Издательство «Лайвбук» представляет книгу прозы Бориса Лейбова «Мелкий принц».
Новая книга Бориса Лейбова посвящена детству, проведенному в Москве и Подмосковье, и юности, тесно связанной с эмиграцией — жизнью на Кипре и во Франции в конце 1990-х годов. Привязанность к родителям, бабушке и деду, первая и, конечно, безответная любовь, подростковая дружба создают настоящий драматический клубок. Из него соткана полная фантазий и грубой реальности история взросления, превращения из мальчика в мужчину. В этой книге очень много всего. Здесь и атмосферный слепок эпохи с ее опасными поворотами судьбы. И любовное вглядывание в жизнь, потому что для автора важна каждая деталь: шуршание травы, шум дождя, первая зимняя метель… И щемящая тоска по оставленному в прошлом. И осторожный интерес к новому. Автобиографическая, лиричная, ностальгическая книга Лейбова, финалиста премии Марка Алданова, напоминает о лучших образцах русской прозы— от «Жизни Арсеньева» Ивана Бунина до творчества Александра Иличевского.
Предлагаем прочитать один из вошедших в книгу рассказов.
«Бауманская»
— Товарищ, вы уронили…
Старик что-то выронил из рук. Мужчина в мохеровом шарфе тянется к полу за этим предметом. Вагон трамвая резко трогается. Люди качнулись, и я уже не вижу, что там упало. А это очень важно.
— Миша, вставай!
Мама трясет меня за плечо.
— Вставай, опаздываем!
Темно. За окном ночь. Нет. Это такое у нас утро.
Жить хочется только под байковым одеялом.
— Миша, вставай!
Присел на кровати. Очень нужно узнать, что уронил тот дедушка. В рамах поет ветер. Вернее, стонет.
Жить можно, не выходя из дома.
— Миша! Не спи! Завтрак!
Умываюсь. Чищу зубы. Чищу зубы. Чищу…
— Миша! Мы уже все опаздываем!
Ковыряюсь ложкой в твороге. Вот если бы сейчас прилетел тетерев. Сел бы на край тарелки и рассказал, что старик уронил в трамвае.
— Миша! Мы уже совсем опаздываем!
За окном чернота. Подозреваю, что там метель.
С Яузы, наверное, дует самый холодный ветер из всех холодных ветров. Надо будет пройти, немного, до остановки, вдоль этой ледяной реки.
— Миш! Ну ты даже стоя спишь.
Мама надевает на меня веревочку с ключом.
Вытягивает горло водолазки почти до моего носа.
Крест-накрест надевает шарф. Завязывает на подбородке веревочки от шапки.
— Миша, тебе не стыдно? Тебе скоро тринадцать. А я тебя одеваю. Ты думаешь, я спать не хочу?
Я думаю, что хочешь. Ты ведь очень молодая. Ты красивая. У тебя тонкие пальцы и белая, почти прозрачная кожа. Ты заслуживаешь сон. Почему мы оба должны одеваться и выходить туда, где даже смерти страшно?
— Миш!
— А?
— Б! Кнопку нажми.
Лифт едет с шестнадцатого до первого десять тысяч лет. И все это время мы под снегом. А где-то наверху стоит ложка творога и звонит трамвай.
Дверь подъезда открывается, и нас вытягивает в неизбежность. Воздух стонет так, что полуслышно, и метет так, что полувидно.
— Всё. Я тебя целую. Постарайся на английском сегодня, хорошо?
— Хорошо, мам.
— Всё. Я на автобусную, а ты беги на трамвай.
Нас разлучает стужа. До вечера и на десять тысяч лет.
У Яузы совести нет. С ее стального покрывала поднимается воздух и входит в куртку, проходит через красно-зеленый шарф, обходит водолазку, находит железный ключик и леденит его. Уже видны желтые, выпученные глаза трамвая. Они удивлены тем, что днем ночь и что людей немало. Шаг за шагом, медленно, не нервничая, приближаюсь к двери.
Еще чуть-чуть, и будет тепло.
Трамвай дернулся, где-то проскрипело железо, и я поехал. Надышано. Вот мимо проплыла красная «М» «Бауманской». На ней, съежившись, сидит большая птица. Ее очертания еле видны в темноте. Если не моргать и прислониться лбом к стеклу, кажется, что мы стоим, а фасады проносят мимо нас. Вот прошло мимо любимое строение, похожее на немецкий замок, и хотя еще не видно, но я точно знаю, где именно висит мраморная плакета с надписью: «Здесь, такого-то тысячу лет назад черносотенец убил Николая Эрнестовича».
Что-то падает. Я оборачиваюсь. Старик уронил книгу. Тяжелую. В коричневом переплете. Что-то из прошлого. Остановка. Я выхожу, оборачиваясь назад. Впереди Пушкинская школа. На меня из темноты глядят белые Пушкин, Маркс и Гоголь, а мне очень нужно знать, что это была за книга.
Какой-то мужчина сказал:
— Товарищ, вы уронили.
И дверь закрылась. На десять тысяч лет, и пучеглазый вагон уволок в сторону Краснопрудной бог знает какую книгу.
А как я разделся? И зашел в класс? Не могу вспомнить. Надо перестать думать о книге. Ирина Игоревна все равно выберет меня. Она как коршун — выхватит самого сонного зверька. Надо сосредоточиться.
— Миша!
Иду к доске. Обещал же маме постараться. Чудовищный свет. Неестественный. За окном все еще темно. Кружится снег, кружится и кружится, и будет кружиться, и так десять тысяч лет.
— Миша! Ты у доски спишь?
Волна смеха. Хохота. Звериного лая.
Я вздрагиваю.
— Нет, Ирина Игоревна. Извините!
— Тогда начинай. Громко и четко.
— Лондон из зе кэпитал оф грейт Британ. Волк даун зе пикадили сёркус терн лефт он зе риджент стрит, волк стрейт энд ин лэс зен тэн минутс ю вил би эт трафэлгар сквэр.
— Миша!
Кто-то меня тряхнул.
— Миша! Вставай!
Пошатнулась школа.
— Миша!
Треснул лед Яузы. С красной буквы «М» слетел коршун.
— Миш, ты что, заснул?
Первые две мысли — почему я бородат и почему жарко? Я на скамье. Снега нет. Лестницы в шашечном узоре спускаются в сторону залива. Господи! Надо же, как провалился.
— Миш, ты уснул, пока меня ждал? Жарко же, напечет.
Жена трогает мою голову. У нее тонкие, почти прозрачные белые пальцы. И проступает одинокая голубая вена. Яуза…
— Все хорошо, Миш? Ну что, домой?
Каштановый бульвар замечателен зимой. Он безлюден. И зима здесь такая, какой предки наши ее помнили тысячи лет назад, — теплая.
— Мне надо еще кое-что сделать.
— Что?
— Зайти в книжный и позвонить матери.
