"Полит.ру" публикует главу "Международный капитал: так ли уж он непредсказуем?" из книги шведского экономиста Юхана Норберга "В защиту глобального капитализма" (Норберг Ю. В защиту глобального капитализма / Пер. с англ. — М.: Новое издательство, 2007. — 272 с.). В своей работе Норберг рассматривает расхожие представления о глобализации как причине бедности и социального неравенства, ухудшения экологической обстановки и стандартизации культуры и убедительно доказывает, что все эти обвинения не соответствуют действительности: свободное перемещение людей, капитала, товаров и технологий способствует экономическому росту, сокращению бедности и увеличению культурного разнообразия. В настоящей главе речь пойдет о международном капитале как одной из составляющих рыночного механизма как оптимального, с точки зрения, Норберга пути развития экономики любой страны. "Рынок угрожает контролю государства над нашими действиями", - считает автор, мотивируя возможное нежелание государства следовать этому пути развития экономики. Издание осуществлено в рамках совместного проекта "Нового издательства" и Института Катона "Библиотека свободы".
Противники капитализма говорят: да, за счет рыночных механизмов страна в конце концов способна достичь высот процветания — но в любой момент новообретенное благо состояние может рухнуть как карточный домик. Ведь устойчивость капиталистической экономики зависит от непредсказуемого поведения биржевых спекулянтов, которые сегодня лихорадочно вкладывают деньги в ценные бумаги на вашем рынке, а затем, повинуясь стадному чувству, внезапно ретируются вместе со своими капиталами. Каждый день национальные границы пересекает полтора триллиона долларов, замечают они с укоризной, как будто в самом этом факте есть что-то зловещее. Критик глобализации Бьёрн Эльмбрант сравнивает финансовый рынок с «коллективом без лидера: скопищем людей, бесцельно бредущих куда-то, спотыкаясь на каждом шагу» [1].
Ажиотаж вокруг финансовых рынков создать легко. Они представляются людям чем-то непонятным, абстрактным — ведь мало кто соприкасается с ними непосредственно. Мы лишь ощущаем на себе последствия происходящего на этих рынках — поэтому им так легко придать таинственный ореол. Все это производит такое впечатление, что руководитель избирательной кампании президента Клинтона Джеймс Карвилл как-то заметил: «Хотел бы я [в следующей жизни] воплотиться в виде рынка ценных бумаг. Тогда я мог бы шантажировать кого угодно». Противники рыночной экономики очень любят в качестве аргумента указывать на развитие ситуации на биржах, которое непосвященным кажется совершенно иррациональным. Тем самым они бросают тень подозрения на рыночный механизм в целом. К примеру, акционеры любой фирмы довольны, если она сокращает штат. Но это происходит не потому, что им приятно, когда люди теряют работу. Им нравится другое — рост производительности труда и сокращение издержек, к которому может привести оптимизация структуры компании.
Тем не менее тенденция налицо: в Америке при увеличении безработицы котировки акций тоже повышаются. Разве это не признак того, что биржевики радуются несчастью других? Нет, просто инвесторы знают, что руководство Федеральной резервной системы (ФРС) расценивает рост безработицы как проявление экономического спада, при котором риск инфляции уменьшается, а потому ФРС, скорее всего, снизит процентную ставку. Биржа позитивно реагирует не на то, что люди теряют работу, а на дополнительную «смазку» рыночного механизма за счет уменьшения процентных ставок. Так что ничего удивительного здесь нет, как и в другом явлении того же порядка — когда биржа порой реагирует ростом котировок на снижение показателей коммерческого цикла и замедление роста. «Отлично, — думают при этом инвесторы. — Теперь, наконец-то, можно ждать очередного снижения процентных ставок».
Однако нельзя отрицать того факта, что биржевые колебания в последнее время усиливаются. Можно ли из этого сделать вывод, что инвесторов теперь меньше интересует долгосрочная перспектива и они чаще «следуют за толпой»? Какая-то доля истины в этом, вероятно, есть. Рынок, естествен но, не действует абсолютно рационально во всех ситуациях. Резкие колебания, которые мы наблюдаем в последние годы, особенно в отношении котировок ценных бумаг интернет-компаний, свидетельствуют о том, что преувеличенные ожидания и ошибки с назначением цены на акции являются неотъемлемой частью рыночного процесса в условиях, когда рынок ориентирован на «отрасли будущего». Но одновременно это показывает, что преувеличенные ожидания не могут сохраняться до бесконечности — они не заменят реальных показателей деятельности предприятия.
