Изучение личных взаимоотношений исторических и литературных деятелей уже давно мыслится как необходимая составляющая в процессе реконструкции контекста эпохи, установления причинно-следственных связей, поиска глубинных смыслов текстов и событий и т.д. Тем не менее, изучение личных взаимоотношений крупных ученых и сегодня зачастую считается делом, имеющим мало отношения непосредственно к науке. "Полит.ру" публикует статью А.В. Свешникова, в которой история личного конфликта между двумя крупными историками начала ХХ века становится поводом для реконструкции идейно-научных споров начала века о методе в исторической науке, в немалой степени повлиявших на современное понимание целей и задач истории как науки. Статья опубликована в журнале "Новое литературное обозрение" (2009. № 96).
Cм. также:
Статья посвящена реконструкции личных взаимоотношений между известнымисториком, профессором Санкт-Петербургского (Ленинградского) университета ИваномМихайловичем Гревсом[1] (1860—1941) иего учеником, историком и философом Львом Платоновичем Карсавиным[2] (1882—1952).Этот сюжет так или иначе затрагивается в большинстве работ, посвященныхжизненному пути Карсавина или петербургской школе медиевистики. В общих чертахтраектория этих взаимоотношений на протяжении 1902—1922 годов (от знакомствастудента с преподавателем до высылки Карсавина на «философском пароходе») можетбыть обозначена как движение от теплых, дружеских связей ученика и учителя кполному разрыву. Это в общем-то верно. Однако, не ограничиваясь этим, мыпопытаемся ответить на вопрос: почему произошел разрыв? Каковы были егопричины? Естественно, речь идет лишь о гипотетической реконструкции событий иих интерпретации как возможном варианте «прочтения», открытом для критики.
Конфликты и скандалы в среде интеллектуалов традиционно вытеснялись (вофрейдовском смысле) из поля рефлексии научного сообщества, и только в последнеевремя в отечественной литературе появилось несколько работ, посвященных анализуэтого феномена[3]. Мы предлагаем одну изпопыток анализа подобного рода явлений. В роли своеобразного методологическогоориентира для нас будет выступать принцип «плотного описания» К. Гирца[4]. Под«плотным описанием» мы будем понимать выявление «неявных», имплицитныхкультурных смыслов того или иного, казалось бы, очевидного поступка[5].«Культурные смыслы» генерируются определенным типом культуры, в нашем случае —профессорской культурой (конвенциальными рамками научного сообщества русскихуниверситетских историков-преподавателей начала ХХ века). Очевидно, что границынашего «плотного описания» задаются спецификой источников[6],описывающих конфликт, в первую очередь их фрагментарностью и субъективностью.
При этом мы, естественно, вовсе не претендуем на то, чтобы адекватно илимаксимально полно «понять душу» участников конфликта. Наша задача скромнее: мыпопытаемся в первую очередь реконструировать (описать) некоторые культурные идискурсивные практики, «забуксовавшие» в определенной конкретной (казусной)ситуации. Вначале мы восстановим собственно «событийный» ряд отношений, а затем— эксплицируем содержащиеся в жестах-поступках «культурные смыслы». Другимисловами, мы будем двигаться от предельно возможного «объективного» описаниясобытий (суженного, ограниченного) к предельно «расширенному» их пониманию.
Л.П. Карсавин познакомился с И.М. Гревсом, судя по всему, на втором курсеуниверситета в 1902 году. Гревс, вернувшийся в университет после скандальногополитического увольнения 1899 года, читал общий курс истории Средних веков[7]. Стретьего курса Карсавин начинает посещать семинарий И.М. Гревса. Сам Л.П.Карсавин в письме к С.А. Венгерову описывает этот период как время пробужденияинтереса к научной деятельности:
Воспитание мое отличалось полным отсутствием какой-либо системы и заботыо нем и довольно рано закончилось участием в беспокойной семейной жизни… В 1901окончил гимназию с золотой медалью и поступил на историко-филологическийфакультет, руководствуясь случайным влечением к философии, но в университетезанятия ограничились прочтением нескольких книг. Вообще первые два года вуниверситете занимался мало, отчасти подавленный неврастенией, отчасти занятыйуроками и одно время будучи «интеллигентным статистом» в Александр[инском]театре… Заниматься историей начал совершенно случайно под влиянием И.М. Гревса…в семинариях которого занимался последние три года пребывания в университете[8].
Комментируя это письмо, безусловно, можно сомневаться в том,насколько адекватно Карсавин описывает собственную «неинтеллектуальность». Так,например, его сестра, знаменитая балерина Т.П. Карсавина, в своих воспоминанияхпишет, что с детских лет Лев был «прирожденный философ»[9],сформировавшийся под влиянием матери, племянницы известного славянофила А.С.Хомякова. Но главное для нас сейчас не это, а то, что именно с непосредственнымвлиянием Гревса сам Карсавин связывает выработку своей собственнойидентификации как ученого или, говоря языком школьной социологии, успех«вторичной социализации» при вхождении в науку.
На последнем курсе Карсавин под руководством Гревса работает над «медальным»сочинением «Аполлинарий Сидоний как представитель общества падающей Римскойимперии и как источник для изучения эпохи», которое успешно защищает в 1906году. Сам Карсавин признавал важное значение этой работе для своегопрофессионального развития и личностного становления: «Особенное значение длялокализации моих занятий в средневековой истории я должен [придать] работе надудостоенным золотой медали сочинением… на тему, данную Гревсом <…> Эта жетема, м.б., в связи с развившимся еще в детстве интересом к литературе,определила и характер моих интересов, направленных главным образом на историюдуховной культуры»[10].Гревс в отзыве научного руководителя очень высоко оценил работу своего ученика.Он писал: это «честная и умная работа, проникнутая знанием дела и любовью кнему, содержательная и скромная, живая и сдержанная… От всего сочинения веетискренним научным одушевлением, и это особенно радостно и ценно видеть ичувствовать в момент… охлаждения нашего юношества к научному труду»[11].Позднее, не без помощи Гревса, переработанные фрагменты «медального» сочиненияКарсавина были опубликованы[12].
Хочется обратить внимание на то, что Гревс оценивает научную работуКарсавина, используя этические категории («честная», «скромная» и т.д.).Представляется, что это не просто стилистическая инерция, а, во-первых,указание на гревсовское понимание науки (не как «службы», а как «дела жизни»),во-вторых, Гревс употребляет в описании работы ученика те эпитеты, которыеблизки его пониманию идеала науки, что свидетельствует о близости ученика иучителя (по крайней мере, в восприятии учителя). Карсавин для него «свой»,родной и близкий. Можно согласиться с М.А. Бойцовым, предполагавшим, что «кКарсавину Гревс благоволил особенным образом и возлагал на него серьезныенадежды»[13]. Ужемного позднее, по воспоминаниям А.В. Карташева, Гревс назовет Карсавина самымталантливым («сверхдаровитым»)[14]из своих учеников.
По рекомендации Гревса Карсавин, получивший по окончании университета диплом1-й степени и золотую медаль, «оставлен при кафедре для приготовления кпрофессорскому званию»[15]. Виюне 1906 года он отправляется в путешествие по Европе. Маршрут — через Австриюв Италию. Именно с этого времени начинается личная переписка Карсавина иГревса.
Пытаясь выявить образ имплицитного автора первых (написанных из Италии в1906 году) писем Карсавина Гревсу, мы должны признать, что Карсавинпозиционирует себя в них как верный, близкий и последовательный ученик, еслиупотребить не совсем удачный термин — ученик ортодоксальный[16].
Во-первых, Карсавин пишет довольно часто и подробно, рассказывая учителю опоследних новостях и о мелких забавных подробностях («Чувствую, что надоедаюВам этими мелочами, и знаю, что не умею ничего рассказывать житейского, ноочень живые впечатления остались от этих мелочей»[17]) и отом важном, интимном, сокровенном, о чем можно рассказать самому близкомучеловеку, способному тебя понять. Письма адресованы человеку, отношения скоторым совершенно прозрачны, без умолчаний и недомолвок, близкому собеседнику,который поймет автора на «глубинном» уровне, через не всегда удачно найденныефразы и слова. Человеческая близость, интуитивное понимание выше слов, глубже«плана выражения». В письмах к Гревсу Карсавин, по собственным словам,словоохотлив, даже болтлив. Ему важно высказаться самому дорогому человеку,Учителю. А то, что он так хочет высказать, — это принципиально личныевпечатления об Италии и итальянском искусстве. И в этой связи важно вспомнитьтот «культ Италии», который существовал в кружке И.М. Гревса, сознательно имсамим создавался. По собственным словам, Гревс очень любил Италию и стремилсякультивировать эту любовь в своих учениках[18].
Во-вторых, мы видим близость не только «человеческую», но и идейную. Пописьмам 1906 года, Гревс и Карсавин — единомышленники. У них общие ценности, втом числе и политические. Впоследствии крайне негативно относящийся клиберализму, в этот период Карсавин разделяет политические взгляды учителя.Так, например, он сочувственно пишет о судьбе Государственной думы, разогнаннойправительством. Посещая итальянские города, Карсавин (судя по его письмам)старается четко следовать плану и методике «культурных экскурсий»,разработанных на тот момент Гревсом. Как известно, для самого Гревса эти идеиобладали принципиальной важностью[19].Карсавин бывал сильно разочарован, если в чем-то ему не удавалось выполнитьнамеченный план. В полном соответствии с гревсовской программой Карсавин вписьмах описывает свои «постижения» произведений искусств и исторических мест.«Как хорошо и приятно стараться отгадать его [Франциска Ассизского] душевнуюжизнь по его любимым местам»[20].Кроме того, Карсавин выступает в качестве «разведчика», готовящегозапланированную на следующий год первую коллективную поездку учеников Гревса вИталию. К этой ответственной миссии он относится весьма трепетно. «Я ведуточную смету расходов, думая о путешествии будущего года. Вероятно, чтопутешествие в Италию возможно более чем со скромными средствами»[21].
В-третьих, это переписка людей, имеющих единый круг общения. Чаще всего вкачестве «близкого окружения» в письмах Карсавина упоминаются другие ученикиГревса. В рамках этого круга есть свои симпатии (самым близким другом Карсавинана долгие годы стал Н.П. Оттокар[22]) — иантипатии (другой ученик Гревса, П.Б. Шаскольский), — но это все «свои». Да итрадиционные «приветы» семье и от семьи претендуют на то, чтобы выйти за рамкичистых обязательных формальностей эпистолярного жанра.
Итак, первые письма, написанные Карсавиным Гревсу, письма из Италии 1906года, рисуют идиллические отношения между учителем и учеником. Для нас даженеважно, насколько искренне Карсавин принимает «правила игры», предложенныеГревсом, важно то, что он их принимает. При этом сам Карсавин подчеркиваетсохранение и инерцию дистанции «учитель—ученик» не просто как устойчивыхролевых позиций, а как фактора, сковывающего общение: «…вероятно, мешалинесколько писать и остатки ученического страха: прежде, когда я меньше зналВас, я боялся очень надоедать; теперь же, хотя я и не боюсь этого, но чувствоостается…»[23] Карсавинпринимает роль «ученика», но тяготится ею.
Гревс, как известно, был принципиальным противником сугубо формального стилянаучного руководства. По его мнению, научный руководитель должен стать длясвоего ученика настоящим «учителем жизни», Учителем с большой буквы. Повоспоминаниям другого ученика Гревса, Н.П. Анциферова, профессор готов был радиэтого сломать формальные рамки дистанции между учеником и учителем. Ему былонеобходимо «интимное», «задушевное», личностное общение. «Еще на 1-м курсе ИванМихайлович говорил нам, что кафедра часто отгораживает профессора стеной от егослушателей. Он пригласил интересующихся его курсом прийти вечером побеседоватьс ним на заинтересовавшие нас темы»[24].«Сближению с Иваном Михайловичем содействовало и то, что мы занимались у негона дому, и, свободные от звонков, возвещавших о конце занятий, засиживалисьпорой до позднего часа»[25]. Приэтом понятно, что, в восприятии Гревса, учитель должен нести ученикам некийнабор абсолютных истинных (прогрессивных) идей, которыми обладает сам, долженнаучить выполнять «работу культуры» по известным ему правилам.
Возвратившись в Россию, Карсавин начинает преподавать историю в различныхучебных заведениях Санкт-Петербурга[26]и одновременно работает в семинарии Гревса, посвященном изучениюисточников по истории раннего францисканства. Впоследствии он опубликуетнесколько статей по этой проблематике[27]. В1907 году он участвует в организованной Гревсом экскурсии в Италию. Сам Гревсочень высоко оценил помощь Карсавина в ее проведении, да и в целом экскурсияказалась ему удачным (чтобы не сказать — образцовым) опытом подобного родадеятельности[28]. В 1909 году порекомендации Гревса Карсавин избирается секретарем секции всеобщей историиИсторического общества, где выступает с рядом докладов. При поддержке Гревса,бывшего деканом историко-филологического отделения, он назначен постояннымпреподавателем на Высших женских (Бестужевских) курсах. Наряду с другимиучениками Карсавин принимает участие в праздновании юбилея Гревса[29]. В1911 году он, совместно с О.А. Добиаш-Рождественской и Г.П. Федотовым,участвует в редактировании юбилейного сборника «К 25-летию учено-педагогическойдеятельности Ивана Михайловича Гревса», снабженного соответствующим случаюпредисловием.
