Издательство «Бомбора» представляет роман французского писателя Жозефа Жоффо «Мешок с шариками».
1941 год. Париж оккупирован немцами. 10-летний Жозеф и 12-летний Морис играют с мраморными шариками. Они не догадываются, что тем же вечером им придется самостоятельно бежать через всю страну к старшим братьям — в свободную от немецкой оккупации зону. По дороге им не раз придется проявить смекалку, чтобы избежать встречи с СС. И не раз на пути попадутся добрые люди, которые помогут выкрутиться из опасных ситуаций.
Название «Мешок с шариками» символизирует беззаботное детство, с которым братьям приходится распрощаться. Реальность войны и постоянная угроза жизни заставляют взрослеть очень быстро. К счастью, пока Жозеф и Морис вместе, даже в таких обстоятельствах счастье всегда где-то рядом: в кинотеатре Марселя, на пляже Ментоны, в солнечных зайчиках на крышах Ниццы. Даже в переполненном поезде, где незнакомая старушка угощает вдруг лимонадом.
Жоффо сумел рассказать свою историю так, что, читая, во многих местах хочется улыбаться. Во время скитаний они с братом по-мальчишески ссорятся и мутузят друг друга как ни в чем не бывало. Учатся крутиться, заводят дружбу с солдатами-итальянцами, открывают для себя новые города. А еще попадают в лапы нацистам и чудом избегают злополучного поезда смерти. Стоит ли говорить, что история не воспринималась бы так легко, будь у нее более трагичный конец: почти всем членам семьи Жоффо удалось спастись.
Автобиографический роман впервые вышел во Франции в 1973 году. С тех пор книгу перевели на 18 языков, и она разошлась по миру миллионными тиражами. По ней сняли два фильма — в 1975 и 2016 годах. Жозеф Жоффо много критиковал первый, лично поучаствовал в создании второго, консультируя режиссера и актеров, и остался очень доволен результатом.
О Холокосте много сказано и написано, но Жоффо предлагает по-настоящему уникальный взгляд на самую темную главу истории ХХ века. Это взгляд ребенка, который вынужден бежать и прятаться. Но этот светлый взгляд, дающий надежду. Юный взгляд, который напомнит: смелые живут вечно.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
— Твоя очередь, Жо.
Подхожу со своей курткой в руках. Восемь утра, на улице еще совершенно темно. Мама сидит за столом с черной ниткой и наперстком на пальце. Ее руки дрожат, она улыбается одними губами. Поворачиваю голову. Морис сидит неподвижно. Он приглаживает ладонью желтую звезду, пришитую крупными стежками к левому лацкану:
ЕВРЕЙ
Он смотрит на меня.
— Не волнуйся, и тебе медаль дадут.
Естественно, и мне дадут, и всему кварталу дадут. Этим утром, когда люди выйдут на улицу, они увидят, что посреди зимы вдруг началась весна и всё зацвело: каждый будет со своим громадным первоцветом в петлице.
С этой штукой на груди нам мало что остается делать вне дома: в кино больше нельзя, в поезда нельзя, а может, скоро нельзя будет играть в шарики и ходить в школу?
Это был бы не такой уж и плохой расовый закон.
Мама натягивает нитку, откусывает ее у самой материи, и вот, у меня теперь есть свое клеймо. Пальцами мама слегка разравнивает звезду, как делают портнихи в больших модных домах, когда заканчивают какой-нибудь сложный шов.
Когда я натягиваю куртку, входит папа. Он свежевыбрит, от него пахнет мылом и спиртом. Он смотрит на звезды, потом на маму.
— Так-так, — говорит он, — так-так…
Беру портфель и целую маму. Папа меня останавливает.
— Ты ведь знаешь, что теперь нужно сделать?
— Нет.
— Стать лучшим в школе. Понимаешь, почему?
— Да, — говорит Морис, — назло Гитлеру.
Папа смеется.
— Можно и так сказать.
На улице холодно, наши ботинки с деревянными подошвами стучат по мостовой. Не знаю, почему мне захотелось обернуться и посмотреть на наши окна — они были прямо над парикмахерской. Мама с папой глядели нам вслед. Они здорово сдали за последние несколько месяцев.