Отчасти колебания котировок связаны с влиянием на биржевую ситуацию именно соображений долгосрочного порядка. Будущие показатели деятельности предприятий традиционного типа было нетрудно определить на основе данных об объемах инвестиций и продаж в прошлом. Поэтому рыночная оценка ценных бумаг таких предприятий отличалась относительной стабильностью. Но когда речь идет о фирмах, действующих в инновационных секторах, в большей мере связанных с научными исследованиями и разработками, долгосрочные перспективы коммерческой популярности новых товаров и услуг, а значит и объем продаж, прогнозировать сложнее. Поэтому сегодня совсем нелегко определить, что ждет ту или иную фирму — успех или банкротство. Откуда, к примеру, мы можем знать, останутся ли в лидерах через десять лет компании, занимающиеся сегодня разработкой новых моделей мобильных телефонов? В условиях подобной неопределенности появление любых, даже самых незначительных признаков, указывающих на перспективы той или иной фирмы, может привести к резкому изменению котировок ее акций. В ситуации, когда тенденции будущего развития экономики неясны, тоже самое характерно и для рынка ценных бумаг в целом. Он немедленно реагирует на любой, самый косвенный намек относительно намечающегося роста или спада.
Теперь представим себе, какими последствиями это оборачивается для компаний, чья деятельность полностью устремлена в будущее, — например, тех, которые занимаются разработкой новых фармацевтических средств. Возможно, через десять лет такая фирма разорится, а возможно, ей удастся разработать вакцину от СПИДа, и тогда ее акционеры заработают миллионы. Таким образом, возникновение биржевых «мыльных пузырей» объясняется вполне рациональными причинами. Даже если «лошадка» в результате не придет первой, при наличии достаточно высоких шансов на нее могут поставить деньги. Однако, если проанализировать динамику финансового рынка в целом, мы увидим: когда речь идет о фирмах традиционного типа, усиления колебаний котировок акций не наблюдается.
Пойдем дальше: многие противники рыночной экономики говорят, что ничего не имеют против финансовых рынков на национальном уровне. Проблема в «гиперкапитализме» — потоки капитала свободно «рыщут» по всему миру, невзирая на национальные границы, ведь капиталам не нужно предъявлять паспорт при их пересечении. Именно так, внушают нам, ведет себя «нетерпеливый» капитал, движение которого определяется лишь прибылью в следующем квартале, а не интересами долгосрочного развития и технической модернизации.
Однако обеспечение мобильности капиталов — вопрос, касающийся свободы в целом. И речь здесь идет не о «свободе для капитала», как утверждают критики, ведь капитал — не человек, который может быть свободен или не свободен. Дело здесь именно в праве людей распоряжаться своими средствами по собственному усмотрению — к примеру, об их праве вкладывать свои пенсионные сбережения туда, куда они считают целесообразным. На деле именно пенсионные фонды стали крупнейшими инвесторами на международном рынке. Сегодня более половины американских семей владеют акциями — либо напрямую, либо через такие фонды. Так что за рынком ценных бумаг стоят в первую очередь простые люди.
Существует и другой вопрос — о праве частных компаний искать финансирование за рубежом. Заводы и офисы не возникают из воздуха: чтобы их построить, нужны капиталы. Представление о том, что биржевые «спекулянты» препятствуют долгосрочному развитию, противоречит фактам: его предпосылкой становится как раз увеличение инвестиций в научные исследования и инновации. Поэтому либерализация движения капиталов в последние годы служит одним из важных факторов развития в мировом масштабе — благодаря этому инвесторы могут вкладывать средства туда, где они приносят наибольшую отдачу, а значит — эффективность инвестиций повышается [2].
Причины этого легче понять, если мы рассмотрим проблему в меньшем масштабе. Допустим, у вас появилась свободная тысяча долларов, и вы хотите ее одолжить под проценты, но сделать это можете лишь в пределах маленького городка, в котором вы живете. Представим, что на выбор у вас есть всего два варианта: вложить средства в букинистический магазин или небольшое кафе. Вы больше верите в предпринимательские способности владелицы кафе и одалживаете деньги ей. На вашу тысячу она покупает новый кофейный автомат и заменяет обветшавшие столики, но, поскольку в небольшом городке спрос на капучино ограничен, ее прибыль от этих вложений будет невелика, и она может одолжить у вас деньги лишь под 2% годовых. Однако, поскольку букинист больше 1% платить не в состоянии, владелица кафе не опасается, что вы вложите свои средства куда-то еще.