Продолжается поддерживаемое Гревсом вхождение Карсавина винституционализированные структуры научного мира. По предложению Гревса,редактировавшего раздел средневековой истории в «Новом энциклопедическомсловаре» издательства Брокгауза и Ефрона, Карсавин пишет для него ряд статей[30].Впрочем, переписка с Гревсом свидетельствует, что Карсавин не ограничилсяобязанностями «просто» одного из авторов, включившись в организационнуюредакторскую работу. С июля 1912 года он становится приват-доцентомуниверситета[31]. В том же году издаетмагистерскую диссертацию «Очерки религиозной жизни в Италии в XII—XIII веках»,которую успешно защищает 12 мая 1913 года.
Но отношения с учителем перестают быть безоблачными. Этот рубеж впоследствии— в письме к Карсавину 1917 года — обозначит и сам И.М. Гревс:
Наши с Вами отношения до сих пор слагались двумя фазами: в первойдуховная наша близость росла во мне, принимая характер чувства отца к сыну иучителя к любимому ученику, лучшей надежде на будущее. Не знаю, как развивалосьэто отношение в Вас и насколько реально или иллюзорно было мое ощущение чего-тооднородного. Высшим моментом близости рисуется мне тот год, когда я жил на 14-йлинии один (1908— 1909 уч. г.), и затем следующий (год моего первого юбилея),когда я приезжал к Вам в Порто-Фино, а Вы ко мне в Париж. Потом пошел упадок,после возвращения Вашего из-за границы и особенно после Вашего магистерскогодиспута. Те слова, сказанные Вами, что Вы должны сделать выбор между духовнымсоюзом со мной и сближением с другим кругом, являются символом начавшегосяповорота.
Разлад общедуховный и научный подчеркнулся содержанием и направлениемВашей второй диссертации, а затем Вашим поведением за последние два года[32].
Разлад в этот период проявился, во-первых, в демонстративнопрохладном отношении Карсавина и его друга Оттокара к методике (и,соответственно, «философии») гревсовских экскурсий[33].Критическое отношение стало явным в период подготовки и проведения второйитальянской экскурсии 1912 года. Карсавин, как и Н.П. Оттокар, принимал участиев чтении так называемых «подготовительных лекций», которые, по замыслу Гревса,являлись важной частью образовательной экскурсии. Первый читал курс по историифранцисканства, второй — о средневековом городе «вообще» и Флоренции XIII—XIVвеков в частности[34]. У Гревса были большиепланы, связанные с дальнейшим привлечением обоих ученых к проведению экскурсии,но им не суждено было осуществиться. Оттокар еще до начала экскурсии написалучителю письмо, подвергающее сомнению основы гревсовского пониманияэкскурсионной работы[35], аКарсавин и вовсе отказался участвовать в итальянской части экскурсии.Единственное, что удалось сделать Гревсу, — это уговорить Карсавина«побеседовать» с экскурсантами до отъезда из России. Но и эта встреча непривела к ожидаемым организатором результатам. «Новым надрывом было возвращениеКарсавина в Россию раньше, чем ожидалось. Это лишило меня одного сотрудника, накоторого я также (может быть, напрасно) в некоторых отношениях полагался. Я егопригласил на одно из собраний по окончательной выработке плана действий вИталии, и он произвел неприятное впечатление своим кисло-равнодушнымповедением. Это было еще одно из тяжелых предэкскурсионных переживаний»[36].Восторженный летописец итальянской экскурсии 1912 года Н.П. Анциферов такженедоброжелательно воспринял «напутственное» выступление Карсавина:
Иван Михайлович хотел устроить нашу встречу со своим учеником Л.П.Карсавиным. Я его тогда увидел впервые. Смуглый и худой, похожий на своюсестру, всемирно известную балерину, Лев Платонович был очень красив, но красивдекоративно. Тонкие черты лица, прямой, словно точеный нос, узкая чернаяборода. Профессорские длинные волосы ложились на чуть приподнятые плечи. В егоумном сосредоточенном лице было мало мягкости, доброты и той светлойодухотворенности, которые так характерны были для его учителя — И.М. Гревса.Что-то затаенное и недобро-насмешливое поразило меня в этом значительном лицеталантливейшего молодого ученого. Мне показалось, что он счел «сентиментальными»слова Ивана Михайловича, просившего сказать нам «напутственное слово». В глазахЛьва Платоновича эта сцена была натянутой. Он недолго побеседовал с нами, ноничего значительного, запомнившегося мне, не сказал[37].
Следует, впрочем, отметить, что эти слова написаныАнциферовым уже после окончательного разрыва между Гревсом и Карсавиным, и этотфакт, безусловно, наложил отпечаток на текст Анциферова.
«Старшие ученики», пережившие первую экскурсию без какого-либо выражениянесогласия, теперь весьма скептически отнеслись к идее «вживания», интуитивногопогружения в материал и не стали скрывать этого. Оттокар скептически называлгревсовскую установку интуитивно «почувствовать» дух места «лунатизмом». Многиевнимательные коллеги также увидели в этом казусе исток серьезного конфликта.Н.Н. Платонова, жена известного историка С.Ф. Платонова, зафиксирует в своемдневнике разговор с приятелем Карсавина А.Е. Пресняковым: «Что касаетсяотношений между Гревсом с одной стороны и Карсавиным и Оттокаром с другой, то,по словам Пр[есняко]ва, рознь между ними обнаружилась давно и (сказалась) резкоуже во время экскурсии в Италию Гревса с его учениками и ученицами. Тогда воФлоренции были Оттокар и Головань, и Гревс сам просил их показать эк[скур]сиигород. Они и начали делать это, как специалисты, с строго научной точки зрения,отметая все то легендарное, над чем Гревс с экскурсией уже успел пролитьнесколько слез умиления. Их объяснения до такой степени шли вразрез снастроениями Гревса, что, н[априме]р, на гору Флеоле Гревс повел экскурсиюодин, тихонько от Отт[ока]ра и Г[олова]ня, читая там по итальянски… притомчасть экскурсанток плакала от умиления, а другая часть не только не умилилась,а напротив, возмутилась, и вернувшись во Фл[оренц]ию, все рассказала Г[олова]нюи Отт[ока]ру»[38].
При этом показательно, что, в восприятии современников, ученики ведуткритику «излишнего романтизма» учителя с позиций научной рациональности издравого смысла. Другими словами, выступают в большей степени классическимиучеными скептиками, чем он сам. Ученики критикуют претензии учителей выступатьв качестве «пророков абсолютной духовности». Далеко не столь восторженным, какотзыв на кандидатское сочинение, был отзыв Гревса на магистерскую диссертациюКарсавина «Очерки религиозной жизни в Италии XII—XIII веков». Признаваямногочисленные, на его взгляд, достоинства книги, он в то же время отмечаетнедостаточную четкость и строгость конструкции, неубедительность некоторыхтеоретических положений. Гревс пишет, что преобладание интуитивного момента«оттесняет другие необходимые орудия исторического познания — ясное определениеи расчленение понятий, иногда точность и осторожность в интерпретации текстов,аккуратность в работе и сдержанность суждений, чувство меры в собственныхтеориях и домыслах»[39].
Меняются тон и характер переписки. Писем становится намного меньше. Примернос 1910 года в письмах появляется настойчивый мотив возможной ссоры, способнойиспортить отношения. Карсавин, многократно и демонстративно прося прощения замелочи, указывает на возможность ссоры, тем самым подчеркивая ее реальность.Используя метафору самого Карсавина, «на чистом небе появились первые тучки»:«…слишком дорога мне Ваша дружба, слишком не хочется, чтобы отношенияомрачались какими-то мелочами»[40]. Вдругом письме Карсавин замечает: «Мне почему-то казалось… что Вы на менясердитесь»[41]. Он подчеркивает исохранившуюся, вопреки утверждениям ранних писем, «ролевую» дистанцию: «К томуже в отношении моем к Вам есть элемент, и большой, почтения младшего кстаршему, а это обязывает (психологически, конечно) к сдержанности»[42].Последняя фраза, на наш взгляд, является очень важной — Карсавин указывает наразличие в возрасте (и статусе) как на препятствие для полной «открытости»личных отношений.
В это же время в переписке появляется и еще одна новая тема. В своих письмахКарсавин неоднократно делится с Гревсом своими сомнениями как по поводусобственной научной работы, так и по поводу норм и традиций современнойисторической науки в целом. Это, безусловно, с одной стороны, показательискренности отношений — со своими сомнениями Карсавин обращается к научномунаставнику. Но с другой стороны, это можно рассматривать как показатель некоегокризиса идентификации, формирование которой связанно с влиянием Гревса.Карсавину становится «некомфортно» быть «просто» ученым в рамках «всего лишь»науки. Теперь он пытается определить себя как «ученого-романтика»[43], совсеми вытекающими отсюда коннотациями. Мотив «неудовлетворения собственнойпрофессиональной деятельностью» остается основным до самого конца личнойпереписки. «Неудовлетворенность наукой» часто выражается в едкой критикеотдельных ученых и коллег. В числе последних особенно достается, например, К.В.Флоровской. Из этих неприязненных оценок, раздаваемых Карсавиным, и вырастает первый,отраженный в переписке конфликт. Письмо Карсавина от 14 мая 1913 годаоказывается «рубежным» — переписка из общения между «своими», близкими людьмипревращается в выяснение отношений. Кстати сказать, по собственным словам,Карсавин предпочитал переписку личной беседе как форме выяснения отношений.Итак, как говорил В.Б. Шкловский, «извиняюсь за длинную цитату», кстатисказать, далеко не последнюю, поскольку нам важно «дать выговориться» самимучастникам конфликта:
…Это очень важно и для Вас, и для меня, и для наших отношений, в которыхмне не хотелось бы чувствовать облачности. Мне как-то не пришлось с Вами ниразу, как следует, заговорить об этом. А между тем, я хорошо знаю, что в этихвопросах много горечи у Вас и от меня. Я не стану утверждать, что эта горечьтолько плод недоразумения, и заранее готов признать себя виноватым во многом.Но все же уверен, что многое тут происходит от недоговоренности иневыясненности… Я не стану сейчас предупреждать Вашего впечатления, а хочутолько подчеркнуть некоторые особенности своего характера, обманывающие других.По некоторым данным, правда мелким, я заметил, что Вы придаете чрезмерноезначение моей горделивости, самомнению, или назовите как хотите, эту неприятнуючерту. Вот это я решительно отвергаю. Я совершенно убежден, что гордыни во мнемало, что, напротив, я очень сомневаюсь в себе, не верю себе. Ведь горделивостьэта чаще всего бравада, заглушающая червя самомнения… Ведь вера в себя —минутна, а сомнение длительно и часто. Я и теперь сомневаюсь в своих способностяхи силах и не верю себе даже в минуты увлечения. И критиканство — тожевнешность. <…>
Но, может быть, и есть некоторая правда в обвинениях. Конечно, ее бы небыло, если бы она не связывалась с интимными сторонами духа, с существом. Тутесть что-то идущее изнутри, какая-то потребность в самоутверждении, в вере всебя, и все же этой веры нет. И отсутствие ее болезненно, от сознания, чтоплохо делаешь свое дело, недобросовестно и невежественно. Потому, что лекциимои невежественны, и непродуманы, и незрелы[44].
Итак, у Карсавина налицо явный «кризис идентичности» (по Э. Эриксону), чтоприводит к ухудшению их отношений с Гревсом. Хотя в 1914 году Карсавин пишетдля газеты «Речь» дежурную юбилейную заметку об учителе[45],посвященную 30-летию его научно-педагогической деятельности, отношениястановятся все более и более напряженными. В откровенно скандальной форме этиподспудные моменты выходят на первый план в период подготовки и проведения (27марта 1916 года) докторского диспута Карсавина. Вот как описывает своивпечатления от диспута Н.Н. Платонова:
Вчера был докт. диспут Карсавина. Выступали Гревс (хорошо), Гримм(неважно) и Добиаш-Рождественская. Диспут был хороший, хотя от самого Карсавинавсе-таки смутное впечатление: конечно, он очень талантлив, очень многоработает, прекрасно знает эпоху (XII—XIII вв.), но както чувствуется, что онзнает себе цену и его позиции сдвинуть ничем не возможно; на все возражения онотвечает: это для меня не важно, это не интересно… «Переоценка ценностей» — егостихия. Пресняков, его большой приятель (в предисловии к своей книге К[арсави]нвоздает благодарность только ему и — еще большую — Оттокару), говорит —мудреный он человек и, во всяком случае, большой озорник. Ни в книге (кажется),ни на диспуте никакого пиэтета по адресу своего учителя Гревса он не высказал.Как-то перед диспутом он был у нас и, между прочим, сказал о Гревсе: я егоочень люблю (…мне как-то инстинктивно не верится в это) и многим ему обязан, нонахожу, что вся жизнь его — сплошная трагедия: хотел быть ученым — не вышло,хотел быть педагогом — тоже не вышло, и сам это осознает и мучится. М.б. это итак, но в таком случае, мне кажется, К[арсави]ну, к[а]к ученику, в научномотношении переросшему своего учителя, следовало бы быть по отношению у немуособо тактичным и осторожным, а этого совсем нет. После диспута Верочка слышалачерез Деребрянскую, что кружок учеников Гревса страшно возмущен поведениемК[арсави]на на диспуте, считает его нахалом, находят, что к возражениямДобиаш-Р[ождествен]ской он отнесся прямо с пренебрежением, хотя они были оченьсущественны, что он нарочно попросил Гревса указать все мелочи в книге, чтобыне оставить ему времени для существенных возражений и т.д. Мы и раньше слушали,что правоверные ученики Гревса давно предали проклятью К[арсави]на, находя, чтоу него ni foi, ni loi. Началось это, мне кажется, с того, что К[арсави]нперерос во многих отношениях Гревса и его присных…[46]
Новая работа Карсавина «Основы средневековой религиозности вXII— XIII веках преимущественно в Италии» действительно была новаторским, как сточки зрения тематики, так и с точки зрения методологии, исследованием,серьезно расходившимся с традициями позитивистской историографии[47]. Всилу этого научным сообществом историков она была принята весьма неоднозначно[48].Докторскую диссертацию ученика Гревс воспринял достаточно болезненно. Он долгоработает над отзывом, и защиту диссертации приходится несколько раз переносить[49],что, в свою очередь, естественно, вызывало недовольство Карсавина. А.Е.Пресняков в письме жене замечает: «…Гревс и Кареев “рвут и мечут” противдиссертации Карсавина... За то, что там много “неприличных” цитат! <…>Вокруг этой диссертации много еще разыграется нелепого и неприятного»[50].Своим замечаниям Гревс придавал принципиальное значение и был очень обижен, чтони на самом диспуте, ни позже Карсавин не стал отвечать на них содержательно.