Морис идет впереди, глубоко дыша, чтобы видеть, как изо рта валит пар. Я слышу, как звенят шарики у него в карманах.
— Думаешь, нам их долго носить?
Он останавливается, чтобы заглянуть мне в лицо.
— Понятия не имею. А тебе что, не всё равно?
Я пожимаю плечами.
— Ну вот еще. Эта штука ничего не весит и носиться не мешает, так что…
Морис ухмыляется.
— Так что, раз тебе всё равно, чего ж ты ее под шарфом прячешь?
Этот тип всегда всё видит.
— Ничего я не прячу. Это ветер мне шарф сбил.
Морис посмеивается.
— Да-да, друг, так и есть.
До школы осталось меньше двухсот метров, я вижу решетку и двор с каштанами, черными в это время года. Впрочем, каштаны во дворе школы на улице Фердинан-Флокон всегда казались мне черными. Может быть, скованные железными решетками и бетонным покрытием, они уже давным-давно умерли? Деревья не должны так жить.
— Эй… Жоффо!
Это кричит Зерати. Мы дружим с подготовительного класса, сколько штанов мы с ним на пару просидели на этих треклятых школьных скамейках.
Он бежит, чтобы нагнать меня, и в прорези его шерстяного шлема виден только красный нос. На руках у Зерати варежки, а сам он укутан в накидку, которую я вижу на нем каждую зиму.
— Привет.
— Привет.
Он смотрит на меня, задерживает взгляд на моей груди и округляет глаза. Я сглатываю. Когда тебе мало лет, молчание кажется очень долгим.
— Вот же черт, — бормочет он, — везет же некоторым, потрясно выглядит.
Морис прыскает со смеху, и я тоже, меня охватывает чувство невероятного облегчения. Втроем мы входим во двор школы.
Зерати всё не может прийти в себя.
— Подумать только, это как орден носить. Везет же вам.
Мне хочется сказать ему, что я ничем не заслужил этот орден, но его реакция меня успокаивает, в глубине души я с ним согласен — звезда похожа на большую медаль, она не блестит, но ее хорошо видно.
В крытой галерее внутреннего двора ребята стоят группками или носятся, лавируя между столбами, поддерживающими крышу.
— Пацаны, вы Жоффо видели?
У Зерати не было злого умысла, напротив, ему хотелось показать меня товарищам, немножко похвастаться мною, как будто я совершил какой-то подвиг, и он хотел, чтобы все об этом узнали.
Вокруг меня образовывается круг.
Крабер усмехается, в свете фонаря я хорошо вижу его лицо.
— Ты тут не один такой, кое-кто и в старших классах пришел с такой же штукой.
За его спиной раздаются возгласы. Из тени выплывают два новых лица, и они не улыбаются.
— Так ты еврей?
Сложно ответить «нет», когда это написано на отвороте твоей куртки.
— Это из-за евреев идет война.
Кажется, что-то подобное я недавно уже слышал…
Зерати стоит в изумлении. Он совсем тщедушный, и когда мы меряемся мускулами, он всегда на последнем месте: сколько бы он ни напрягал свои бицепсы, их почти не разглядеть под кожей. Так вот, несмотря на это, он поворачивается к старшекласснику.
— Ты что, совсем того? Это Жо виноват, что война идет?
— Разумеется. Их всех надо вышвырнуть, этих жидов.
Перешептывания.
Но что же произошло? Я был обычным мальчишкой, играл в шарики, раздавал тумаки, носился вместе со всеми, играл, учил уроки, мой папа и братья работали в парикмахерской, мама вела хозяйство, по воскресеньям папа брал нас в Лоншан поглазеть на лошадей и проветриться, в будни я сидел за партой — вот и вся моя жизнь. И вдруг на меня нацепили клочок ткани и я стал евреем.
Еврей. Да что это значит-то, скажите, пожалуйста? Что за «еврей» такой? Во мне поднимается гнев, помноженный на злость от непонимания происходящего.
Круг сжимается.
— Видел, какой у него носяра?