Если же вы можете вложить деньги не только в родном городке, но и в пределах всей области, в которой живете, количество претендентов на ваш капитал резко увеличится. К примеру, фабрика, которая на ваши деньги купит новое оборудование и тем самым значительно повысит свои доходы, предложит вам вдвое больший процент, чем владелица кафе. Таким образом, вы получите больше прибыли, но выиграет и экономика в целом, поскольку вложенные вами средства в этом случае используются эффективнее. Та же схема действует и в случае, если имеется возможность вложить капитал в пределах вашей страны и тем более — всего мира. В этой ситуации вы можете оценить отдачу от всех потенциальных объектов для инвестиций. На ваши деньги будет претендовать еще больше фирм, и те, что способны воспользоваться полученным кредитом наиболее целесообразно, готовы выплачивать за него самый высокий процент. Деньги, кредиты и акционерный капитал, как правило, направляются туда, где можно получить максимальную отдачу. Таким образом, капитал используется эффективно — он способствует повышению производительности, а следовательно — развитию экономики страны, в которой он вложен. Что же касается инвестора, то он получает от своих средств наибольшую прибыль.
Поскольку в ходе этого процесса предприниматели конкурируют друг с другом, может показаться, что все капиталы достаются самым крупным и богатым фирмам, которые могут одолжить их под максимальный процент. Но ведь рынок капиталов охватывает все страны мира, так что на нем возрастает не только спрос, но и предложение. При этом максимальные процентные ставки инвесторам предлагают не самые богатые компании, а те, которые могут получить наибольшую отдачу от полученных денег. Действительно, зачем утвердившейся на рынке крупной фирме брать кредиты под самый высокий процент — ведь ее существование от этих займов не зависит. Наибольшую прибыль, как правило, можно получить не в тех отраслях, куда уже были направлены крупные капиталовложения, а от новых предприятий, которым жизненно необходимы средства для финансирования инновационных проектов. Рынок капитала особенно полезен тем, у кого нет недостатка в творческих идеях, но не хватает денег на их реализацию. Как уже было показано, либерализация рынков капитала, судя по всему, способствует уравниванию шансов для всех игроков на экономическом поле. Люди и корпорации, имеющие свободные капиталы, могут получать прибыль, одалживая деньги тем, кто в них нуждается и способен использовать эти средства более эффективно. В результате не большие фирмы обретают возможность успешно конкурировать с более мощными соперниками. Чем большей гибкостью отличается такой рынок, чем меньше на нем ограничений, тем шире доступ к капиталу для предпринимателей, которые могут им распорядиться наилучшим образом.
В богатых странах накопились большие объемы капиталов, а бедные страны Юга испытывают острый недостаток инвестиций. Поэтому либерализация движения капиталов приводит к тому, что инвестиционные потоки направляются в те страны, где ощущается дефицит капитала, — ведь там от вложений можно получить бóльшую отдачу. Сегодня на долю развивающихся стран приходится четверть общемирового объема инвестиций в предприятия, отдельные проекты и земельные ресурсы. Таким образом, мы наблюдаем гигантское по масштабам перераспределение капиталов между промышленно развитыми странами и третьим миром. Совокупный приток прямых инвестиций в развивающиеся страны сегодня составляет около 200 миллиардов долларов в год. Эта цифра вчетверо превосходит соответствующий показатель десятилетней давности и в 15 раз — объем таких инвестиций двадцать лет назад. Подобный результат стал возможным благодаря либерализации рынка капиталов и совершенствованию информационных технологий. Для стран, развитие которых традиционно сдерживалось из-за недостатка инвестиций, возникают просто фантастические возможности. Как мы уже отмечали, за последние десять лет бедные страны привлекли прямые зарубежные инвестиции на триллион дол ларов — это несколько больше совокупного объема помощи в целях развития, поступившей в указанные страны за пятьдесят лет. Выходит, что «коллектив без лидера, бесцельно бредущий куда-то, спотыкаясь на каждом шагу» обеспечивал развивающиеся страны необходимыми капиталами в пять раз эффективнее, чем правительства и ведомства по оказанию межгосударственной помощи в целях развития из всех богатых стран, вместе взятых.
Оппоненты глобализации указывают, что на долю торговли реальными товарами и услугами приходится лишь 5% от всех трансфертов. Остальной объем — это оборот капиталов, когда «деньги делают деньги», что, по мнению некоторых критиков, никакой пользы экономике не приносит. Однако самый продуктивный вид вложений — это финансирование развития производства. Именно оно обеспечивает процесс изготовления товаров и технический прогресс необходимыми ресурсами.
Наличие международного финансового рынка позволяет увеличить объем инвестиций. В рамках крупных и эффективных финансовых рынков, дающих возможность «торговать» рисками через вторичные ценные бумаги, создаются условия для финансирования более масштабных проектов и более рискованных вложений, чем прежде. Именно на такие операции приходится большая часть оборота на финансовом рынке. Хотя миллиарды долларов ежедневно совершают «кругосветное путешествие», лишь ничтожная доля этих денег реально переходит из рук в руки: большая часть трансакций связана с тем, что инвесторы и компании, страхуясь от рисков, перенаправляют свои вложения. Только с появлением такой возможности развивающиеся страны получи ли достаточный доступ к международному рынку капиталов.