В архиве Гревса хранится папка с большим количеством подготовительногоматериала к отзыву на диссертацию Л.П. Карсавина. Гревс тщательно прорабатывалтекст, делая многочисленные пометки с вопросами и замечаниями. Сам отзыв оннеоднократно переписывал. Итоговый вариант, датируемый 13 февраля 1916 года, —достаточно нелицеприятный для диссертанта. Признавая, что за представленнуюработу автор «может вполне быть удостоен искомой степени»[51],рецензент затем формулирует свои многочисленные претензии. По объему онисоставляют большую часть отзыва. Гревс признает, что «предъявляемые возражениявытекают из многочисленных разногласий автора и критика в центральных задачах ипутях исторического исследования и в его суждениях и выводах о характереизучаемой эпохи. Эти возражения представляют спор, а не отрицание»[52].Возражения действительно носят принципиальный характер и заключаются внескольких пунктах.
Во-первых, Гревс последовательно критикует базовые понятия теоретическойконструкции диссертации Карсавина. Непродуктивным он считает «статический»подход, поскольку любое явление исторично, имеет свои истоки, причины идинамику. Оно изменяется под воздействием целого ряда факторов и, кроме того,следуя своей внутренней логике. «Статический» подход не позволяет зафиксироватьэто и, соответственно, создает редуцированную, неадекватную картину изучаемогоявления. «Труд Л.П. Карсавина мало историчен»[53]. ДляГревса понять явление означает зафиксировать его генезис и истоки. Понятие«религиозного фонда», по мнению рецензента, также используется авторомнеудачно. «Религиозный фонд», в понимании Гревса, — это вся совокупностьрелигиозных идей, выработанных культурой на определенном этапе ее развития.Соответственно, носителем религиозного фонда может быть либо изучающий его postfactum историк, либо «великая личность», гений (например, Данте), осознавшийобщие тенденции и духовные потребности эпохи. Мнение Карсавина о том, что«носителем религиозного фонда» является каждый человек изучаемого времени,Гревсом решительно отвергается. Негативно оценивает Гревс и понятие «среднийчеловек». Для него «средний человек» — это посредственность, которая и веритпосредственно. Следовательно, изучать религиозность эпохи на примере среднегочеловека — изначально ложная посылка, которая приводит к формированиюискаженной картины. Отсюда получается, что круг источников, используемыхКарсавиным и связанных со «средним человеком» (труды «второстепенных» богословов,новеллы), мало что может дать для понимания религиозных поисков средневековогочеловека. Таким образом, исследование, построенное на ущербных теоретическихоснованиях, по мнению Гревса, само не может не быть ущербно. Показательно, чтоГревс не «отбрасывает» основные термины Карсавина, а переинтерпретирует их,задает им новое содержание.
Во-вторых, книга Карсавина, по мнению рецензента, «не лишена изящества», нолишена доказательности. Основные выводы Карсавина оказываются абсолютноневерифицируемы, им не хватает конвенциально принятой системы аргументации.Гревс требует выводов индуктивного характера, а Карсавин, по его мнению,вначале умозрительно «придумал» средневековую религиозность, а потом «подобрал»иллюстрирующие ее красивые примеры. Подобный подход представляется Гревсу «ненаучным» настолько, что он даже не может подобрать слова, чтобы сформулироватьсвои возражения. «Вы ничего не объясняете!»[54]— пишет он в подготовительных материалах к отзыву. «Эпохи автор не дает»[55],синтез не подготовлен. «Так получается любопытная мозаика из выразительныхподлинных рисунков, но спаянная и дополненная многими домыслами автора…»[56]
В-третьих, используемые в тексте диссертации Карсавина источники и взятые изних примеры вызывают у Гревса эстетическое и этическое неприятие. Забавныеживописные казусы и скабрезности не укладываются в конвенциально принятый иожидаемый образ духовных поисков Средневековья как эпохи классическойхристианской религиозности. Гревс же, по свидетельству очевидцев (и судя потексту отзыва), немало этим возмущенный, считал, что автор увлекся поиском«забавного», неканонического; он с трудом находит слова для критики. «Нельзя непротестовать против проявления автором пристрастия к расписыванию грубых сцен»[57].Работа оказалась настолько неконвенциональной, что критиковать ее оказалоськрайне непросто.
В-четвертых, Гревс обращает внимание на «технические» недостатки работы.Здесь критику, конечно, проще. Он указывает на сумбурность изложения,недостатки структурирования текста, отмечает неточности перевода и т.д. Вотзыве звучат и экзистенциальные нотки: «Это очень трудная (подчаснедостижимая) задача для критика удовлетворить автора, даже если он совпадает сним во… многом (автору всегда кажется, что именно самого главного у него непоняли), так бывает и тогда, когда оба расходятся. Последнее бывает тягостнодля критика, искренне благожелательного, признающего силу автора, нопринужденного к существенным ограничениям. Гораздо радостнее сходиться и… идтив созвучии»[58].
Как уже было сказано, Карсавин — к обиде Гревса, зафиксированноймногочисленными источниками, и в том числе самим Гревсом, — от содержательнойполемики на диспуте уклонился. Представляется важным отметить, что исходдиспута кардинальным образом изменил статусные отношения между Гревсом иКарсавиным. В 33 года Карсавин получил докторскую степень, которой у самогоГревса не было. Он «вырос» из роли ученика, перестал нуждаться вподдержке и покровительстве. За неполные десять лет, с 1906 по 1915 год,Карсавин достаточно быстро двигается вверх по иерархической карьерной истатусной лестнице, уверенно обгоняя учителя. В «трудовых списках» Гревса с1906-го (избрание его деканом историко-филологического факультета Высшихженских курсов) и 1907-го (назначение ординарным профессором университета) доотставки из университета в 1923-м не отражено никакого служебного роста[59]. Вего жизни за этот период происходит только одно значительное событие, ставшеенастоящей трагедией. В 1910 году умирает младшая дочь Гревсов, Александра,потерю которой родители пережили очень тяжело. Карсавин же в это времянаходился в Париже и каким-то образом серьезно поддержать учителя, конечно, немог.
Доходы Карсавина от преподавательской деятельности, согласно официальнымданным, тоже стремительно выросли и существенно превысили доходы Гревса[60].Однако после защиты карьерный рост Карсавина был блокирован профессорамифакультета. Будучи доктором, он оставался приватдоцентом вплоть до 1918 года.Корпорация профессоров, сомкнув ряды, не пускала туда Карсавина, к огромномуего неудовольствию. Согласно ежегодным официальным «ОтчетамСанкт-Петербургского университета…», профессорский состависторико-филологического факультета в 1910-е годы выглядит вполне стабильным.На начало 1914 года отчеты фиксируют, например, следующую структуру. На десятикафедрах факультета, предусмотренных уставом, работают девять штатныхпрофессоров (Ф.А. Браун, Д.К. Петров, Д.В. Айналов, Э.Д. Гримм, С.А. Жебелёв,П.А. Лавров, М.И. Ростовцев, Б.А. Тураев и И.М. Гревс, «исполняющий должностьординарного профессора» как не имеющий степени доктора), три — экстаординарных(И.Д. Андреев, И.И. Лапшин, С.В. Рождественский), два сверхштатных (Н.И.Кареев, А.А. Шахматов) и семь вне штата за выслугой лет (В.А. Ламанский, С.Ф.Платонов, И.А. Бодуэн де Куртенэ, И.А. Шляпкин, С.Н. Булич, Ф.Ф. Зелинский,Н.Н. Плахов)[61]. Фактически ониобразовали единую корпорацию со своими общими интересами, которые по мере сил,используя административный ресурс, отстаивали[62].Ротация кадров происходила, но достаточно медленно[63]. «Зеленыйсвет» открывался людям, засвидетельствовавшим свою лояльность по отношению ксуществующему порядку и его авгурам-профессорам. Приват-доцентское поколение1910-х столкнулось с проблемой невозможности профессиональной реализации икарьерного роста в рамках существующих столичных научных институций[64].Возможность профессиональной мобильности стала для них серьезной проблемой. Ирешали они ее (Г.В. Вернадский, Б.Д. Греков, Н.П. Оттокар, А.Е. Пресняков) в«индивидуальном порядке».
Приват-доцентское положение не давало Карсавину возможности читать общиекурсы, а специальные курсы и просеминарии посещались небольшим количествомстудентов. «На первую лекцию его курса по истории папства пришли три человека,я в том числе <…>, и при том же числе слушателей, а порой и меньшем онвесь год (1914/15) курс этот и читал; на иных бывал и я один… Не менееинтересным был на следующий год его семинар по житиям и мистическим писаниямнемецких святых монахинь той эпохи. Тут нас было уже человек десять»[65]. И вэтот момент, пожалуй, кардинальным образом меняется поведение Карсавина поотношению к Гревсу. Демонстративное неуважение к учителю, вернее,отсутствие пиетета, требуемого традицией, — вот, пожалуй, ключевой «жестовый»момент нового поведения Карсавина. Отсутствие внешнего пиетета в отношенииКарсавина к Гревсу, являвшегося нормой с точки зрения «научного сообщества», покрайней мере профессоров, — вот то, что отмечают и Н.П. Анциферов (автор,весьма позитивно относящийся к Гревсу), и Н.Н. Платонова (гревсовский недоброжелатель),и сам И.М. Гревс.
Мир историко-филологического факультета на момент «вхождения» туда Карсавинабыл организован через принципиальное противостояние двух профессорских кружков— условно говоря, «либерального», в который входили И.М. Гревс, Н.И. Кареев,А.С. Лаппо-Данилевский, и «консервативного», который образовывали С.Ф. Платонови его единомышленники. Речь идет, естественно, не столько о политическомпротивостоянии, сколько о «жизненной» групповой идеологии, задающейповеденческий режим и идентификацию. Любой человек, попадающий на факультет,оказывался в силовом поле между двумя полюсами и с необходимостью должен былопределиться и примкнуть к тому или иному кружку[66].Подобное деление историко-филологического факультета на кружки сложилось вокончательном виде после смерти в 1910 году Г.В. Форстена. При этом понятно,что кружки вовсе не включали в себя всех историков (и филологов), работавших нафакультете. Но они образовывали некие, условно говоря, силовые полюса,структурирующие поле[67]. Всепрочие преподаватели и сотрудники, не входившие непосредственно в кружки,определяли себя в групповом или индивидуальном плане по отношению к этимкружкам, в заданном ими пространстве.
Деление факультетского сообщества историков на кружки весьма подробно (и вто же время эмоционально) описано в письмах А.Е. Преснякова матери,воспринимавшего это достаточно болезненно. Так, описывая банкет после защитыдиссертации Г.В. Форстена, он пишет:
…сели по всем правилам местничества: с одного конца сидели кончающиестуденты с А.С. Лаппо-Данилевским, потом старшие Ламанский с Васильевским,потом посторонние университету, опять студенты, затем мы, кружок Платонова, снами Форстен, рядом с нами пустой стул, и прямо на противоположном конце Гревсс Кареевым. Мне это глаза кололо, и завел я с Платоновым разговор по душе опричинах такого деления. <…> Он разъяснил мне, что кружки — его иЛаппо-Данилевского различаются двумя признаками: те — дворяне по воспитанию, схорошим домашним воспитанием, с обширными научными средствами, демократы поубеждению и по теории, люди с политическими стремлениями, с определеннымскладом политических взглядов, в которые догматически верят и потому нетерпимык чужим мнениям; они же, т.е. платоновцы, разночинцы, люди другого общества,другого воспитания, с меньшим запасом научных сил, очень разнородные поубеждениям, только личной дружбой, а не каким-нибудь общим кредо, связанныемежду собой. По характеру ума они скептики, недовольные ныне господствующимипорядками не менее тех, они не видят средства бороться и переносят их повнешности равнодушно, делая свое ученое и преподавательское дело и непропагандируя своего недовольства, не требуя непременного согласия с собой испокойно относясь к противоречиям и противоположным убеждениям, даже малосимпатичным. Они не сторонятся другого кружка, но тот игнорирует их; попыткисближения были, но кончилось обидой для них же[68].