Мне вспомнился огромный цветной плакат, висевший над обувной лавкой на улице Маркаде, прямо на углу.
На нем был изображен паук, ползущий по земному шару, огромный мохнатый паук с человеческой головой и с отвратительной рожей вместо лица: глаза-щелочки, оттопыренные уши, мясистые губы и ужасающих размеров нос, загнутый, как лезвие сабли. Внизу было написано что-то вроде: «Еврей, который хочет завладеть миром». Мы с Морисом часто проходили мимо, но монстр с плаката нас ни капли не занимал: какое отношение он мог иметь к нам? Мы не были пауками и, слава богу, не обладали подобными физиономиями. Я был белокурый, голубоглазый и с таким же точно носом, как у всех на свете. Поэтому и речи быть не могло о том, что этот «еврей» — я.
И вот нежданно-негаданно этот идиот талдычит мне, что у меня нос как на плакате! И только потому, что на куртке у меня нашита звезда.
— Что не так с моим носом? Он не такой, как был вчера?
На это кретин-переросток не нашел что сказать. Он всё еще искал слова, когда прозвенел звонок.
Прежде чем построиться, я увидел Мориса на другом конце двора, вокруг него было с десяток ребят. Там шла перепалка. Когда он становился в ряд, вид у него был мрачный. Я почувствовал, что если бы не звонок, драки было не миновать.
Немного потянув время, чего обычно за мной не водилось, я встал в самом конце очереди. Мы проследовали по два человека в ряд перед стариком Булье, и я очутился на своем месте рядом с Зерати.
Первым уроком стояла география. Меня уже довольно давно не вызывали к доске, и я чуял, что учитель почти наверняка меня спросит. Он обвел нас глазами, как делал каждое утро, но взгляд его не задержался на мне; в конце концов за своей двойкой к доске отправился Рафар. Это произвело на меня нехорошее впечатление: а вдруг я уже ничего не значил, уже не был таким же учеником, как все остальные? Еще несколько часов тому назад я бы возрадовался такому повороту, но сейчас мне было не до смеха.
За что они все на меня взъелись? Они или пытались навешать мне, или не замечали меня.
— Возьмите тетради. На полях поставьте дату. Подзаголовок: «Борозда Роны».
Я сделал как все, но то, что меня не вызвали, не давало мне покоя. Нужно было разобраться в этом, нужно было выяснить, существую ли я еще или же стал пустым местом.
У старого Булье была мания: тишина в классе. Он желал слышать, как пролетает муха, и, если кто-то начинал болтать, ронял перо или еще что-нибудь, он тут же наставлял на виновного указательный палец и обрушивал на него приговор, словно нож гильотины: «На перемене идешь в угол и заполняешь тридцать строк в тетради выражением «отныне издавать меньше шума» — проспрягаешь его в настоящем, прошедшем и будущем времени».
Я положил свою грифельную доску на край парты. Это была настоящая грифельная доска, что в те времена было редкостью — почти у всех моих одноклассников было нечто вроде прямоугольников из черного картона, которые боялись влаги и на которых было трудно писать. А моя была настоящей, с деревянной рамкой и отверстием, в которое вдевалась веревочка для губки.
Я слегка подтолкнул ее кончиком пальца. Немного покачавшись, она рухнула на пол. Бабах.
Учитель, писавший на доске, обернулся. Он посмотрел на мою доску, лежащую на полу, а потом на меня. Все глаза в классе были прикованы к нам. Не так-то часто ученик напрашивается на наказание. Такого, вероятно, вообще никогда не бывало, но этим утром я бы дорого дал за то, чтобы учитель ткнул в меня пальцем и сказал: «Остаешься после занятий». Это было бы доказательством того, что ничего не изменилось, что я всё так же был обыкновенным школьником, которого можно похвалить, наказать, вызвать к доске.
Мсье Булье посмотрел на меня, а затем взгляд его стал отрешенным, как будто бы все его мысли вдруг дружно испарились. Он медленно взял со своего стола большую линейку и ткнул ею в карту Франции, висящую на стене.
Прочертив линию от Лиона к Авиньону, он сказал:
— Борозда Роны отделяет древние горные массивы от более молодых гор Центрального массива…
Урок начался, и я понял, что школа для меня закончилась.