За счет доступа к международному финансовому рынку мы можем оптимизировать риски, вкладывая капиталы в различных странах. Раньше, если в экономике от дельно взятой страны дела шли неважно, это приводило к нехватке средств на такие нужды, как выплата пенсий. Если то же самое происходит сегодня, подобные проблемы не возникают — конечно, при условии, что государство позволяет своим гражданам вкладывать свои сбережения в других странах. Например, я сам раньше не владел акциями компаний или трастовых фондов, но новая пенсионная система, введенная в Швеции, позволяет мне вложить часть пенсионных накоплений не на родине, а на новых рынках — например, в Латинской Америке и Азии. Кроме того, при наличии финансовых рынков отдельные люди, компании и даже правительства, в случае сокращения своих до ходов, могут брать кредиты и расплачиваться по ним, когда дела пойдут на лад. Таким образом, появляется способ смягчить последствия экономических трудностей без резкого снижения уровня потребления.
В исследовании «Индекс доступа к капиталу», подготовленном Институтом Милкена, показано, что оптимальное развитие экономики обеспечивается в тех случаях, когда свободных капиталов имеется достаточно, они дешевы, а их распределение происходит прозрачно и честно. И наоборот, дефицит и дороговизна капиталов, а также произвол в области их распределения создают наихудшие условия для развития. Наличие масштабных, свободных финансовых рынков с большим количеством игроков способствует развитию, а система, при которой «управляемые государством потоки капитала сосредотачиваются в небольшом количестве финансовых институтов и корпораций, препятствует росту». Как показывают научные исследования, функциональное развитие финансовых рынков в той или иной стране позволяет судить о ее перспективах с точки зрения экономического роста. В некоторых трудах утверждается, что связь между отсутствием регулирования на рынках капитала и экономическим ростом не прослеживается, однако их авторы не пытались сравнить масштабы такого регулирования в различных странах. Но в одном исследовании, проведенном на основании данных по 64 промышленно развитым и развивающимся странам, этот показатель учтен: при этом авторы постарались по возможности исключить из расчетов воздействие других факторов. В результате обнаружилась четкая связь между свободой движения капиталов и экономическим ростом; кроме того, страны, где рынки капитала либерализованы, как выяснилось, получают гораздо больше налоговых поступлений от бизнеса. Благодаря свободе передвижения финансовые ресурсы направляются туда, где их использование наиболее продуктивно, что облегчает процесс создания новых компаний и способствует развитию международной торговли [3].
Несомненно, мобильность капитала порождает и проблемы: если в стране возникают финансовые трудности, инвесторы могут внезапно забрать свои вложения; кроме того, действия финансовых спекулянтов порой оборачиваются дестабилизацией национальной валюты. Многие кредиторы и инвесторы плохо знают экономическую ситуацию в какой-либо конкретной стране: в результате, если из нее начинается «бегство капиталов», они могут воспринять это как сигнал тревоги и последовать примеру других. Возникает паническое «стадное чувство». Возможности заимствования исчезают, проекты приостанавливаются, отдельные компании разоряются, и в экономике наступает спад.
Одна из причин, по которым объем краткосрочных финансовых трансакций растет быстрее, чем долгосрочные инвестиции и товарооборот, заключается в том, что две последние сферы во всех странах мира подвергаются жесткому государственному регулированию. Если эти рынки должным образом либерализовать, динамика будет совершенно иной. Некоторые считают необходимым выровнять уровень регулирования, но только в противоположном направлении — введя дополнительные рычаги контроля и на финансовом рынке. Так, в ходе «азиатского кризиса» в конце 1990-х годов Малайзия ввела жесткий контроль над обменным курсом национальной валюты. Однако, если подобные меры, возможно, и позволяют решить текущие проблемы, их долгосрочный эффект заключается в том, что инвесторы будут обходить такое государство стороной. Если запрещено выводить капиталы из страны в любой момент, когда инвесторы сочтут нужным, они, прежде чем вложить средства в ее экономику, потребуют за это более высокую процентную ставку — в результате в стране может образоваться дефицит капитала. Все эмпирические данные показывают: свобода вывоза капитала на деле способствует его притоку в страну. В случае с Малайзией непосредственным результатом введения валютного контроля стало ускорение бегства капиталов из соседних стран, в частности, Индонезии: инвесторы опасались, что эти государства последуют примеру малайзийских властей. В долгосрочном плане пострадала и сама Малайзия: доверие инвесторов к стране было подорвано. Недавно один инвестор, работающий на азиатских рынках, отозвался о Малайзии следующим образом: «Рынок, ценные бумаги которого в свое время составляли до 18% в портфелях большинства фондов, сегодня все обходят стороной» [4].