Для нас не столь и важно сейчас, насколько адекватной и искренней была«застольная» рефлексия Платонова. Важно то, что идея конфронтации, противостояниякружков проступает в ней достаточно отчетливо.
Кружки не просто пропагандируют четкое демонстративное деление на своих ичужих с вытекающими отсюда практиками поведения, но и требуют определенного«стиля речи и жизни». «Приподнятый тон всей натуры Гревса очень симпатичен, номы для него очень прозаичны и недостаточно носим внешнюю печать либерализма,которая во вкусе его кружка»[69], —писал ищущий сближения Пресняков. Карсавин отказался от четкой ориентации накакой-либо из существовавших кружков профессоров. Это незамедлительно вызвалооценку его гревсовским кружком как предателя. Платоновский кружок, радуясьрасколу в лагере противника, относился к Карсавину настороженно. «Вообще жеК[арсави]н, человек, который очень легко обижает, и потому от него хочется бытьподальше, хотя и признаешь его очень интересным человеком»[70].
Болезненность реакции Гревса на охлаждение отношений с Карсавиным, на нашвзгляд, во многом объясняется сознательно выбранной Гревсом стратегиейжизненного поведения. Как известно, болезненно воспринимая неудачу собственнойнаучной работы, Гревс сделал ставку на то, «чтобы реализовать себя в учениках».Об этом неоднократно говорили и он сам, и многие писавшие о нем. И сКарсавиным, как мы помним, он связывал большие надежды. «А между тем Гревсименно Карсавина и Отт[ока]ра считает самыми крупными из своих учеников ивысказал это на чествовании, устроенном по случаю 25-летия его научнойдеятельности: он произнес некоторым образом покаянную речь: очень мало за 25лет удалось сделать, сравнительно с тем, что было задумано и т.п., он сказал,что некоторым утешением для него служат такие ученики, к[а]к Карсавин и Оттокар— отвесил им чуть не земной поклон. Очень как-то неловко вспоминать об этом,говорит Пр[есняко]в, п[отому] ч[то] ведь и тогда было ясно, что и Карс[авин], иОтт[окар] по отношению к Гревсу — отщепенцы, и неужели сам Гревс этого неосознавал, или, м.б., делал вид, что не сознает», — пишет в дневнике Н.Н.Платонова[71].
В этой связи в поле нашего внимания с неизбежностью попадает еще один герой— «действительно верный ученик» Гревса. Вернее, героиня — Ольга АнтоновнаДобиаш-Рождественская[72], скоторой у Карсавина всегда были натянутые отношения. В отличие от Карсавина,она всегда позиционировала себя как ученица последовательная и благодарная. Онаписала статью об учителе в «Новом энциклопедическом словаре», редактировала обаюбилейных сборника. Она поддерживала своего наставника во всех конфликтныхситуациях, возникавших на Курсах и факультете. Об этом с негодованием пишет Н.Н.Платонова:
Недавно на В[ысших] Курсах было заседание Совета профессоров дляобсуждения вопроса о ходатайстве перед министром о назначении Госуд[арственной]Комиссии на В[ысших] Курсах. Все другие высшие уч. заведения ужеходатайствовали, получили разрешение, и состав комиссий уже предопределен, а В.Курсы только теперь занялись этим вопросом, причем оказалось, что те самыелица, которые раньше и слышать не хотели об этом деле (Гревс и К), теперь супреком говорили директору Бунгу: Почему вы раньше не хлопотали, опоздали,пропустили все сроки и т.д.? И отношение к данному вопросу Гревса и егоприспешников выразила Добиаш-Рождественская, сказав: необходимо хлопотать оКомиссии на Курсах, п.ч. прошел героический период в жизни Курсов и теперьнужно считаться с действительностью. — Я должна сознаться, что при всем желаниине могу понять, что эта фраза значит. Я знаю, что, по мнению Гревса, егоученицы должны заниматься «для души», что всякое соприкосновение с практическимприменением полученных на Курсах знаний ему противно, что его прямо обжигает,напр[имер], обращение к нему его семинаристки с просьбой зачесть ей семинарий,что он, будучи деканом, вовсе не считает своей обязанностью хлопотать о к.н.правах для слушательниц В[ысших] Курсов, — облегчении получения диплома в Гос.Комиссии путем зачета тех или иных экзаменов, выдержанных во время пребыванияна курсах, что к нему довольно бесполезно обращаться за справками иразъяснениями, п.ч. он глубоко презирает министерство и его требования и вовсене желает с ними считаться. Я давно слышу от слушательниц В[ысших] Курсов, чтодля них прямо трагично иметь деканом человека, до такой степени не желающегосчитаться с формальной или юридической стороной прохождения и окончания курсовслуш[ательница]ми, из которых для многих это связанно с вопросом о хлебенасущном. Но ведь все это вытекает из самой сущности натуры Гревса и егоединомышленников — при чем тут героический период в жизни Курсов? Скорее этодля Гревса и К° есть уклонение в сторону от прежде провозглашенного принципа.Впрочем, я ведь никогда не могла понять логическую последовательность вомногом, что говорил и делал Гревс, н[априме]р, он в дни своей молодости, так жек[а]к и теперь, относясь бесконечно отрицательно к Министерству и гнушаясьвсякого соприкосновения с ним, тем не менее считал возможным на деньги этогосамого мин[истер]ства провести в заграничной командировке в общей сложностипять с половиной лет: никто из молодых ученых не стоил так дорогоМин[истер]ству и Унив[ерсите]ту, как Гревс; положим, не сам он хлопотал об этихденьгах, а добывал их для него Васильевский, его учитель, возлагавший на негоогромные надежды, но ведь знал же все это и Гревс, и это не помешало ему, содной стороны, принимать министерские деньги, с другой — в некрологе покойногоВас[ильевско]го отнестись к покойному с довольно ясно выраженным[превосходством], отчасти именно за его якшание с мин[инистерство]м и т.п.[73]
Гревс, в свою очередь, также старался поддерживать Добиаш-Рождественскую:
Вчера на курсах было заседание Ис.-фил. отделения. В повестке было оченьзамысловатое выражение… смысл которого С[ергею] Ф[едоровичу] растолковали уже взаседании: когда около двух лет тому назад нужно было выбирать в профессорыКурсов Клочкова, которого Гревс (декан) не выносил, то, чтобы как-нибудьзатормозить дело, Гревс, не находя другого пути, т.к. Клочков ученую степеньуже имел, придумал такое правило, согласно которому преподавание кафедройпредмета выполняется известным числом преподавателей профессоров и за пределыэтого числа (т.е. набирать лишних преподавателей-профессоров) выходить нельзя.Теперь, когда нужно избирать в профессора О.А. Добиаш-Рождественскую, ученицу иединомышленницу Гревса, а число профессоров по этому предмету заполнено, Гревспредложил заменить им самим предложенное правило на другое: что, раз упреподавателя есть ученая степень, он имеет право быть выбранным в профессора.Этот возмутило даже приспешников Гревса, напр[имер] Преснякова, который был внесебя от негодования по поводу такой гибкости Гревса и его правил. Вот иговорите после этого о непотизме в среде черносотенцев и бюрократов[74].
Сам Гревс говорил о Добиаш-Рождественской: «И я могу назвать ее если несамой значительной среди моих учеников (первенство трудно сосчитать), то однойиз превосходнейшей среди них»[75]. Врезультате охлаждения отношений с Карсавиным и Оттокаром именноДобиаш-Рождественская выходит на первый план в роли «любимой ученицы». Оцениваянаучное творчество О.А. Добиаш-Рождественской, Гревс писал: «Если я признаю засобой право назвать О.А. своею ученицей, то ощущаю и обязанность признать еепревзошедшей своего учителя в историческом искусстве. Делаю это искренно,открыто, свободно и охотно…»[76]По обеим диссертациям Карсавина Добиаш-Рождественская выступила вкачестве принципиального и строгого критика[77].Крайне неоднозначную оценку она дает, например, докторской диссертации: «…книгаЛ.П. Карсавина своей конструкцией и осуществлением вызывает двойное чувство:удовлетворения и разочарования. Она станет, надо думать, любимой ивдохновляющей книгой образованных и чутких людей. Но многое мешает этому трудув его теперешнем виде стать настольной книгой медиевиста. В ней взято в слишкомобщем виде много интересных вопросов, и ответы на них даются почтидогматически. Автор сплел душистый венок из отборных цветов, но вне его рук онбыстро увядает, потому что они оторваны от корней»[78].
Личные отношения Л.П. Карсавина и О.А. Добиаш-Рождественской складывалисьнепросто. Однако она, по свидетельству современников, пришла проводить«философский пароход»[79], апозже, возможно, встречалась с Карсавиным за границей[80].Специфика положения Гревса в его отношении с учениками очевидна даже длястудентов. Вот что пишет в своих воспоминаниях поступивший в 1912 году наисторико-филологический факультет ученик Гревса В.В. Вейдле: «Иван Михайловичкрупным ученым не был, но был замечательным университетским педагогом, и, крометого, осмеянное уже и в те годы выражение “светлая личность” могло быть к немубезо всякой иронии применено… Разбираться в людях, находить таланты он умелочень хорошо, и таланты эти умел взращивать, обходясь с ними бережно и любовно»[81].Среди «главных» учеников Гревса этого периода Вейдле называет Карсавина,Оттокара, Федотова и Добиаш-Рождественскую, отмечая, «что она была ближе подуху к своему учителю, чем те три немножко более молодых его ученика»[82]. Этуже диспозицию в отношениях между Гревсом и его учениками зафиксирует и Н.П.Анциферов. Характеризуя Карсавина и Оттокара, он пишет: «Отношения с этимиучениками слагались тяжело для Ивана Михайловича, это были его блудные сыновья…Отношения с Ольгой Антоновной сложились много лучше. Она была ближе всего подуху Ивану Михайловичу из всех его учеников старшего поколения»[83].
В то же время следует отметить, что 1915—1916 годы для Карсавина — периоднапряженного профессионального и мировоззренческого поиска[84]. Всев большей и большей степени в поведенческих «жестах» проявляются, во-первых,отчуждение от традиционной науки, во-вторых, воцерковленность, в-третьих,нарочито романтическое культивирование «сложности жизни». Пишутся первые работыКарсавина, выходящие за пределы медиевистики. Поиск приводит Карсавина ксовершению эпатажных, с точки зрения университетской профессуры, поступков[85].Карсавин «выходит за рамки», например, при обсуждении диссертации А.Г.Вульфиуса[86]. Он публично критикуетработу до диспута, вызывая недовольство коллег, которые справедливо полагают,что это создает нездоровое напряжение. Кроме того, Карсавин публичнодемонстрирует свои личные отношения с Е.Ч. Скржинской, что, по мнению профессорскойкорпорации, также выходит за «рамки приличия».
Все это, естественно, не могло не раздражать Гревса и нашло отражение впоследних письмах учителя и ученика (теперь уже бывших) друг другу. В августе1915 года Гревс пишет Карсавину большое письмо, развивая идею двух периодов ихвзаимоотношений, первый из которых характеризуется как период «духовнойблизости», второй (нынешний) — как время охлаждения отношений.
Казалось тогда, что мы так близко сошлись и так во многом гармоничносозвучат наши души. Потом, наоборот, все стали обозначаться разнозвучия идиссонансы. Это не разрушало крепко выросшей в моем сердце любви к Вам: онаживет во мне и поныне; но это нарушало простоту и доверчивость общения и темлишило меня очень привлекательной стороны духовной жизни.