Я машинально написал изложение, а затем раздался звонок на перемену. Зерати ткнул меня локтем.
— Пошли скорее.
Я вышел во двор, и в ту же минуту вокруг меня завертелся вихрь.
— Жид! Жид! Жид!
Они приплясывали вокруг, как в хороводе. Один из ребят толкнул меня в спину, и я налетел на чью-то грудь, еще толчок — и меня отбросило назад; как-то удержавшись на ногах, я ринулся вперед, чтобы прорвать кольцо. Мне это удалось, и я увидел Мориса, который отбивался в двадцати метрах от меня. Снова раздались крики, и на меня обрушился новый удар.
— Жид! Жид! Жид!
Я выбросил кулак вперед и получил сильный удар в бедро.
Было ощущение, что на меня наваливается вся школа и я сейчас задохнусь.
Раздался треск моей рвущейся формы, и я получил мощный удар в ухо.
Конец этому положил свисток смотрителя. Сквозь туман я видел, как он приближается.
— Что тут такое происходит? А ну разошлись, живо!
Чувствуя, как раздувается ухо, я поискал глазами Мориса. У него на колене был плотно повязан носовой платок. Пятна были коричневыми, кровь уже подсыхала. Мы не успели перекинуться и парой слов, нужно было идти в класс.
Я сел на свое место. Прямо перед собой, над черной доской, я видел портрет маршала Петена1. Красивый, преисполненный достоинства человек в генеральском кепи. Ниже шли слова: «Я выполняю свои обещания, даже если они даны другими» и росчерк.
Я размышлял о том, кому же он мог пообещать, что я должен буду носить жёлтую звезду. К чему всё это идет? Что будет дальше? И за что меня тут хотят отлупить?
Больше всего в то утро мне запомнились не тумаки и не безразличие взрослых, а то, что мне никак не удавалось постигнуть смысл происходящего. Кожа у меня была того же цвета, что у других, лицо ничем не выделялось.
Мне доводилось слышать, что в мире существуют разные религии, и в школе рассказывали, что раньше людей из-за этого преследовали, но у меня не было никакой религии.
По четвергам я даже ходил с мальчишками из нашего квартала на внеклассные занятия при католической церкви, на заднем дворе которой мы играли в баскетбол. Мне там очень нравилось, нам давали хлеб и шоколад, тот самый шоколад времен Оккупации, у которого внутри была белая, немного вязкая сладковатая начинка. А иногда настоятель даже добавлял к этому угощению сушеный банан или яблоко… Мама была спокойна, когда мы были там, это ей нравилось куда больше, чем наши шатания по улицам и на блошином рынке у Порт Сент-Уан, или, того хуже, мародерство на развалинах снесенных домов, откуда мы таскали доски, чтобы соорудить себе хижину или деревянные мечи. Так чем же я отличался от других?
Половина двенадцатого. Ухо всё так же болит. Одеваюсь и выхожу на улицу. Холодно, Морис ждет меня. Его ободранное колено больше не кровит. Мы не обмениваемся ни единым словом, незачем. Вместе идем вверх по улице.
— Жо!
Кто-то бежит за мной.
Это Зерати.
Он немного запыхался от бега. В руке у него холщовый мешочек, перевязанный шнурком. Он протягивает его мне.
— Давай меняться.
Он красноречиво показывает пальцем на лацкан моей куртки.
— На твою звезду.
Морис молчит, он ждет, что будет дальше, постукивая одной деревянной подошвой о другую. Решаюсь, не раздумывая.
— Ладно.
Звезда пришита грубыми стежками, нитка не очень прочная. Просовываю палец, потом два и рывком отдираю ее.
— На.
Глаза Зерати сияют.
Моя звезда. В обмен на мешок с шариками.
Такой была моя первая сделка.
1. Анри Филипп Петен, французский военный и политический деятель, герой Первой мировой войны, прославившийся в сражении под Верденом. Во время оккупации Франции немецкими войсками, будучи уже в очень преклонном возрасте, возглавлял коллаборационистское правительство.