Подобная экономическая изоляция совпала с усилением политической изоляции страны.
Одна из возможных альтернатив заключается в постоянном регулировании краткосрочных потоков капитала. Если краткосрочные инвестиции вообще не поступают в страну, это снижает вероятность бегства капиталов в будущем. В качестве примера такой политики нередко приводят правила, существующие в Чили, — поскольку этому государству удается избегать масштабных финансовых кризисов. Чилийские власти установили минимальный срок, до истечения которого нельзя вывести из страны инвестированный в нее капитал; кроме того, определенная часть средств должна быть размещена в центральном банке под низкий процент. Подобная система регулирования, судя по всему, действует эффективнее, чем другие аналогичные меры, но причина ее введения чилийскими властями связана с высоким уровнем накоплений в стране — то есть цель этих шагов заключалась как раз в том, чтобы остановить дальнейший приток капиталов. Однако в большинстве развивающихся стран сложилась совершенно иная ситуация: они страдают от недостатка капиталов и инвестиций. Даже в Чили, где капитал имелся в избытке, описанное выше регулирование породило финансовые проблемы. Крупные компании, действующие на международном рынке, научились обходить установленные правила, обеспечивая себе доступ к капиталам, а вот малому бизнесу пришлось труднее — небольшие компании вынуждены были брать кредиты под многократно повысившийся процент.
Те, кто вводит такие правила, уделяют чрезмерное внимание краткосрочной перспективе. В 1981–1982 годах Чили поразил жестокий финансовый кризис, обернувшийся разорением многих банков и девальвацией национальной валюты на 90%. Кризис разразился, когда в стране действо вали максимально жесткие меры по контролю над рынком капитала: вложенные в стране средства нельзя было вывести в течение пяти с половиной лет. Чилийские власти извлекли из кризиса нужные уроки: они провели реформу, покончив с хаосом в банковском секторе. Возможно, именно это и стало главной причиной того, что финансовые потрясения в Чили больше не повторялись (кстати, в разгар азиатского кризиса чилийские власти приняли решение прекратить регулирование рынка капиталов) [5].
Меры по контролю над рынком капиталов нередко создают у инвесторов и политиков ложное ощущение безопасности. Если правила регулирования, искажающие действие рыночных механизмов, скрывают надвигающийся кризис, то его последствия в дальнейшем, когда глубинные проблемы, от которых страдает экономика, проявятся и на поверхности, будут лишь болезненнее. За несколько месяцев до того, как азиатский кризис докатился до Южной Кореи, ее политическое руководство и международные инвесторы были уверены, что действующие в стране ограничения мобильности капитала спасут национальную валюту от потрясений. В 1997 году аналитики Goldman Sachs оценивали положение южнокорейского банковского сектора и центрального банка как неустойчивое, однако, поскольку движение капиталов в стране было ограничено, они сочли, что инвесторы могут не обращать внимания на риски, связанные с подобной ситуацией. Инвесторы послушались этих советов и продолжали игнорировать риски. Впоследствии азиатский кризис сильнее всего ударил по Индонезии, Южной Корее и России, где, из всех стран с развивающейся рыночной экономикой, действовала самая жесткая система регулирования движения капиталов. Государства, в которых уровень такого регулирования был самым низким, — Гонконг, Сингапур и Тайвань — пострадали от кризиса гораздо меньше [6]. Сильно досталось и Бразилии, хотя местные политики полагали, что благодаря ограничениям на рынке краткосрочных капиталов кризис минует эту страну.
Рано или поздно ошибочная экономическая политика приводит к кризису. Если контроль над рынком капиталов создает у политиков убеждение, что они могут проводить любой курс, какой захотят, их действия, скорее всего, лишь усу губят этот неизбежный кризис. В теории временные меры по контролю над капиталами в период кризиса дают стране «отсрочку», в ходе которой можно провести модернизацию банковского и финансового сектора, решить бюджетные проблемы и осуществить либерализацию экономики. Однако меры регулирования часто служат прямо противоположной цели — избежать болезненных реформ. Одним из признаков подобной ситуации является тот факт, что в странах с регулируемым рынком капиталов бюджетный дефицит и уровень инфляции, как правило, выше, чем в тех государствах, где такого регулирования нет. Поэтому страны с либеральной экономикой и более свободными финансовыми рынками быстрее преодолевают последствия экономических потрясений. Так, после азиатского кризиса многие страны этого региона оправились очень быстро. По-иному развивались события после кризиса 1980х годов в Латинской Америке: страны региона установили контроль над вывозом капитала и отказались от проведения либеральных реформ. В результате десять лет были потрачены впустую — в течение всего этого периода латиноамериканские государства страдали от высокой инфляции и безработицы при низких темпах роста. Например, в Мексике после «долгового кризиса» 1982 года установилась продолжительная депрессия, но изменение экономического курса позволило стране очень быстро преодолеть последствия «текилового кризиса» 1995 года.