Но здесь же Гревс говорит о том, что, возможно, истоки конфликтасформировались еще в начальный период, позднее выйдя на первый план:
Вероятно, и тогда Вы оба меня критиковали, но не было того неприятного, чтопоявилось в Вас обоих по отношению к моим выводам, симпатиям, идеям, к моейработе вообще. Не понимаю до сих пор, почему такая критика, направленная наменя, стала потребностью души для Вас обоих, почему критика отрицательная такутоляла эту потребность? Меня ведь так легко критиковать… Но такое создавшеесяу Вас направление причинило много зла и печали. Не то, что они подорваликакие-нибудь силы: я сам хорошо знаю, что мне недостает, и постоянно стремлюсь…исправлять, что могу, не рассчитывая достичь очень многого; а критика Ваша былаво многом несправедливая, основанная на юношеском задоре и самозабвенности,развившаяся на почве отсутствия опыта и в следствие этого непонимания многого,занятости своим и равнодушия к тому, что не свое. Но оно (это критиканствоВаше, на меня специально направленное) лишило меня дорогой веры в теснуюидейную и традиционную связь со мной Вас, лучших моих учеников, в их уважении илюбви к для меня дорогому сопережитому; это вызвало во мне потерю спокойствия всфере отношения и с другими учениками, отношений для меня специфическидрагоценных. Это-то новое пережитое, что связано было с происшедшим между намиразладом, нарушало и естественность общения с Вами. В таком свете мне особенноостро стало вырисовываться действительно очень глубокое разногласие между намикак в отношении к жизни, так и в отношении к науке, и к тому, что лежит в самойглубине и что дороже науки, дороже жизни… Так утерялось между нами живоеощущение друг друга. Тут-то именно мне пришлось стать Вашим критиком. Вы любитекритиковать, Вашу душу поднимает спор, опровержение, развенчание, победа насчет поражения других. А меня, наоборот, критика тяготит. Ваша перваядиссертация впервые обнаружила мне ясно, насколько мы расходимся не только вовзглядах на тот или другой вопрос, но на многое самое коренное в пониманиинауки, задачи, метода, и еще чего-то более неуловимого, со всем этим интимносвязанного. Но я считал себя обязанным высказать разногласия с добросовестнойоткровенностью; я тогда еще не думал, что Вы так отнесетесь к спору с Вами. Яспорил на основе глубокой веры в Вас, в большую, только еще не овладевшуюсобой, силу. Я думал, что своими замечаниями, которые исходили именно изпризнания Вашего таланта и Ваших возможностей, я могу только оказать некоторуюпользу, в смысле того, что побужу Вас оглянуться на то, что в Вас не хватает, вчем Вы льете через край и на что, напротив, не бросаете взгляда. А Вы…отнеслись к моей критике как к обиде; при том Вы откровенно попросту ее невысказали, я только стороной узнал. Это положило новую грань между нами, такоене высказанное острое недовольство и непонимание с Вашей стороны, причем первоебыло не заслужено искренностью, моей глубокой благожелательной дружбой к Вам,радости к всякому Вашему усилию, второе вызвало еще одно серьезное недоумениеотносительно того, что же между нами существенно общего остается в душе. Тяжелодействовало на меня и расхождение в складе и характере жизни и сближение Ваше снекоторыми людьми, для меня чуждыми, и сильное воздействие на Вас, как мнеказалось, «мирской суеты». Вообще Вы предстали мне другим сравнительно с темобразом, который любовно хранила моя собственная фантазия. Являлись мучительныевопросы: не ошибся ли, Вы ли переменились, или я теперь ошибаюсь, рассматриваяи оценивая перемену. Это смущало, сбивало с толку, мучительно путало вотношениях. Мне всегда прежде с Вами было хорошо, ибо, что нас различало,вызывало или мягкое осуждение, или по-настоящему отеческую гуманность, анекоторые недостатки Ваши просто вызывали одну любовную шутку, искр. прощение,встречаясь с радостным восхищением перед достоинством. От всего этого былолегко и хорошо, и сам я всегда при Вас открыто и просто вел себя, всегдапредлагая и ожидая дружеское и глубокое <нрзб.> внимание, всегда серьезноеи бережное отношение. Теперь все это затуманилось. Я совсем не знаю, как быть,и при Вас, особенно у Вас испытываю иногда тягостную сдавленность, котораяпорой выражается в полной растерянности…
Зачем я это пишу? Вам читать будет неприятно, а настоящего понимания небудет. Оказывается из всех последних лет с тех пор, как сложилась или выявиласьВаша личность, что у нас совсем разные «мирочувствования» и, может быть, все, очем я Вам говорю, и что так за душу хватает, Вам покажется только ненужнойсентиментальностью. Но с другой стороны, думается: а может быть, я ошибаюсь, итолько неприятные случайности отделили нас какой-то завесой, и чтобы еераздвинуть, нужна именно откровенность[87].
Недовольство выплескивается в недоброжелательность. В 1917 году Н.Н. Платоновазапишет в дневнике со слов мужа: «Недавно С.Ф. спросил Эрв. Гримма, будет лиКарсавин предложен в ординарные; Гр[имм] ответил: Пресняков говорил об этом сГревсом, который обещал сделать это в одном из ближайших заседаний факультета,если же он этого не сделает, прибавил Гр[имм], то мы с Вами (т.е. с С.Ф.) этосделаем. При этом Гр[имм] назвал поведение Гревса по отношению к Карс[ави]ну“гнусным”. Конечно, Гревс в этой истории не прав по отношению к К[арсави]ну, нонужно сказать, что и К[арсави]н мудреный человек, и отношения с Гревсом у негоочень сложные…»[88]
В сентябре 1917 года Гревс, вопреки ожиданиям Карсавина, выдвигает в ходепереструктурирования факультета для избрания «в штат» университета не его, аО.А. Добиаш-Рождественскую. Это вызывает бурное негодование Карсавина, которыйрешается на «символический» жест, жест-скандал. Он подает в Советисторико-филологического факультета заявление об увольнении, ни слова не сказавоб этом Гревсу. При этом появляются слухи о его возможном переезде в Саратов.Заявление действительно вызвало ажиотаж на факультете, несмотря на то что самже Карсавин его впоследствии забрал. Жест оказался эпатажным, посколькууниверситетская корпорация увидела в нем пренебрежение к себе и «сомкнуларяды». Кроме того, он действительно воспринимался как некое нарушение нормыповедения молодого ученого в борьбе «за место под солнцем» и, по сути, оказалсяскандальным. Желая прояснить свою позицию, Карсавин пишет Гревсу большоеписьмо, оказавшееся последним.
Дорогой Иван Михайлович.
Думаю, что вся только что протекшая история может быть выяснена лишьполною откровенностью с моей стороны… К сожалению, я почти убежден в том, чтоВы отнесетесь к тому, что пишу я ниже, с некоторым, скажем, недоверием, и даже,позволю себе выразиться, с предположением о моем «интриганстве». Этим я не хочунимало заподозревать Ваше желание вполне беспристрастно отнестись ко всему. Япросто боюсь и имею основания предполагать, что атмосфера, соединяющая нас,замутнилась. Тем не менее, устраняясь от всяких попыток самооправдания — вомногом признаю себя виноватым — я постараюсь, по возможности, точно и вполнеоткровенно изложить Вам мотивы моего поведения… Наладилось это преподаваниенастолько, что я считал для себя крайне желательным, а для дела, если не необходимым,то полезным и нужным, официальное положение взамен прекарного положенияприват-доцента. Конечно, хотелось мне и «чести», замешано было в деле и моесамолюбие, но поверьте, что не только о чести думал я… Признаюсь Вам, что,узнав о выборе Егорова в Министерстве сверхштатным, я с некоторым огорчениемпочувствовал себя среди петербургских историков одиноким. Хотел бы, чтобы Выповерили моим словам, что я не хотел и не хочу занимать Ваше место, вытесняяВас… Ваше отношение ко мне — позвольте мне уже коснуться его, собственно говоря— моего о нем представления — рисовалось мне таким образом. Вы, предполагал я,считаете меня человеком (профессором) опасным, теоретиком и практикомхаотического разрушения традиций и постановки на место традиций беспорядочноговдохновения. По-моему, это неправильно. Но не в этом сейчас дело, а в том, что,по моему представлению, я для Вас преемник или наследник нежелательный.
Доцентура в Университете казалась для меня хорошим исходом… Вот почемусовершенно неожиданное сообщение Ольги Антоновны о том, что Вы выдвинули еекандидатуру, было для меня довольно тяжелым разочарованием… Мне казалось далееясным — и разные пошедшие вокруг слухи подтвердили мое предположение, — чтообход меня в данном случае объективно понимается как нежелание факультетавидеть меня в своей среде…
Первоначально я воспринял решение факультета как незаслуженноеоскорбление, хотя, повторяю, в сознательном желании нанести мне таковое неподозревал ни Вас, ни кого-либо; для меня это было недостаточно (позвольте мнеупотребить это слово за ненахожденим лучшего) внимательное отношение ко мне какпреподавателю. И в состоянии раздражения, м.б., даже желания ответить обидойже, я решил совсем и навсегда уйти из Петербургского университета и искатьуниверситетского преподавания в Перми или в Саратове, вообще в провинции…Решение это далось мне нелегко: замешалась и достоевщина, и гордыня…
Мое теперешнее состояние таково. — Из Ун-та я ушел с чувством подлиннойболи и смятения. Предвижу для себя возможность с будущего учебного годаперебраться куда-нибудь в провинцию… Но ни в коем случае я никогда не вернусь,если это будет связано с Вашим уходом. Если же факультет меня не выберет, то яудалюсь в тишь провинции и тем избавлю Пб. от моей беспокойной особы. Если факультетв последнем случае будет прав, мое «самомнение» будет по заслугам наказано иможет принести пользу мне самому… Если же он будет не прав, я утешусь тем, чтоон обо мне пожалеет и пожалеет о своем ко мне отношении… Не знаю, нопредполагаю… о разных перетолкованиях моих слов и сплетнях, дошедших до Вас. Немогу их опровергать, тем более, что конкретно не представляю себе ихсодержания. С другой стороны — не стану и отрицать, что, м.б., срывались у менярезкости по Вашему адресу, хотя и не думаю, что они были по существу для Васоскорбительны… Вот почему не могу я сейчас, как хотел бы, реабилитировать моеотношение к Вам… Надеюсь, что Вас, по крайней мере, не оскорбит ни привычноемое обращение к Вам, в начале письма, ни подпись под ним: и то, и другое выражаютподлинное мое к Вам отношение, вопреки всем моим буйным выходкам и частымраздражениям[89].
Стоит, пожалуй, обратить внимание на то, что обе стороны (и Гревс, иКарсавин) активно используют метафору «непрозрачности души» или отношений дляописания причины конфликтной ситуации. Они стали друг для друга «чужими».
Профессором университета Карсавин стал только в 1918 году[90](и именно Гревсу пришлось 31 марта выступить с ходатайством опредставлении бывшего ученика к должности «сверхштатного профессора по кафедревсеобщей истории»[91]), а в 1920-м был избранректором университета[92], какпредставляется, во многом благодаря собственной дистанцированности от старойпрофессуры, как человек «вне кружков». Вчерашний аутсайдер стал ректором, норекторство его было недолгим. В советской периодической печати проходит волнакритики последних (философских) работ Карсавина[93]. Иего очевидные разногласия с советской властью приводят к аресту ученого летом1922 года с последующей высылкой на «философском пароходе»[94].
К 1920-м годам окончательно оформляются политические, научные,мировоззренческие противоречия между Карсавиным и Гревсом. И параллельноедвижение к воцерковлению[95], иобщая оппозиция советской власти уже никак не сближают людей, бывших когда-тотесно связанными. Таким образом, Карсавин в поисках собственной поколенческойнаучной идентификации сознательно идет на конфликт с поколением «старых»профессоров. Его работы, написанные в начале 1920-х годов, традиционно содержаткритику современного состояния исторической науки[96]. Онкритикует поколение учителей-«отцов» одновременно и за «пустую болтовню», и зачрезмерный фактографический эмпиризм. «Духовные поучения» отвергаются какнекритичные и недоказуемые, эмпирические штудии — как бессмысленные. При этомпоказательной является отсылка к «великим» историкам первой половины XIX века(Ф. Гизо, Л. фон Ранке), к поколению научных «дедов», в трудах которых, помнению Карсавина, удачно сочетаются теоретический и эмпирический уровниисследования. Эта содержательная полемика подкрепляется, как мы видели, ивыбранным способом поведения. Сам же Карсавин идентифицирует себя не столько споколением, сколько с кружком близких друзей-единомышленников. Круг близкихдрузей Карсавина — молодые ученые, его ровесники — Н.П. Оттокар, А.Е. Пресняков.При этом от ровесников, «встроившихся» в мир профессорских кружков (например,А.Г. Вульфиуса, П.Б. Шаскольского, О.А. Добиаш-Рождественской), Карсавиндемонстративно дистанцируется. Именно они подвергаются наиболее жесткойкритике. У учителей есть, по крайней мере, какие-то заслуги. Молодые же,некритично восприняв наследие учителей, обрекают науку на бесплодный путь кгибели. Теоретической основой построения идентификации для Карсавинаоказывается не «академический марксизм», как у многих его ровесников,представителей приват-доцентского поколения[97], ановая философия истории, построенная на христианской метафизике. Однако приэтом Карсавин пытается осуществить критический поворот к онтологизации иисториоризации исторической мысли, подобный тому, который с опорой насовершенно иные традиции пытаются совершить многие его ровесники (от Г. Лукачадо М. Хайдеггера, если предельно расширить контекст). История, по мнениюКарсавина, процесс онтологический, и, следовательно, историческое знание неможет не быть философским, но эта философия должна быть критическиотрефлексирована.
Поколенческий конфликт усилен в данном случае, во-первых, контекстом, тоесть общеисторическими и внутринаучными катаклизмами начала ХХ века, аво-вторых, поведением И.М. Гревса. Он был человеком, который на протяжении всейсвоей жизни, по собственным словам, очень высоко ставил «близость духовногообщения», искреннюю человеческую дружбу. Его установка на создание вокруг себятесной группы единомышленников[98],поддержанная в юности удачным опытом создания Приютинского братства[99],безусловно, являлась одним из факторов создания научной школы. Гревс создалшколу потому, что очень хотел ее создать. Он видел смысл жизни в том, чтобыбыть учителем и наставником, «сеять разумное, доброе, вечное». И конфликт сучеником, на которого он возлагал большие надежды, оказался серьезным ударом поего жизненным идеалам, защищая которые он и начал борьбу. А значимость целиопределила средства борьбы.
