя бы сверху держался. Было все-таки противоречие. С одной стороны, и власть тоже старалась придать какой-то большой авторитет науке, “нам разум дал стальные руки-крылья”, все это тоже высоко превозносилось, а с другой стороны, действительно шло какое-то подавление. Кстати, вы кибернетику еще не упомянули. … То есть действительно происходили какие-то вещи, которые толкали общество и общественное сознание к регрессу. И вот что получилось после, тоже в общем-то не очень понятно. С одной стороны, в последующую эпоху был высок авторитет интеллигенции. Между прочим, именно на этом, я думаю, в значительной мере держались процессы, которые произошли в конце 1980-х – начале 1990-х, первоначальный, романтический период, он держался все-таки на том, что народ очень высоко ставил интеллигенцию.
Что произошло дальше? Когда вы сказали, что если цифры противоречат нашей идее, то тем хуже для цифр, понимаете, я вот это наблюдаю постоянно. Я пятый год доказываю одно арифметическое соотношение. У нас распространено мнение, что у нас служит в армии только каждый десятый. Человек, который не поленится сходить в библиотеку или залезть в Интернет и потратить три часа, и который располагает знаниями арифметики в объеме пятого класса, может сам, без всякой подсказки доказать, что у нас служит каждый третий. Может быть, это частный вопрос, но то, что пять лет это невозможно обществу доказать, для меня рисует просто некую картину состояния умов. Что в одном, другом, пятом, десятом месте не сделали это, и это не стало достоянием всеобщего сознания, для меня характеризует состояние сознания вообще. И то, что сейчас процветают знахарки и бог знает что, и это тоже выражается в восприятии мира совершенно фантастическом. Ушло рациональное осмысление мира. Что уж говорить о более сложных вещах? Когда кто-то выбирает какого-то врага, и ты хоть расшибись, доказывая, что сегодня он враг, а вчера союзник, что в разных ситуациях он может быть враг и не враг, совершенно все попусту. Как это получилось? На каком этапе? Это тоже можно называть архаикой, как мы впали в эту архаику? Мне кажется, это очень важные вопросы.
Зудин. Действительно, было не только “эй ты, шляпа, сними очки”. Было и естественное уважение. То есть народное отношение к носителям знаний и высокой культуры было двойственным. Я упомянул народный антиинтеллектуализм потому, что он, во-первых, был, а во-вторых, он выступал хорошим естественным союзником для власти, которая этот карикатурный, сниженный образ интеллигента поощряла. В позднесоветский период постепенно происходит восстановление автономного статуса науки и привлекательности профессий, связанных с образованием и наукой – это то, что произошло после 1953 года. Но это был не линейный и достаточно сложный процесс. Советские социологи, изучавшие престижность различных профессий на долговременной основе, получили неожиданные данные. Они обнаружили, что где-то к концу 1970-х годов прежний романтизм в отношении ряда профессий стал исчезать. Дети уже больше не хотели становиться космонавтами и физиками. Как вы думаете, кем все больше хотеть стать советские дети?
Вопрос из зала. Товароведами?
Зудин. Совершенно верно. В конце 70-х уже товароведы, бухгалтеры, то есть те профессии, которые максимально приближены к живым деньгам или той сфере, в которой происходит обращение живых денег. Я бы этот процесс однозначно как регресс не обозначал, потому что, с одной стороны, здесь произошли сдвиги, которые являются позитивными в ценностном отношении. Люди поняли, что на самом деле только тот труд реально ценен, который оплачивается. И здесь уход от этих немножко идеалистических, детских представлений, которые поднимали ценность и статус интеллигентных профессий. А затем у нас 1991 год – это не только прорыв вперед, но это и катастрофа. Это катастрофа, связанная с ограниченным разрушением социума, и это, извините, второе пришествие архаики. Ползком все это началось с середины 70-х годов, когда начался скрытый экономический и социальный кризис, а потом все это выплеснулось на поверхность. В силу того, что наше общество отличается в целом невысоким уровнем социальной организации, это первичное часто очень близко расположено от поверхности культуры. На Западе расстояние до него гораздо больше нужно пройти. У нас оно ближе. У нас слой социальной организации, которая нас отделяет от архаики, он тоньше. Поэтому она так относительно часто заявляет о себе. Что такое бандиты в культурном отношении? Это архаика.
Вопрос из зала. Кем сейчас хотят стать дети?