Другая проблема связана со сложностью осуществления мер по контролю над рынком капиталов в условиях постоянного совершенствования связи и ускорения обмена информацией. На практике подобные меры провоцируют людей на нарушение закона, и инвесторы значительную часть усилий тратят на то, чтобы правила регулирования обойти. Чем дольше такое регулирование действует, тем больше снижается его эффективность, поскольку инвесторы имеют время проложить «обходные пути». Кроме того, в подобных правилах часто предусматриваются исключения для самых важных или уязвимых предприятий. В результате в большинстве стран меры по контролю над рынком капиталов лишь стимулируют коррупцию и подрывают принцип равенства всех перед законом.
В последние годы большую популярность приобрел другой способ регулирования рынков капитала — «налог Тобина», названный именем автора этой идеи — нобелевского лауреата экономиста Джеймса Тобина. Речь идет об обложении всех валютнообменных операций сравнительно небольшим налогом — в размере 0,05–0,25%, чтобы тем самым снизить скорость движения капиталов и заставить инвесторов осторожнее относиться к перемещению капиталов через государственные границы. Подобную меру поддерживает, среди прочих, и движение ATTAC; его сторонники утверждают, что она поставит заслон на пути спекулянтов и позволит избежать серьезных валютных кризисов. Критики «налога Тобина» указывают в первую очередь на то, что на практике подобное налогообложение невозможно. Для этого необходимо, что бы налог ввели все страны мира; в противном случае потоки капиталов просто пойдут через государства, не присоединившиеся к этой системе. К тому же в случае введения такого на лога товарные сделки, во избежание трансакционных издержек, будут осуществляться в основном с использованием наиболее распространенных валют. Кончиться все это может тем, что вся мировая экономика перейдет на американские доллары. Но есть и более серьезный аргумент против «налога Тобина»: даже если удастся его ввести, последствия окажутся негативными.
На практике он принесет финансовому рынку даже больше вреда, чем регулирование на уровне отдельных стран. Последнее лишь сокращает приток капитала в страну, вводящую подобные ограничения, а «налог Тобина» приведет к снижению оборота капитала в целом и сократит возможности внешнего финансирования для всех стран мира — даже тех, кто в таком финансировании крайне нуждается. Препятствия на пути движения капиталов «запрут» свободные средства в границах тех государств, где они имеются, — то есть в богатых странах, и в роли проигравшего окажется третий мир. Таким образом, «налог Тобина» в действительности является не налогом на капитал, а заградительным тарифом, который приводит к удорожанию торговых и инвестиционных операций. Сторонники этой идеи утверждают, что она не приведет к подобным последствиям, поскольку предлагаемый налог крайне низок, и с точки зрения долго срочных инвестиций удорожание составит ничтожно малую величину. Но проблема в том, что вложение капитала — это не одна-единственная трансакция. К примеру, инвестор может частично профинансировать какой-то проект, часть де нег взять себе в виде прибыли, увеличить объем вложенных средств, если это ему выгодно, перевести поступления в другие направления бизнеса, прибавить их к имеющемуся капиталу, закупить запчасти за рубежом и т.д. При этом, если каждая, даже небольшая трансакция облагается «налогом Тобина», общие издержки многократно превысят скромные несколько сотых долей процента, а следовательно, более прибыльными для инвестора окажутся операции в валюте его страны, осуществляемые в ее пределах. Все это снизит доходность капитала, затруднит его доступность именно для тех стран, которые в нем нуждаются, а значит, приведет к сокращению инвестиций. Процентные ставки повысятся, и заемщикам придется больше платить по кредитам.