Стремление «создать школу» возникло у Гревса достаточно рано и напрямуюсвязывалось им с возможностью личной и профессиональной самореализации. Еще в1892 году Пресняков писал в письме матери: «Именно, если доцент —определившаяся, значительная научная величина, если он хорошо читает, увлекает,если тема общеинтересна, а не узкоспециальная, таков успех Гревса, успех еще неопределившийся и его не удовлетворяющий — он не раз заявлял нам, что хочетиметь учеников, хочет затеять практические занятия, но пока этого ему неудалось и едва ли удастся. Узурпировать таким путем — сближения со слушателями— роль профессора — мечта каждого доцента; его идеал — 2—3 ученика, какой там!хоть бы один, да свой, свое детище. А что такое Гревс? Он лет 10 как кончилуниверситет, все это время работал сам и много преподавал (это, по репутации,лучший учитель истории и педагогики в гимназиях, кажется, больше женских), онеще не магистр, а недавно и магистерский-то экзамен сдал»[100]. Вто время как многие друзья Гревса по Приютинскому братству удачно реализуютсебя в политической или общественной деятельности, Гревс стремится к созданиюнаучной школы. «Из кружковшины вырос, а до общественности не дорос», — пишетПресняков в письме жене, сочувственно цитируя С.А. Адрианова[101].
Семинарии и экскурсии являлись для Гревса основным инструментом созданияшколы[102],своей школы особого типа, с «духовной близостью» учителя и учеников. Потому онтак кропотливо организовывал их работу, с воодушевлением продумывал «методику».И потому-то столь болезненно воспринимал их критику «изнутри». Семинары иэкскурсии для Гревса были «школообразующими» практиками. Именно здесь школа истановится таковой. Но школа не только создается (в данном случае сознательновыстраивается) и функционирует. Она должна репрезентировать себя в качестветаковой. Формой репрезентации оказываются не только поведенческие практики,подчеркивающие единство и пиетет к учителю, например участие в его юбилейныхчествованиях и поддержка всех его начинаний, но и тексты, демонстрирующие общуюнаправленность работ. Текстами, репрезентирующими школу Гревса, являются дваюбилейных сборника и разделы по средневековой истории в «Новомэнциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона. Гревс, редактируя раздел,привлек к написанию статей многих своих учеников — Л.П. Карсавина, О.А.ДобиашРождественскую, Г.П. Федотова, Н.П. Оттокара, П.Б. Шаскольского, А.Г.Вульфиуса, В.Э. Крусмана. Они работают «командой»[103].
В определенном смысле «идеальным учеником» Гревса был Н.П. Анциферов. «Именя, столь рано утратившего родного отца, в сознании создавшейся пустоты, всегдатянуло к старшему, к которому я мог бы с любовью прислониться… В студенческиегоды Иван Михайлович стал тем учителем-другом, с которым меня связала навсегдасыновья любовь»[104].Сам Гревс, размышляя о своих отношениях с О.А. Добиаш-Рождественской, пишет: «Непретендуя на то, что такие отношения, вкусы и подходы вложены мною в научнуюличность О.А., но радуюсь, ибо чувствую, что между нами образовалась тогда какплод непрерывного общения с нею в годы ее учения и отчасти ее странствий<…> некоторая общность в научном миросозерцании»[105]. Иключевым в этих словах оказывается идея о том, что учитель должен «вложить»что-то в мировоззрение своего ученика[106]. Втом же стиле говорила о влиянии учителя и сама О.А. ДобиашРождественская. Пословам Е.Ч. Скржинской, «Ольга Антоновна всегда отзывалась об Иване Михайловичес необыкновенной добротой. Для нее это был близкий человек, который ввел ее влюбимейшую специальность, ту область, без которой она жить не могла»[107].
При этом понятно, что неоднократно декларируя идею свободного творческогороста учеников, Гревс предполагал единство и общение с ними на почве некихразделяемых «абсолютных» ценностей, чем и казался ученикам «старомодным». Эти«вечные» ценности ученики должны были усвоить у своего учителя и за это должныбыть ему благодарными. Отсюда неслучайна выстраиваемая самим Гревсом вконфликте с Карсавиным оппозиция: «Гревс — идеалист, Карсавин — критик, циник».Первый якобы сохраняет ценности, в которые верит, да, собственно и создает ихсвоей деятельностью, второй — разрушает, не имея за душой позитивной веры.Карсавинский поиск («переоценка ценностей») воспринимался Гревсом как игра илибеспочвенное метание, а не продуктивная работа. Отказ от «классического» режимаобучения, сопровождавшийся демонстративным неуважением и иронией по отношению кценностям, ставил под удар всю жизненную программу Гревса. «Во всем этом былтрагизм ученого-педагога, который так многим жертвовал в качестве ученого длясвоей работы педагога, который хотел в учениках видеть продолжателей своей научнойлинии, завершителей начатых им, но не законченных трудов»[108].
В то же время следует обратить внимание и на некую двойственность, дажепротиворечивость образа Гревса в рамках выстраиваемой им самим жизненнойстратегии. С одной стороны, во взглядах Гревса очевидно присутствуютопределенные элементы «романтизма» в широком смысле этого слова[109].Это установка на «погружение в источник» и подчеркиваемый приоритетинтуитивного постижения, стремление «почувствовать» «дух места» и «духвремени», требование эмоционального отношения к изучаемому прошлому и т.д. Но сдругой стороны, в теории, а главным образом практике исторических исследованийи занятий со студентами у Гревса налицо и элементы позитивистского пониманияистории. Тщательный разбор и анализ (по главам и по страницам) текстовисточников на семинарских занятиях, экскурсы в источниковедение и палеографию,полнота эмпирического описания — все это являлось, по мнению Гревса,необходимым элементом профессии историка. Противоречивость ориентации Гревсаобъясняет его собственную ситуацию «вечного поиска» и постояннуюнеопределенность позиции. «И помимо этого сам он насквозь такой: и славный, имилый, точно еще юноша с сильной сединой и 25-летним юбилеем, для многихстранный, непонятный, противоречивый, “точно еще не определился, да и никогдане определится”, как о нем сказал Платонов. И в нем, правда, есть что-то,напоминающее молодого студентика бродящего, про которого трудно сказать, что онхороший или худой, искренний или с фальшецой, так трудно ему дается быть самимсобой, ясно и отчетливо»[110].Эта «неопределенность» ученого, с одной стороны, продуктивна, хотя и нелегкапсихологически, поскольку провоцирует собственно научный и теоретический поиск.Но с другой стороны, она, безусловно, создает серьезные проблемы при попытке«построить» школу. Противоречивость учителя прозрачна для взгляда ученика. И вэтом плане процессы, протекающие внутри школы, можно трактовать следующимобразом. Часть учеников Гревса сделала акцент на «позитивистских» элементахвзглядов учителя, усилив и развив их. Лидером этой группы стала прошедшаядобротную позитивистскую подготовку в Школе хартий О.А. Добиаш-Рождественская.Стратегия поведения ее самой и ее учеников достаточно органично вписалась вобщую традицию «движения от факта к теории», развиваемую групповойинституциональной идеологией «питерской школы» от Платонова до Валка[111].Именно с продолжением этой линии связано дальнейшее развитие медиевистики вЛенинграде — Санкт-Петербурге. В 1920-е годы институциональным центромпетроградской (ленинградской) медиевистики становится Отдел рукописей Публичнойбиблиотеки[112]. Другая группа учениковвыдвинула на первый план романтический элемент. Наиболее крупной фигурой этойгруппы, безусловно, был Л.П. Карсавин. Прочие ученые, относящиеся к этой группе(Н.П. Анциферов, Г.П. Федотов, В.В. Вейдле и другие), в силу различных причинвынуждены были или оставить медиевистику, или «подстроиться под общуютенденцию». Таким образом, идеал, фундамент, на котором Гревс пытался выстроитьшколу, с неизбежностью подготавливал ее раскол. Однако с таким ходом событийбыл не согласен сам Гревс. Он вступает в конфликт с учениками в борьбе и засвой идеал, и за самих учеников. Показательно, что уже после прекращения борьбыс Карсавиным, в конце 1920-х — начале 1930-х годов ухудшаются отношения междуГревсом и ДобиашРождественской[113].Гревс борется за сохранения единства («мировоззренческого») фундамента школы.Для него это абсолютные ценности. Но в этой борьбе он вынужден проигрывать.
Сам Гревс долго и болезненно, с нарушением всех сроков, шел к магистерскойдиссертации[114], так и не защитилдокторскую, а Карсавин прошел путь от студента до доктора достаточно быстро,спринтерскими темпами, без сучка и задоринки, что, безусловно, сказалось навзаимоотношениях между ними в рамках научной школы. Дело в том, что «научнаяшкола»[115], и, как представляется,рассматриваемый нами пример демонстрирует это более чем убедительно, это непросто совокупность ученых-единомышленников, работающих по сходнойпроблематике, объединенных общей методологией и методикой историческогоисследования и группирующихся вокруг одного центра и фигуры лидера. Научнаяшкола, говоря языком социологии, — это, в отличие от направления в науке,неформальная малая социальная группа, со своей структурой, со своим коммуникативнымрежимом, со своим набором социальных ролей и статусов[116]. Ив организации школы («генетического типа») изначально заложено противоречие,провоцирующее внутренний конфликт. Это возможность ситуации, когда ученики«перерастают» учителя. Подобная ситуация требует внутреннегопереструктурирования, перераспределения ролей и статусов, а далеко не каждаяшкола способна на подобную трансформацию. Школа как социальная структура лишенадинамизма, в некоторой степени ограничивает возможности развития. При всехсвоих положительных функциях — механизм профессиональной социализации, формапродуктивной кооперации научной деятельности — научная школа, как справедливозаметил А.А. Формозов[117],ставит границы для собственно профессионального научного роста. При определенныхусловиях, как это произошло в нашем случае, «внутренний» конфликт перерастает внастоящий скандал, который, подобно воронке, расширяясь, втягивает новыхучастников и переструктурирует поле «хирургическим путем». Чем тщательнее исознательнее выстроена школа, а в случае с Гревсом происходит именно так, темболезненнее, интенсивнее и напряженнее сановится подобный конфликт.
Для самой научной школы конфликт выполняет двойственную функцию. С однойстороны, конфликт оказывается мобилизующим фактором. В условиях конфликта,ставшего «пограничной ситуацией», научная школа, в лице различных еепредставителей, эксплицирует (а порой и создает) некоторые свои «предельные»теоретические и мировоззренческие основания, неявные, размытые в режимеобыденной повседневной работы. Школа, мобилизуясь в ситуации вызова, создаетсебя. В этом плане «внешний» конфликт для школы весьма продуктивен, а порой ипросто необходим. Так, в рамках школы Гревса, как мы видели, происходитконструирование принципиально новой, неактуальной ранее формы нарратива,посредством которого разворачивается и осмысливается конфликт — писем свыяснением отношений. А с другой стороны, конфликт чреват элементарным распадомшколы, прекращением ее существования как группы, как единства. Школа Гревса вданном случае, сбросив взрывоопасный материал, продолжала существовать, но ужев несколько ином виде, став, по сути, «нормально позитивистской». Лидеромпетроградских медиевистов оказалась О.А. Добиаш-Рождественская. На «ведущиепозиции» выдвинулись ее непосредственные ученики, как определяли они себя сами,«научные внуки Гревса». И.М. Гревс же после увольнения из университета, в силуразличных причин, перенес центр тяжести своей работы на развитие экскурсионногодела и краеведческого движения[118].Хотя в 1920—1930-е годы О.А. Добиаш-Рождественская всегда демонстрировалапочтительное уважение к учителю, оказывая ему посильную помощь и поддержку.
Показательно, что Гревс осмысливал болезненный для него внутренний конфликтс учениками именно через призму модели «борьбы поколений».
В неопубликованных воспоминаниях Гревса, написанных в 1920-е годы ипосвященных И.А. Покровскому, содержится следующий абзац:
Хочу вспомнить один случай, когда поддержка И.А дала мне страшно многопри перенесении одного острого столкновения с одним из любимых моих учеников.Он вдруг вздумал бесцеремонно «развенчать» меня (кстати, сам себя никогда невенчал) и в… письмах ко мне и в разговоре с другими учениками. Я никогда незакрывал пути к откровенной критике учениками моих мнений и действий, но этотэпизод принял неприятно назойливый и нравственно-безвкусный характер, и мнетакое немотивированное выступление причинило большое горе, особенно при вообщепораненном у меня сердце.
Так вот, кроме моих самых близких, никто мне не помог тогда, как И.А. Явсе, конечно, рассказал ему, став выражать ему свои сомнения: может быть, всеэто верно, что он говорит, и приходится на конец жизни перестраивать своюпрофессиональную деятельность. Он возмущался виновником, но горячо опровергал именя: «Да бросьте. Какой вздор Вы говорите! Причем тут Вы. Просто у него “зубырежутся”, вот он и упражняется на Вас, благо Вы по доброте позволяете. Цыкнитена него или оставьте без внимания». Он был, конечно, прав, и я не сумел самподняться на должную возрасту и учительскому званию высоту.
Так я получил от И.А. не только руку дружеского утешения, но [он] иподверг правильной критике мою реакцию на неуместное выступление молодогопетушащегося самолюбия[119].
