30 ноября в клубе «Проект ОГИ» была представлена книга Евгения Кропивницкого «Избранное. 736 стихотворений + другие материалы» (М.: «Культурный слой», 2004), составленная поэтом Иваном Ахметьевым. Именно он и провел презентацию. Кроме того, произнесли речи Ирина Врубель-Головкина, Милитриса Давыдова, Анатолий Брусиловский. О живописной стороне творчества Кропивницкого высказался Валентин Дьяконов. Но, конечно, самым впечатляющим было выступление самого Кропивницкого — со старой магнитофонной ленты. Он читал свои стихи. Как часто бывает на подобных мероприятиях, звучали призывы «построить, наконец, настоящую иерархию русской культуры», и отчасти это пытались сделать сами выступавшие, нащупывая место Кропивницкого и попутно занимаясь самоопределением. По итогам вечера наверняка можно сказать только одно: вся надежда на книгу, которая расставит точки над разными буквами.
В последние годы имя Евгения Кропивницкого (1893-1979) звучит все чаще — и почти всегда в связи с «лианозовской школой», основателем которой он по праву считается. Как известно, название группы впервые употребили функционеры КГБ, добившиеся в 1963 году исключения Кропивницкого из МОСХа. В ответ на обвинение в «организации лианозовской группы» Кропивницкий тогда написал официальное объяснение: «Лианозовская группа состоит из моей жены Оли, моей дочки Вали, моего сына Льва, внучки Кати, внука Саши и моего зятя Оскара Рабина». В то время квартира Рабиных, находившаяся в еще подмосковном Лианозово, была важным центром неофициальной культуры, как ранее (в 50-х) — дом Кропивницких в Долгопрудном.
Однако Кропивницкий всегда оказывался за пределами рамок, его сложно поймать и усадить на заранее отведенную полочку. Может быть, именно поэтому его никак не могли опубликовать в должном объеме, отдавая предпочтение именно ученикам — Игорю Холину, Генриху Сапгиру, Всеволоду Некрасову, — которые заняли более определенную нишу. Творческая манера Кропивницкого претерпела немало метаморфоз, да и на каждом отдельном этапе поэт писал разные стихи. Так что и сами ученики-лианозовцы не читали своего «родителя» целиком, а выбирали вполне определенный сегмент — ту особую творческую манеру, которая оформилась в 1936-37 гг. и получила название «конкретизм». Ее основной принцип — невмешательство, «регистрационность». Михаил Айзенберг в одной из своих статей, давая определение конкретизму, вспоминает слова О. Гомрингера: «Мы должны давать только обнаженные слова, без грамматических связей, без отвлеченных понятий, слова, обозначающие либо конкретные действия, либо конкретный предмет». О той же конкретности слова говорит и Иван Ахметьев. Стоит добавить, что конкретизм Кропивницкого и других лианозовцев характеризуется и вполне определенным материалом — повседневностью, бытом.
Итак, лианозовцы воспринимали Кропивницкого именно с позиций конкретизма. В личной беседе Иван Ахметьев рассказывал, например, каким читателем был Холин, который в своих ранних стихах во многом переписывал Кропивницкого. По его словам, Холин, как это, впрочем, вообще свойственно «сильнодействующим» поэтам, был пристрастен и субъективен. В 66-м году, когда Холин решил записать все, что знает и думает о Кропивницком, он был в расцвете своих поэтических сил. «Так что он выбирал из Кропивницкого то, что ему было близко, а остальное он — прошу прощения — используя любимое словечко Евгения Леонидовича, „херил“ (в смысле „перечеркивал“)». Он прямо называл Кропивницкого «небольшим, но замечательным» поэтом. В то же время составитель отметил, что, скажем, Некрасов был все-таки объективнее. (Записи Сапгира, Холина и Некрасова, а также Льва и Валентины Кропивницких приводятся в книге.)
«Но на самом деле Евгений Леонидович — это не только конкретизм, хотя очень важно, что он был конкретист», — отметил Ахметьев. «Он скорее сочетание классицизма и примитивизма», — добавил он, сославшись на определение Германа Лукомникова. При этом на вопрос, что такое Кропивницкий для него как для автора, пишущего поэта, являющегося плотью от плоти Лианозова, а не как для составителя или исследователя, Ахметьев ответил, что сам он, как и Холин, в свое время не прочел этого поэта целиком, вырезав для себя некий сегмент: «Он мне был очень близок, но я, наверное, думал примерно как Холин: это замечательный, но малый поэт, а у меня была (и остается) большая тройка самых главных авторов: Некрасов, Сатуновский, Холин». К тому же маленькая книжка, которую составил Генрих Сапгир — она вышла в 89-м году — была очень хаотична, несмотря на отличный подбор стихов.