Сторонники «налога Тобина» утверждают, что их цель — закрыть путь для валютных спекуляций, а не для инвестиций в производство. Но представление о наличии не коей четкой границы между «полезными» инвестициями и «непродуктивной» спекуляцией в корне неверно. Вторичные финансовые инструменты, которые критики обычно рассматривают как орудие спекулянтов, на самом деле — необходимый элемент инвестиционного процесса. В условиях, когда цены и валютные курсы быстро меняются, прогноз раз вития ситуации на рынке, сделанный той или иной фирмой, может не оправдаться, и дело закончится для нее плохо, если фирма не подстрахуется с помощью вторичных финансовых инструментов. Допустим, компания занимается выплавкой металла, и цена на него вдруг резко падает, лишая фирму ожидаемых доходов и ставя на грань банкротства. Но компания может не тратить время и силы на попытки предсказать развитие событий, а просто приобрести право продавать свое сырье в будущем по фиксированной цене — опцион на продажу. Тот, кто купит у нее этот опцион, вместе с ним берет на себя все риски и ответственность за прогнозирование ситуации на рынке. Таким образом, металлургическая фирма может сосредоточиться на производственных вопросах, а риски добровольно берут на себя специалисты по анализу событий и оценке опасностей — те самые спекулянты.
Поскольку курсы валют также подвержены резким колебаниям, фирмы сталкиваются с аналогичными рисками в тех случаях, когда валюта, которой с ними расплачиваются, вдруг падает. Если металлургической компании непросто спрогнозировать ситуацию даже на том рынке, где она действует, то следить за событиями в валютной сфере и оценивать риски на несколько месяцев, а то и лет вперед ей еще труднее. В условиях подобной неопределенности торговля разнообразными вторичными валютными инструментами приобретает особое значение — ведь тогда компания, к примеру, может приобрести право продавать получаемую валюту по фиксированному курсу. Но это относится к разряду тех самых «спекуляций», с которыми призван бороться «налог Тобина». Причем, подобно обычным инвестициям, этот процесс также не ограничивается одной трансакцией. Если спекулянт полностью отвечает по всем рискам, он оказывается в крайне уязвимом положении. Поэтому у него должна быть возможность перераспределять эти риски в соответствии с развитием событий, обеспечивая таким образом сбалансированность своего «портфеля рисков». Подобную возможность ему предоставляет обширный вторичный рынок, позволяющий практически мгновенно выставлять на торги эти финансовые инструменты. Именно за счет подобных «спекуляций» компания может по максимально низкой цене «застраховаться», что создает возможность инвестировать, не взирая на риски. Этот процесс фактически аналогичен тому, что происходит на вторичном рынке акций — бирже, которая позволяет людям смело финансировать вновь создаваемые компании, выступая в роли их акционеров.
Именно против вторичного рынка и направлен «налог Тобина». Его введение приведет к сокращению числа спекулянтов, которые готовы брать на себя риски, а если они все же пойдут на это, то цена опционов резко повысится. В результате цена «страховки» для компаний и инвесторов увеличится, и они не станут вкладывать капиталы в страны и валюты, подверженные значительным рискам. От этого опять же проиграют страны, где ощущается дефицит капиталов и существует более высокая вероятность рисков, — то есть бедные развивающиеся государства. Инвесторы будут размещать капиталы только на тех рынках, где обстановка им хорошо известна и представляется безопасной. В послед нее десятилетие на долю развивающихся стран приходилась четверть общего объема прямых иностранных инвестиций. В случае введения «налога Тобина» эта доля резко снизится. Физическим лицам и фирмам из бедных стран будет намного труднее получать кредиты, а процентные ставки по ним возрастут.
Таким образом, введение «налога Тобина» создает серьезную угрозу нарушения функционирования финансовых рынков. Однако предотвратить валютные кризисы с помощью этого налога не удастся. На практике созданный им барьер будет довольно низким и сможет воспрепятствовать лишь текущим коммерческим трансакциям. Если обменные операции, идущие «поверх» этого барьера, в какой-то момент станут прибыльными, результатом будут самые резкие колебания валютных курсов. Таким образом, проблем, связанных с валютными спекуляциями и бегством капиталов, этим способом избежать не удастся. Когда спекулянты осознают, что у них есть возможность подорвать фиксированный курс той или иной валюты (как это случилось, например, с британским фунтом и шведской кроной в 1992 году), то их нисколько не смутит необходимость уплатить налог — ничтожный по сравнению с баснословной прибылью. Если они могут получить на колебаниях валютного курса прибыль от 20 до 50%, налог в 0,05% их, естественно, не остановит. Тот же принцип действует и в случае утраты доверия к какому-либо рынку, когда «бегство» с него становится насущной необходимостью, позволяющей избежать гигантских убытков, — именно такая ситуация сложилась в ходе азиатского кризиса 1997 года. Низкий «налог Тобина» способен нарушить нормальное текущее функционирование финансового рынка, но не позволяет предотвратить подобные кризисы.