Зудин. Это очень интересно. Со второй половины 1990-х годов начался процесс стихийного восстановления культурных иерархий. Вдруг стало опять модно ходить в театр. Опять стало модно ходить в кино. Стало модно получать высшее образование. Вспомним, что в начале 1990-х годов это выглядело очень отсталым: “ты что, с ума сошел, учится идти? Если приспичило – купи диплом”. … Так вот. Где-то до середины 1990-х годов дети преимущественно хотели стать предпринимателями. Затем начинается перелом. Во второй половине 1990-х годов один из опросов ФОМ зафиксировал, что молодежь теперь уже хочет быть не предпринимателями, а менеджерами. Связь с предпринимательством сохраняется, но эта связь опосредована. Востребовано высшее образование, открывающее путь к высокооплачиваемой, но “чистой работе”. Потому что само предпринимательство окрашено очень плохо. Как выразительно сказала одна дама на фокус-группах, “что вы меня про образ предпринимателя спрашиваете, у меня образ не предпринимателя, а их трупов! Одни только трупы и трупы!” А другая подвела черту: “Только не мой муж!” Другими словами, массовый идеал в первой половине 90-х годов – это предприниматель, во второй половине 90-х – менеджер, а сейчас вы, наверно, и без меня знаете, кто - государственный служащий.
Вопрос из зала. Влияние других культур – это тоже периферийные вещи?
Зудин. Советское общество до 1953 года - это суперизолированное общество, и на первых порах, не только внешним, но и внутренним образом. Вот пример. Какое-то время, в начале 30-х годов передовых рабочих иногда возили за границу. Была поездка на теплоходе профсоюзных активистов в Германию, Англию. Потом свои делились своими впечатлениями, а кто-то вел дневник. Чужие и новые для них реалии они воспринимали через достаточно жесткие установки. Например, человек видит, в Германии, очень много хорошей, передовой техники. И он фиксирует в своем дневнике: как много передовой техники, как это хорошо. В этот период еще можно было официально признавать передовую роль Запада в области техники. Это уже к концу 30-х годов было все зачеркнуто, наступило полное советское самомнение, которое получило в 1941 году страшный удар, но потом вернулось и пышным цветом расцвело в конце 1940-х – начале 1950-х годов. Но в начале 1930-х хвалить западную технику пока еще можно. Так вот, профсоюзный активист фиксирует в своем дневнике: как много хорошей техники! Но тут же добавляет: я видел там и заржавевшие механизмы, и это свидетельствует об обреченности капиталистического строя. В Англии передовым советским рабочим говорят, что есть возможность посмотреть на выезд королевы или короля. Реакция следующая. Мы своего убили, чего мы будем на ихнего смотреть? Советское общество до 1953 года – это общество закрытое извне и изнутри.
В то же время важно помнить, что образ Запада не был полностью тождественен образу врага. Никогда. Всегда в этом образе, наряду с врагом, был и друг. И враг, и друг были мифологические, поскольку были составной частью официальной картины мира. Я уж не говорю о том, что эта колоссальная изоляция была прервана войной, потому что 11 миллионов человек, кто в составе победоносных армий, а кто в составе разгромленной армии оказались за пределами Советского Союза. И эти 11 миллионов превратились в носителей альтернативных представлений о том, как там организована жизнь. Потому что Германия, конечно, поганая, но какая там жизнь! Там и гражданские по-другому одеты и солдаты экипированы по-другому. И одно из первых впечатлений от встречи на Эльбе с американцами, это контраст между обустроенным и ухоженным солдатом союзников и бедностью советских солдат. И образ врага, и образ друга в образе Запада существенно меняются в советский период. После 1953 года “героический рабочий класс” начинает замещаться “прогрессивным человечеством” и “миролюбивыми силами”. После 1953 года советское общество становится более открытым. Но главное не в том, что все большее количество советских граждан слушали “Голос Америки” или Би-Би-Си, и поэтому начались перемены. Главное в другом, оно проявляется в разных формах.
Об одной из таких форм я прочел в статье Даниэля-младшего. Оказывается, наши диссиденты пришли к идее прав человека, не читая никаких документов на эту тему. Они сами, самостоятельно пришли к идее прав человека и ее сформулировали. И только потом познакомились с соответствующими документами. В этом наше отличие от фашистской Германии. Фашистскую Германию разгромили. А мы из своего тоталитаризма стали выползать за счет внутренних ресурсов. Конечно, внешние факторы есть всегда. Но мы свои перемены начали сами. Мы сами прогнали своих коммунистов, без чужой помощи. Позднесоветское общество оказалось в состоянии перемолоть официальную идеологию. Общество оказалось богаче, и в дальнейшем официальная идеология пыталась приспосабливаться, черпая ресурсы за своими пределами – из общества, с культурной периферии. Сначала - классика при Сталине, после войны – дореволюционные традиции, потом – другие ресурсы, не имевшие прямого отношения к доктрине. Так официальная идеология пыталось восполнить свою пустоту. Наконец, наступил момент, когда эта старая идеология умерла полностью. Общество оказалось сильнее и богаче той самой власти, которая пыталась это общество постоянно выстраивать.