Что же касается «классицизма» Кропивницкого, то стоит вспомнить о том, что поэт любил использовать традиционные, довольно жесткие формы — сонеты, «трилистники». Но в то же время — и это, пожалуй, важнее — можно говорить о его культурных ориентирах: Фет и постфетовская эпигонская лирика (Фофанов, Ротгауз), Бальмонт, Северянин, Пушкин, наконец. К тому же, по крайней мере чисто хронологически, Кропивницкий вышел из Серебряного века. Впрочем, в традиционные формы он вкладывал «наивное» содержание, а наряду с Фетом любил футуризм.
Тем не менее, некоторые представители круга Кропивницкого делают акцент именно на «классической» стороне его творчества, либо говоря о «русском космизме» и лиризме Серебряного века, либо отсылая к современникам, писавшим в «традиционной» манере. Так, Милитриса Давыдова, участница кружка Кропивницкого, но не канонизированного «лианозовского» состава, а более раннего, конца 40-х, выступая на презентации, говорила, например, о прямой полемике Кропивницкого («Девочка») с Заболоцким («Некрасивая девочка») и вообще строила образ Кропивницкого-поэта на литературных взаимоотношениях с братьями по перу, писавшими исключительно в «классическом» стиле. Анатолий Брусиловский, художник, создавший прекрасные фото- и живописные портреты поэта, отвергает термин «второй авангард», «потому что авангард — это всегда создание чего-то принципиально нового», характеризуя творчество Кропивницкого как «протягивание руки тем временам, когда русская культура цвела».
Получается, что Кропивницкого пытаются одновременно тянуть в разные стороны, разрывая на две части, двух поэтов: человека, вышедшего из Серебряного века, сторонника идеи преемственности, прочно укорененного в традиции, и новатора, вывернувшего поэзию наизнанку, нашедшего свою собственную ноту, которую никому до этого не удавалось взять. А сам Кропивницкий незыблемо покоится между, вернее — и там, и там. Он действительно «собиратель осколков культуры», как между делом назвал его Брусиловский, — в смысле синтетичности. «Кропивницкий вписывается в общем-то… в постмодернизм. Вот если русский модерн закончился на „больших течениях“ — акмеизм, символизм, футуризм, — то ОБЭРИУ — это уже как бы постмодерн. Такого рода мысли уже были высказаны. И Кропивницкий — это тоже постмодерн. С его некой универсальностью — но в своих рамках. И то, что он обожал вот эти классические формы и довольно виртуозно ими пользовался. И в то же время осознанный примитивизм. И минимализм, конечно, минимализм — когда он повторяет одно и то же», — с терминологией можно, конечно, спорить до бесконечности, но с самой идеей Ахметьева нельзя не согласиться. «Он был трюкач, он обожал пробовать!»
Сама книга выстроена таким образом, что действительно представляет творческий мир Кропивницкого в объеме и согласно его собственным законам.
Такая работа осуществляется впервые. До этого в книжном формате и на русском языке вообще существовало только два издания стихов Кропивницкого: составленное Сапгиром и уже упомянутое выше (Земной уют. Избранные стихи. — М.: Прометей, 1989. — 32 с. Сост. Г. Сапгир (обозначен как редактор). Худ. Л. Кропивницкий (в тексте и на обл. иллюстрации автора)) и парижское издание Глезера (Печально улыбнуться… (стихи и проза). — Париж: Третья волна, 1977. — 48 с. 2 л. илл. Сост. А.Глезер, М. Муравник).