Согласно Б.С. Кагановичу, мировоззренческие и теоретическиевзгляды Гревса в 1920-е годы претерпели существенное изменение. От позитивизмаи либерального эволюционизма с «верой в прогресс» он постепенно дрейфует всторону «идеографизма» (признания уникальности исторического факта) и большейправославной воцерковленности[120].Помимо «внешних» для нашей темы факторов, обусловивших это изменение взглядов,справедливо отмеченных Б.С. Кагановичем (установление советской власти, реформыисторической науки и образования, личная трагедия И.М. Гревса, методологическиепоиски исторической науки начала ХХ века), можно предположить, что определенноевлияние на изменение взглядов Гревса оказал и конфликт с Карсавиным.
В письме своей ученице Е.Я. Рудинской от 22 мая 1923 года Гревс,характеризуя ситуацию в петроградской медиевистике, напишет: «Все силынапрягаем, чтобы пронести традицию науки—культуры через безвременье. Группамедиевистов у нас хорошая, талантливая и интересная. Главную, центральнуюработу теперь несет в нашей сфере Ольга Антоновна, находящаяся в апогеерасцвета ученого и профессионального таланта. Я уже отстранен на второй план,только помогаю остающимися во мне силами и могу быть доволен отношением ко мнестудентов, которых считаю теперь преимущественно учениками Ольги Антоновны… СКарсавиным было гораздо труднее: с ним порвались все связи солидарности. Я дажев последние годы совсем перестал понимать его душу. Он теперь в Берлине»[121].История закончилась — даже дальние отношения оказались прекращены. Навсегда.
ПРИМЕЧАНИЯ
Выражаю благодарность многочисленнымколлегам, которые на различных этапах подготовки статьи принимали участие вобсуждении ее содержания, и в первую очередь Б.Е. Степанову, которого по правуможно назвать соавтором данного текста.
[1] О жизни и творчестве И.М.Гревса см.: Скржинская Е.Ч. Иван Михайлович Гревс. Биографический очерк// Гревс И.М. Тацит. М.; Л., 1946. С. 223—248; Каганович Б.С. Петербургскаяшкола медиевистов в конце XIX — начале XX в.: Автореф. дис. … канд. ист. наук.Л., 1986; Он же. И.М. Гревс — историк средневековой городской культуры// Городская культура. Средневековье и начала Нового времени. Л., 1986. С.216—235; Он же. Вокруг «Очерков из истории римского землевладения» И.М.Гревса // Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе (VI—XVIIвв.). Л., 1990. С. 198—216; Он же. Русские медиевисты первой половины ХХвека. СПб., 2007; Свешников А.В. Иван Михайлович Гревс (1860— 1941) //Портреты историков. Время и судьбы. Вып. 3. М., 2004. С. 336—360; Человек с открытымсердцем. Автобиографическое и эпистолярное наследие Ивана Михайловича Гревса(1860—1941) / Сост. О.Б. Вахромеева. СПб., 2004; Вахромеева О.Б. Духовноеединение. К изучению творческой биографии И.М. Гревса. СПб., 2005; СтепановБ.Е. Знание о прошлом в теории экскурсии И.М. Гревса и Н.П. Анциферова //Феномен прошлого. М., 2005. С. 475—491; Бамбизова К.В. Историческаяконцепция Ивана Михайловича Гревса — основоположника петербургской школымедиевистики: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Томск, 2008.
[2] Из общих работ последнеговремени о Карсавине следует отметить: Хоружий С.С. Жизнь и учение ЛьваКарсавина // После перерыва. Пути развития русской философии. СПб., 1994; ЯстребицкаяА.Л. Лев Платонович Карсавин: творчество историка и историографическийпроцесс // Диалог со временем:. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 6. М., 2001. С. 80—117; Онаже. Лев Платонович Карсавин (1882—1952) // Портреты историков. Время исудьбы. Вып. 3. М.,2004, С. 441— 473; Степанов Б.Е. Проблема достоверности в методологииистории культуры Л.П. Карсавина // Достоверность и доказательность висследованиях по теории и истории культуры. М., 2002. С. 183—214; ЕндольцевЮ.А. «Он любил ниспровергать принятое либеральной наукой». Л.П. Карсавин //Знаменитые универсанты: Очерки о питомцах С.-Петербургского университета. СПб.,2002. Т. 1. С. 397—411; Мелих Ю.Б. Персонализм Л.П. Карсавина иевропейская философия. М., 2003.
[3] См.: Ермичев А.А. Какпоссорились два ученых мужа // Вопросы философии. 2003. № 2; Проскурин О. Литературныескандалы пушкинской эпохи. М., 2000; Вишленкова Е.А. Публичная и частнаяжизнь университетского человека Казани XIX в. // Адам и Ева: Альманах гендернойистории. Вып. 7. М.,2004. С. 182—185; Свешников А.В. «Вот Вам история нашей истории»: Кпроблеме типологии научных скандалов второй половины XIX — начала ХХ в. // Миристорика: Историографический сборник. Вып. 1. Омск, 2005; Чесноков В.И. Правительственнаяполитика и историческая наука России 60—70 годов XIX века: Исследовательскиеочерки. Воронеж, 1989. В последней работе очень много внимания уделяется описаниюразличных «университетских» конфликтов, однако они рассматриваютсяисключительно как следствие правительственной политики в области образования.
[4] См.: Гирц К. Интерпретациякультур / Пер. с англ. М., 2004. С. 9—42.
[5] Речь идет не столько о«прямом» использовании методики Гирца — это вряд ли возможно без «включенногонаблюдения». Мы попытаемся, действительно, ориентироваться на ее принципы какна «идеал».
[6] К сожалению, нам осталисьнедоступными письма Л.П. Карсавина Е.Ч. Скржинской, способные, судя по всему,несколько скорректировать воссоздаваемую нами картину, и письма из архива вВильнюсе. Последние частично опубликованы, см.: Архив Л.П. Карсавина. Выпуск 1:Семейная корреспонденция. Неопубликованные труды / Сост., предисл., коммент.П.И. Ивинского. Вильнюс, 2002.
[7] Об увольнении Гревса см.: КагановичБ.С. Русские историки западного средневековья и Нового времени (конец XIX —первая половина ХХ в.) Дис. … д-ра ист. наук. СПб., 1995; Человек с открытымсердцем... С. 266—277; Свешников А.В., Корзун В.П., Мамонтова М.А. «Жизнинаши… протекли… врозь» (к истории личных взаимоотношений И.М. Гревса и С.Ф.Платонова) // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып. 12. М., 2004. С. 320—322.
[8] Цит. по: Савкин И.А. НеизвестныйКарсавин // Логос. Санкт-Петербургские чтения по философии культуры. Кн. 2:Российский духовный опыт. СПб., 1992. С. 165—166.
[9] См.: Карсавина Т.П. Театральнаяулица. Л., 1973.
[10] Цит. по: Савкин И.А. Указ.соч. С. 166.
[11] Отчет о деятельностиСанкт-Петербургского университета за 1905 год. СПб., 1906. С. 138, 141. См. также: РГИА. Ф.733. Оп. 154. Д. 559. Л.71—75.
[12] См.: Карсавин Л.П. Изистории духовной культуры падающей Римской империи: политические взглядыСидония Аполлинария // Журнал Министерства народного проосвещения [далее:ЖМНП]. 1908. Июль. № 2. С. 285—336; Он же. Магнаты конца Римскойимперии: быт и религия // К 25-летию учебно-педагогической деятельности И.М.Гревса. СПб., 1911. С. 1—62.
[13] Бойцов М.А. Не доконца забытый медиевист из эпохи русского модерна // Карсавин Л.П. Монашество вСредние века. 2-е изд. М., 1992. С. 6.
[14] Карташев А.В. ЛевПлатонович Карсавин (1882—1952) // Карсавин Л.П. Малые сочинения. СПб., 1994.С. 471.
[15] ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 1.Т. 4. Д. 10049. Л.17.
[16] Затруднения употреблениятермина «ортодоксальный» объясняется декларативным стремленим Гревсавоспитывать в своих учениках «свободную, творческую личность».
[17] Русская историческаямысль: Из эпистолярного наследия Л.П. Карсавина: письма И.М. Гревсу /Подготовка к печати А.К. Клементьев и С.А. Клементьева. Под ред А.Л.Ястребицкой. М., 1994. С. 35.
[18] См.: Рутенбург В.И. ВстречиГревса с Италией // Россия и Италия. М., 1993. С. 306—315.
[19] См.: Степанов Б.Е. Знаниео прошлом…
[20] Русская историческаямысль... С. 34.
[21] Там же. С. 32.
[22] См.: Комолова Н.П. ПрофессорФлорентийского университета Н.П. Оттокар // Россия и Италия. Вып. 5: Русскаяэмиграция в Италии в ХХ веке. М., 2003. С. 157—164; Клементьев А.К. НиколайПетрович Оттокар (русский исследователь политического устройства средневековойЕвропы) // Зарубежная Россия 1917—1945. СПб., 2004. С. 79—104.
[23] Русская историческаямысль... С. 45.
[24] Анциферов Н.П. Издум о былом. М., 1992. С. 171.
[25] Там же.
[26] Карсавин в 1906—1910 годы«состоял преподавателем в гимназии Императорского Человеколюбивого Общества и вЖенской Гимназии Прокопьевой. В 1908— 1910 годы читал курс по “истории быта” вУчилище барона Штиглица. В 1909/ 1910 году преподавал историю в Императорскомфилологическом институте и в Политехническом институте» (ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп.1. Т. 4. Д. 10049. Л.17). С 1908 года преподавал на Высших женских курсах (ВЖК).
[27] См.: Карсавин Л.П. SpeculumPerfectionis и его источники (Speculum Perfectionis, Scripta Leonis и SpeculumЛемменса) // ЖМНП. 1908. Июль. № 7. С. 103— 141; Он же. SpeculumPerfectionis и его источники (Speculum и легенда Челано) // ЖМНП. 1909. Май. №5. С. 22—56; Он же. К вопросу о Speculum Perfectionis (Списки Speculi иLegenda Antiqua) // Историческое обозрение. 1909. Т. 15. Отдел 1. С. 1—21.
[28] См.: Гревс И.М. Ктеории и практике «экскурсий» как орудия научного изучения истории вуниверситете. СПб., 1910.
[29] Александр ЕвгеньевичПресняков. Письма и дневники. 1889—1927 / Под ред. А.Н. Цамутали. СПб., 2005.С. 652.
[30] См.:Bibliographie des oevres de Lev Karsavine. Paris, 1994. Р. 28—29.
[31] Согласно Университетскомууставу 1884 года приват-доцент не получал штатного жалованья (ст. 27).
[32] Человек с открытымсердцем… С. 296.
[33] По-видимому, это должнобыло быть особенно болезненно для Гревса, который считал «…доброжелательноеотношение друг к другу» одним из «основных требований» к экскурсии (ПФА РАН Ф.726. Оп. 1. Д. 187. Л.221).
[34] Человек с открытымсердцем… С. 282. Используя данное издание, мы вполне отдаем себе отчет о егонедостатках (см.: Горфункель А.Х. Плоды безответственности и невежества// Средние века. Вып. 67. М.,2006. С. 326 —340).
[35] Человек с открытымсердцем... С. 284.
[36] Там же. С. 284—285.
[37] Анциферов Н.П. Издум о былом. М., 1992. С. 281.
[38] ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д.5695. Л.103 об.
[39] См.: Гревс И.М. Рец.на: Карсавин Л.П. Очерки религиозной жизни… // Научный исторический журнал.1913. Т. 1. Вып. 1. С. 82.
[40] Русская историческаямысль... С. 54.
[41] Там же. С. 71.
[42] Там же. С. 54.
[43] Там же. С. 76.
[44] Там же. С. 89—90. Следуетобратить внимание на то, что большинство источников личного происхождения,описывающих конфликты, крайне субъективны и эмоционально окрашены. Они как бынесут в себе «инерцию конфликта». Возможно, в какой-то степени эта инерцияприсутствует и в нашем тексте.
[45] См.: Карсавин Л.П. И.М.Гревс // Речь. 14 мая 1914 г.С. 2.
[46] ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д.5695. Л.102—103.
[47] См.: Ястребицкая А.Л. ЛевПлатонович Карсавин...; Степанов Б.Е. Проблема достоверности…
[48] См.: Добиаш-РождественскаяО.А. Религиозная психология средневековья в исследованиях русского ученого// Русская мысль. 1916. № 4. С. 22—28; Егоров Д.Н. Средневековаярелигиозность и труд Л.П. Карсавина // Исторические известия. 1916. № 2. С.85—106; Он же. Ответ Л.П. Карсавину // Исторические известия. 1916. №3-4. С. 148—157; Пузино И. Некоторые замечания о книге Карсавина «Основысредневековой религиозности» // Исторические известия. 1916. № 1. С. 94—98; КареевН.И. Общий «религиозный фонд» и индивидуализация религии // Русскиезаписки. 1916. № 9. С. 196—223.
[49] ЦГИА СПБ. Ф. 14. Оп. 1.Т. 4. Д. 10049. Л.45—49.
[50] Александр ЕвгеньевичПресняков… С. 775.
[51] ПФА РАН. Ф. 726. Оп. 1.Д. 165. Л.3.
[52] Там же. Л. 3.
[53] Там же. Л. 16.
[54] Там же. Л. 24.
[55] Там же. Л. 15.
[56] Там же. Л. 14.
[57] Там же. Л. 4.
[58] Там же. Л. 21—22.
[59] ОР РНБ Ф. 1148. Д. 1.
