Издательство «Азбука» представляет книгу Григория Кружкова «Стансы мотыльку».
Григорий Кружков — замечательный поэт и переводчик, крупнейший знаток английской поэзии; среди его переводов произведения Шекспира и Джона Донна, Джона Китса и Альфреда Теннисона, Эдгара По и Эмили Дикинсон, Эдварда Лира и Льюиса Кэрролла, Роберта Фроста и Уильяма Йейтса... Кружков известен также как автор детских книг, переводных и оригинальных, озорных, веселых, полных юмора и забавных нелепиц. «Читать такие стихи — одно удовольствие. Потому что в них "аукаются" талант, остроумие и тонкое умение в нескольких словах сказать о многом», — отзывался об авторе Михаил Яснов. Произведения Григория Кружкова отмечены престижными литературными наградами, в том числе Государственной премией РФ и премией Александра Солженицына, которой автор был удостоен «за энергию поэтического слова, способного постичь вселенную Шекспира и сделать мир англоязычной лирики достоянием русской стихотворной стихии». Помимо детских книг, переводов, литературоведческих трудов, творчество Григория Кружкова включает и девять поэтических сборников. В настоящем издании публикуются избранные стихотворения, написанные автором в разные годы и составившие главные вехи его поэтического пути.
Предлагаем прочитать фрагмент книги.
Прощание Белого Рыцаря с Алисой
Секунда, ты еще не перешла ручей...
Остановись, замри в сиянии полудня —
В ромашковом венке, в короне из лучей...
Чем дальше от тебя, тем глуше и безлюдней.
Не я ль тебя учил как мертвая стоять
И, что там ни случись, терпеть, не шевелиться.
Что вечности дала промчавшаяся рать?
Разводы на стекле и смазанные лица.
Чем дальше от тебя, тем злей и холодней.
Не знаю отчего. У Смерти много дней,
У Времени — веков, у Зла — тысячелетий.
А ты моей душе была родной сестрой,
Моей зеркальною, послушливой мечтой,
Второй из половин. Не первой и не третьей.
Одинокий
Этот человек гуляет один вечерами.
Он неотличим от других прохожих —
Кеды, куртка, кашне в полоску.
Ходом шахматного коня он обходит доску:
Эту партию он может играть вслепую.
Приближаясь к очередному киоску,
Морщит лоб и достает папироску,
Дым пускает и держит ее в кулаке, как дулю.
Этот человек гуляет один вечерами.
Сколько лет ему, сколько зим, неизвестно.
Хорошо, что никто не лезет к нему в кастрюлю,
Не проводит пальцем по зеркалу гардероба.
Вечерами — в час, когда тени встают из гроба,
Он выходит во двор, достает из кармана пачку,
Огонек зажигает торжественно, словно свечку, —
И выгуливает свою невидимую собачку,
И пасет свою заблудившуюся овечку.
Двойная флейта
Памяти С. А. и М. Г.
Слышали жители маленькой цитадели,
как на рассвете в воздухе пчелы гудели,
или не пчелы, но в воздухе что-то дрожало,
полнился воздух пеньем какой-то свирели
или стрелы оперенной, чье горькое жало
жаловалось, не достигая трепещущей цели.
Ноющий звук постепенно затих у постели.
Утро настало.
Видели пастыри мирно дремавшего стада,
навзничь улегшись на черно-мохнатые шкуры,
как над холмами вставала созвездий громада —
арка над аркой, — ведя, как за грани кристалла,
в даль, недоступную для человечьего взгляда,
даже и жадное око следить их устало.
Вот и погасли, один за другим, Диоскуры.
Утро настало.
Серое утро. И что ему, утру, за дело,
что раздается все ближе топор дровосека,
что еще сыплются уголья, что догорела
только что Александрийская библиотека.
Жарят на шомполах воины Улугбека
мясо барашка. Где же ты, о Филомела?
Едешь ли ты через реку, таинственный Грека?
Едешь. И слышу я: флейта двойная запела.
Маятник
Как олово холодное, блестит
Луна над спинами кариатид
В ночном окне, и тишина лилова.
Раскачивает маятник свой диск
С опаской — словно взвешивая риск
Готового уже настать иного.
И ты лежишь, хладея и дрожа,
И ждешь, как царь — начала мятежа,
Рассветного сигнала и укола,
Когда последний совершится взмах,
Взорвутся мускулы — исчезнет страх —
И Время превратится в Дискобола.
На рассвете
На рассвете не хочется просыпаться,
так на ложе дремно, так тихо в доме...
Андромахе снится прекрасный некто —
может быть, супруг ее, мертвый Гектор,
но легко обознаться.
Спит зигзица в дупле, воробей в соломе.
В этот час козырная приходит дама
к неудачнику — и он ставит на кон
все свои добытые кровью фишки,
проплывает труп мимо черной вышки,
во дворе у храма
умывается из рукомойни дьякон.
Крепко спится на рассвете ворам, бандюгам
и сирени, которую не ломают,
таракану, спрятавшемуся в дырку.
Бог на небе берет деревянный циркуль
и обводит кругом
этот мир, и в кроватке дите играет.
Бирнамский лес
Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсинан,
Лишь форменный барон застынет, как баран,
И будет пялиться, в упор не понимая.
Не лес ли поглотил становища древлян,
Палаты конунгов, землянки партизан,
Ацтеков города, дворцы и храмы майя?
А ты, подлесок мой, глядящий храбрецом,
С игрушечным в руке упругим копьецом,
С беретом наотлет кленового фасона, —
Как петушишься ты, зеленокудрый паж,
Как рвешься отомстить, легко впадая в раж!
О, не волнуйся! Ты — один из легиона.
За вами верх всегда; за нами только низ;
И бальзамический порою только бриз
Доносится сюда, рукой травинку тронув.
О сладкий фимиам, трепещущий в ноздрях!
Он обнимает все — бессмертие и прах,
Гниенья аромат и запах анемонов.
И так ли важно знать, навеки взор сомкнув,
Кто отомстил тебе — отчаянный Макдуф,
О коем наплела шотландская сивилла,
Твой давний смертный грех, записанный в гроссбух,
Или сомнения неугомонный дух,
Или гектаров шесть простого хлорофилла?