«Меня больше всего интересовало само устройство этого поэтического мира, беспрецедентного грандиозного творчества в этой 86-летней жизни. Но я сначала не мог понять, как мне делать книгу», — рассказал Ахметьев. Однако составителю удалось найти в РГАЛИ собственные тетрадки Кропивницкого со списками стихов. В одной тетрадке содержится список стихов по годам, в другой — по книгам, но в первой стихи все равно проиндексированы, т. е. указано, к какой книге они относятся. Рукописные книги Кропивницкий составлял всю жизнь, сам делая для них обложки (одна из них и воспроизводится в новом издании), аккуратно нумеруя страницы, указывая содержание, а иногда даже подсчитывая число строф и строк. Таких книжек очень много и, по-видимому, нет ни одной повторяющейся. Именно на основе этих книг и сделаны «736 стихотворений». Плюс к этому привлекались вторичные источники — перепечатки, сделанные друзьями и родственниками. «Я понял, что моя задача — показать все его (Кропивницкого — В.Г.) варианты, а в рамках этих вариантов я не давал все подряд, потому что, на мой взгляд, есть, конечно, стихи послабее», — объяснил Ахметьев. «Хотя, может быть, в некоторых случаях кто-то со мной не согласится», — добавил он. Примерно 20 стихотворений из тех 200, что были включены в предыдущие публикации, Ахметьев, как потом оказалось, выкинул. Разделы в книге составлялись соответственно циклизации, сделанной самим Кропивницким в его тетради со списком стихов. Рукописная книга вполне могла называться «Стихотворения таких-то лет», но по индексу можно было увидеть, к какой «категории» автор причисляет то или иное свое творение. Однако «вся эта музыка», по словам составителя, длилась у Кропивницкого приблизительно до 70-го года, даже до 71-го, а после смерти жены, Ольги Ананьевны Потаповой, поэт перестал распределять стихотворения по разделам, по-прежнему составляя общий список по годам. Ахметьев позволил себе экстраполяцию — и некоторые из более поздних произведений, те из них, которые явным образом продолжают ту или иную линию, включил в соответствующие разделы. Те же из поздних стихов, которые никуда не вписывались («неопределенные»), были объединены в «Стихи разных лет». Но туда же попали и некоторые работы до 71-го, которые были по каким-то причинам отложены: недоделаны или просто забыты. «Ранние стихи», поэт, как правило, выделял сам.
По словам издателя, первая книга («Кусты — и это» и «Ожерелье») — пасторальная лирика, вторая («Великие будни») — конкретизм. Между третьей и четвертой («Лики жизни» и «Лирика»), которые сам автор без труда разделял, грань провести сложнее: «Лики жизни» — это «такая промежуточная между конкретистской книгой второй и «Лирикой», которая характеризуется особой близостью лирического героя к автору и его жизненным обстоятельствам. Здесь собраны вполне традиционные стихи, посвященные Милитрисе Давыдовой и другим дамам. Особое явление — «Кружева». Такую поэзию Кропивницкий создавал с 63-го по 66-й годы, практически полностью отойдя от своей «традиционной» манеры. Ахметьев резонно рассматривает эти работы как пример обратного влияния учеников на учителя. Поэт стал писать в духе Холина, Сапгира, Некрасова. «И ничего так писал, — говорит Ахметьева. — И там же с ними спорил еще» — или же просто диалогизировал. Следующая часть — «Земной уют» — «тема всей его жизни». Здесь собраны баллады, местами они близки к конкретистской лирике, сюжетны. Есть еще отдельная часть «Сонеты», в которую вошли стихотворения, написанные в этой форме и включавшиеся только в рукописные книжки с соответствующим названием, но не входившие в другие сборники. Авторская циклизация сохраняется и внутри «Ранних стихов». Здесь особенно выделяются «Неугасимая лампада» — стихи про монастыри, монахинь, калик, посвященные Ольге Ананьевне, и «Деревня».
Проза Кропивницкого, которая тоже есть в книге, имеет некоторое разделение, как и стихи. «Я сделал намек для внимательного читателя при представлении оглавления. Вот видите — я сделал пробелы», — замечает публикатор. Один из разделов он характеризует как сюжетную прозу, которую американцы называют short short. Отдельно стоит большой текст «Воспоминания о Филарете Чернове» — малотиражном народном поэте, сумевшим стать для Кропивницкого ориентиром. Чернов оказал прямое влияние на Кропивницкого, а затем подарил ему первую порцию поэтического признания — по выражению Ахметьева, «зафиксировал тот момент, когда родился поэт Кропивницкий». Беспощадно критиковавший будущего лидера лианозовцев до 37-го года, — как раз до того момента, как появляется конкретизм, — Чернов вдруг произносит следующие слова: «Я проглядел вас. Я думал, что вы не поэт. Я глубоко ошибся. Вы не только поэт, но то, что вы делаете, это настолько необыкновенно, настолько непохоже на то, что было сделано в поэзии всех времен и народов, что я крайне поражен. Изумительная острота!»
Кропивницкий в этом издании виден во всей своей многоликости, и эта многоликость начинает складываться в систему. Наконец-то становится очевидной невозможность огородить поэта заборчиком, поместить в ту или иную резервацию — архаистов или новаторов. Проступают маски, которые надевает на себя поэт-трюкач, сохраняя при этом особую интонацию искренности и печальной иронии. При этом принципиально важно, что Кропивницкий может вести несколько разнонаправленных линий одновременно, а не последовательно — создавать целую объемную планетарную систему, чего, конечно, нельзя было заметить по предыдущим, «плоскостным» изданиям. И все-таки не проглядеть бы чего-нибудь, как когда-то Филарет Чернов…