[60] При этом следует обратитьвнимание на подсчеты Р. Бернса и Т. Бона, обосновавших вывод о том, чтожалованье профессора было явно недостаточным. См.: Бон Т.М. Русскаяисторическая наука (1880—1905). Павел Николаевич Милюков и московская школа.СПб., 2005. С. 37—44; Byrnes R.F. V.O.Kluichevskii, Historian of Russia.Bloomington, 1995. P. 105.
[61] Отчет о деятельностиСанкт-Петербургского университета за 1913 год. СПб., 1914.
[62] Об институциональнойоснове «профессорской корпорации» в политическом контексте см.: Kassow S.D. Students,Professors and the State in Tsarist Russia. Berkeley, 1989; McClelland J. Autocratsand Academics: Education, culture and Society in Tsarist Russia. Chicago,1979.
[63] В целом в качестве общейтенденции исследователи отмечают «старение» профессорского корпуса (см.: ЩетининаГ.И. Университеты в России и устав 1884 года. М., 1976; Иванов А.Е. Высшаяшкола в России в конце XIX — начале ХХ века. М., 1991).
[64] См.: Бон Т.М. Указ.соч. С. 42—44.
[65] Вейдле В.В. Воспоминания/ Вступительная статья, публикация и комментарии И. Доронченкова // Диаспора:Новые материалы. Вып. 2. СПб., 2001. С. 121— 122.
[66] См.: Ростовцев Е.А. А.С.Лаппо-Данилевский и С.Ф. Платонов (к истории личных и научных взаимоотношений)// Проблемы социального и гуманитарного знания. Вып. 1. СПб., 1999. С. 128—165;Свешников А.В., Корзун В.П., Мамонтова М.А. «Жизни наши… протекли…врозь».
[67] Вводя понятие «поле», мыопираемся на теоретические работы П. Бурдьё.
[68] Александр ЕвгеньевичПресняков… С. 133.
[69] Там же. С. 208.
[70] ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д.5695. Л.103 об.
[71] ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д.5695. Л.112 об.
[72] О Добиаш-Рождественскойсм.: Каганович Б.С. О.А. Добиаш-Рождественская и ее научное наследие //Французский ежегодник. 1982. М., 1984; Он же. Русские медиевисты…; ЕршоваВ.М. О.А. Добиаш-Рождественская. Л., 1988; Люблинская А.Д. ОльгаАнтоновна Добиаш-Рождественская // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 2. М.; Иерусалим, 2000. С.155—166.
[73] ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д.5695. Л.93—95.
[74] Там же. Л. 9—10.
[75] Гревс И.М. О.А.Добиаш-Рождественская в годы учения (воспоминания учителя) //Добиаш-Рождественская О.А. Культура западноевропейского средневековья. М.,1987. С. 289.
[76] Там же. С. 294—295.
[77] См.: Добиаш-РождественскаяО.А. Рец. на: Карсавин Л.П. Очерки религиозной жизни… // Вестник Европы.1914. № 8. С. 366—369; Она же. Религиозная психология в исследованияхрусского ученого // Русская мысль. 1916. № 4. С. 22— 28. Показательно, чтореакция на диссертацию Карсавина его друзей, Н.П. Оттокара и А.Е. Преснякова,была достаточно положительной. «После всего, что кислого говорил о ней Гримм,после того уныния, какое она навела на самого Карсавина, я глазам своим неверю: страница за страницей идет живая, очень насыщенная новыми наблюдениямиталантливая и умная книга» (Александр Евгеньевич Пресняков… С. 768). Референтнаягруппа О.А. Добиаш-Рождественской, напротив, приняла книгу в штыки: «Кстати,мне случайно попалась диссертация Л.П. Карсавина “Основы” и т.д., и я быласовершенно разочарована: работа совсем второго сорта и даже не талантливонаписана, не говорю уже о том, что за 15 лет она страшно устарела. Весь тоннеприятен и неприемлем, нет внутренней <связи?> с духом средневековья,эрудиция больше показная в соответствии со скользящей по поверхности мыслью.Поэтому и заключение такое куцее. Почти одновременно я перечла Вашу докторскуюдиссертацию (не напечатанную) и нашла ее великолепной…» — пишет О.А.Добиаш-Рождественской М.И. Лот-Бородина, жена известного французскогомедиевиста Ф. Лота (цит. по: Каганович Б.С. Русские медиевисты… С. 118).
[78] Добиаш-РождественскаяО.А. Религиозная психология… С. 28.
[79] Каганович Б.С. Русскиемедиевисты… С. 90.
[80] Там же. С. 152.
[81] Вейдле В.В. Указ.соч. С. 115.
[82] Там же. С. 115.
[83] Анциферов Н.П. Издум о былом. С. 178.
[84] Карташев А.В. Указ.соч. С. 472.
[85] Любопытно отметить, чтонарочито эпатажными жестами в борьбе со старой профессурой отличались в 1920-егоды в борьбе за новую науку и формалисты. См.: Дмитриев А., Левченко Я. Наукакак прием: еще раз о методологическом наследии русского формализма // НЛО. №50. 2001. С. 195—246.
[86] См.: Свешников А.В. «ВотВам история…» С. 244—247.
[87] Русская историческаямысль… С. 103—105.
[88] ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 2. Д.5697. Л.25 об.
[89] Русская историческаямысль… С. 96—101.
[90] В письме к Т.Ю.Дмитриевой от 14 (1 апреля) 1918 года, рассуждая о возможности преподаватьисторию Средних веков в Саратовском университете, Г.П. Федотов писал:«…Карсавин, как я это узнал, не пойдет, т[ак] к[ак] получил сверхштатнуюкафедру в Петрограде» (Федотов Г.П. Собр. соч.: В XII т. Т. XII: ПисьмаГ.П. Федотова и письма различных лиц к нему. М., 2008. С. 216).
[91] «Как известно факультету,Л.П. Карсавин ныне вышел из состава приват-доцентов, очевидно неудовлетворенный больше положением стороннего преподавателя, желая приниматьболее широкое и ответственное участие в факультетской и университетскойдеятельности. Кроме того, мне стало известно, что он соглашался выставить своюкандидатуру на занятие кафедры в Саратовском Университете. Считаю, что нашуниверситет не должен терять из своего состава такого ценного и оригинального преподавателя,убежденный, кроме того, что собственные его исследования… будут поставлены внеблагоприятные условия для их завершения — я вижу свой долг в том, чтобыпредложить факультету избрать Л.П. Карсавина сверхштатным профессором покафедре всеобщей истории, ибо таков наиболее доступный способ сохранить его,как преподавателя в наших стенах. Л.П. Карсавин является, как и я, специалистомпо средневековой истории, но он читает курсы и по новой. Сам я готов, как ираньше, пока силы есть, с прежним рвением служить факультету, где я получилобразование и где работаю свыше четверти века, если сам факультет того желает.Но я буду рад видеть рядом в той же специальности научного деятеля, которому,по всему можно надеяться, предстоит долгая и плодотворная ученая жизнь» (ЦГИАСПб. Ф. 14. Оп. 1. Т. 4. Д. 10049. Л.50 об.).
[92] Bibliographie des œvres de Lev Karsavine. Р.11.
[93] См.: Ваганян В. Ученыймракобес // Под знаменами марксизма. 1922. № 3. С. 44—55; Невский В. НострадамусыХХ века // Под знаменами марксизма. 1922. № 4. С. 95—100; ПреображенскийП.Ф. Философия как служанка богословия // Печать и революция. 1922. № 3. С.64—73; Юрлов А. Кафедральная эротика // Красная новь. 1922. № 7. С.273—275.
[94] Как гласит запись вличном деле, «15 ноября 1922 года выслан из пределов РСФСР за границу» (ЦГИАСПб. Ф. 14. Оп. 1. Т. 4. Д. 10049. Л. 61).
[95] См.: Вахромеева О.Б. Указ.соч. С. 96—101.
[96] См.: Карсавин Л.П. Введениев историю (теория истории). Пг., 1920.
[97] См.: Дмитриев А.Н. Академическиймарксизм: случай А.Н. Шебунина // НЛО. 2002. № 54.
[98] «Сам Иван Михайлович былочень богат в своей жизни дружбами» (Анциферов Н.П. Из дум о былом. С.173).
[99] См.: Гревс И.М. Вгоды юности: за культуру. Отрывок второй // Былое. 1921. № 16. С. 137—166;Человек с открытым сердцем… С. 175—224; Шаховской Д.И. Письма о братстве/ Публикация Ф.Ф. Перченка, А.Б. Рогинского, М.Ю. Сорокиной // Звенья. 1992. №2; К истории «Братства Приютина» / Вступительная статья, публикация икомментарии А.В. Лубкова // Идейное наследие русской философии. СПб., 2000; ЕремееваС.А. Приютинское братство как феномен интеллектуальной культуры Россиипоследней трети XIX — первой половины ХХ вв.: Автореф. дис. … канд.культурологии. М., 2007.
[100] Александр ЕвгеньевичПресняков… С. 70.
[101] Там же. С. 503.
[102] См.: Вахромеева О.Б. Указ.соч. С. 69—75.
[103] См.: Русскаяисторическая мысль…
[104] Анциферов Н.П. Издум о былом. С. 166.
[105] Гревс И.М. О.А.Добиаш-Рождественская… С. 294.
[106] В этом отношении оченьлюбопытно сравнить «воспитательную» работу Гревса с деятельностью Карсавина по«формированию» собственного ученика — уже в конце жизни, в сталинском лагере вначале 1950-х годов. См.: Ванеев А.А. Два года в Абези. Брюссель, 1990.
[107] Каганович Б.С. Русскиемедиевисты… С. 91.
[108] Анциферов Н.П. Издум о былом. С. 178.
[109] См.: Савельева И.М., ПолетаевА.В. Плоды романтизма // Диалог со временем: Альманах интеллектуальнойистории. Вып. 11. М.,2004. С. 40—83.
[110] Александр ЕвгеньевичПресняков… С. 724.
[111] См.: Ростовцев Е.А. А.С.Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004. С. 20—46; Онже. Дискурс «петербургской исторической школы» в научной литературе //Фигуры истории или «общие места» историографии. Вторые Санкт-Петербургскиечтения по теории, методологии и философии истории. СПб., 2005. С. 303—341.
[112] См.: Вольфцун Л.Б. ОтКорбийского скриптория до века Просвещения. Из истории изучениязападноевропейской культуры в России. СПб., 2008.
[113] См.: Каганович Б.С. Русскиемедиевисты…
[114] См.: История и поэзия:Переписка И.М. Гревса и Вяч. Иванова / Изд. текстов, исследование и комментарииГ.М. Бонгард-Левина, Н.В. Котрелева, Е.В. Ляпустиной. М., 2006.
[115] Литература, посвященнаяизучению феномена научных школ в отечественной исторической науке, огромна. Изнаиболее содержательных работ последних лет см.: Погодин С.Н. «Русскаяшкола» историков: Н.И. Кареев, И.В. Лучицкий, М.М. Ковалевский. СПб., 1997; МягковГ.П. Научное сообщество в исторической науке: опыт «русской историческойшколы». Казань, 2000; Бычков С.П., Корзун В.П. Введение в отечественнуюисториографию ХХ века. Омск, 2001; Чирков С.В. Археография и школы врусской исторической науке конца XIX начала ХХ вв. // Археографическийежегодник. 1989. М.,1990; Ананич Б.В., Панеях В.М. О петербургской исторической школе и еесудьбе // Отечественная история. 2000. № 5; Шаханов А.Н. Русскаяисторическая наука второй половины XIX — начала ХХ века: Московский иПетербургский университеты. М., 2003; Он же. К проблеме школ вроссийской исторической науке // Отечественная культура и историческая мысльXVIII—ХХ веков: Сборник статей и материалов. Выпуск третий. Брянск, 2004. С.146—194; Михальченко С.И. Школы в исторической науке // Там же. С.195—211.
[116] При этом следуетподчеркнуть, что научная школа понимается нами не как неизменное, объективноданное пространство, в котором «живут как в доме», а как динамичная сложнаяконструкция, которая каждый раз создается заново, каждый раз по новому поводуи, следовательно, по-разному, субъектами, определенным образомидентифицирующими себя по отношению к школе.
[117] См.: Формозов А.А. Человеки наука: из записей археолога. М., 2005. С. 161—173.
[118] См.: Степанов Б.Е. Знаниео прошлом…; Врасская О.Б. Архивные материалы И.М. Гревса и Н.П.Анциферова по изучению города // Археографический ежегодник за 1981 год. М.,1982; Перлина Н.М. Иван Михайлович Гревс и Николай Петрович Анциферов: кобновлению их культурологической позиции // Анциферовские чтения. Л., 1989.
[119] ПФА РАН. Ф. 726. Оп. 1.Д. 39. Л.20—21. Строптивый ученик не назван по имени, но, судя по дальнейшимрассуждениям, речь все-таки идет не о Л.П. Карсавине, а о Н.П. Оттокаре.Приносим благодарность К.В. Бамбизовой, обратившей наше внимание на этот текст.
[120] См.: Каганович Б.С. Русскиемедиевисты… С. 62—65. В данном случае я, конечно же, передаю общий смыслрассуждений Б.С. Кагановича, используя свою терминологию.
[121] Человек с открытымсердцем... С. 304.