Высокий оборот на валютном рынке сокращает риск возникновения временного дефицита и искажений в ценообразовании. Кроме того, большой масштаб рынка снижает опасность того, что отдельные игроки или трансакции способны решающим образом повлиять на цены. Таким образом, отсутствие ограничений на валютном рынке предотвращает резкие колебания обменных курсов, а «налог Тобина», как это ни парадоксально, может их усилить из-за снижения ликвидности на этом рынке. На смену постоянным незначительным колебаниям, обеспечивающим выравнивание и корректировку курсов, придут периодические резкие скачки. С 1970х годов, несмотря на масштабную либерализацию валютного рынка и четырехкратное увеличение его объема, роста неустойчивости и потрясений в этой сфере не наблюдается. На деле страны, где существует жесткое регулирование рынка капиталов, больше подвержены хаотичным колебаниям валютных курсов, чем те государства, где таких ограничений меньше [7].
Впрочем, при всех перечисленных недостатках у «налога Тобина» есть одно несомненное преимущество: он принесет огромные доходы странам, которые его введут. По подсчетам движения ATTAC, они должны составить 100 миллиардов долларов в год; в других оценках фигурируют более скромные цифры — от 10 до 50 миллиардов. Однако возникает вопрос: а как собирать этот налог? Для того чтобы от следить все трансакции на мировом рынке, потребуется гигантский бюрократический аппарат, наделенный полномочиями по сбору налога. Причем речь идет об операциях, осуществляемых в электронном виде по всему миру, в том числе в странах, где нет ни нормальной системы бухгалтерской отчетности, ни эффективной администрации. Другими словами, придется создавать нечто вроде «мирового правительства», чей бюрократический аппарат, очевидно, и «съест» большую часть собранных денег. Встает и второй вопрос: кто будет руководить этим аппаратом? ООН? Но в этой организации страны с диктаторскими режимами имеют не меньше влияния, чем демократические государства. Кто помешает этому «мировому правительству» превратиться в рассадник коррупции? Кто не даст ему злоупотреблять своими обширными полномочиями? И кто в результате получит эти деньги?
Впрочем, теоретически за счет «налога Тобина» можно получить несколько миллиардов долларов в год и использовать эти средства, к примеру, для помощи развивающимся странам. Но если мы считаем, что подобное перераспределение капитала целесообразно, почему не осуществить его другими методами — к примеру, за счет упразднения тарифов, направленных против стран третьего мира, или пересмотра деструктивной сельскохозяйственной политики ЕС, сдерживающей их развитие? Почему бы не увеличить объемы помощи, выделяемой на нужды развития, или не ввести в мировом масштабе штрафы за деятельность, наносящую ущерб окружающей среде? Неужели обязательно получать эти доходы путем подрыва финансового рынка? Впрочем, может быть, к этому инициаторы подобной идеи и стремятся…
Для предотвращения новых кризисов необходимо прежде всего изучить случавшиеся в прошлом и определить их причины. Часто слышишь, что азиатский кризис 1997–1998 годов разразился как гром среди ясного неба: страны с вполне здоровой экономикой стали жертвой атак спекулянтов и бегства капиталов. На самом деле все было совершенно иначе. Единственное рациональное зерно в подобной версии событий заключается в том, что в отсутствие свободных финансовых рынков эти страны не пострадали бы от бегства капиталов, которые в этом случае вообще не пришли бы в их экономику. Причиной кризиса стало сочетание целого ряда факторов — и спекуляции здесь были не детонатором, а скорее последней каплей, переполнившей чашу [8].
В экономике стран, затронутых азиатским кризисом, уже какое-то время до этого наблюдались признаки неблагополучия, усилившиеся в 1996–1997 годах. В 1990х годах указанные страны привлекли гигантские объемы капитала, особенно за счет краткосрочных займов за рубежом: подобная практика поощрялась их правительствами. Доля зарубежных кредитов в общей задолженности банков и других учреждений Таиланда с 1990 по 1995 год возросла с 5 до 28%. Центральный банк страны среди прочих мер финансового регулирования установил высокие процентные ставки по внутреннему кредитованию, в результате чего стало выгод нее занимать деньги за рубежом. Большинство средств, полученных от этих займов, затем повторно отдавалось взаймы на внутреннем рынке под более высокий процент. Правительства азиатских стран стимулировали подобные заимствования за счет фиксированного курса национальной валюты и налоговых субсидий. Одновременно они проводили дискриминационную политику в отношении долгосрочных капиталовложений. Власти Южной Кореи, к примеру, попытались полностью их исключить, запретив прямые иностранные инвестиции и приобретение иностранцами акций и облигаций отечественных компаний. Таким образом, краткосрочные займы стали единственным способом привлечения капиталов из-за рубежа.
В результате сложилась следующая схема: южнокорейские банки занимали доллары или иены на очень короткий срок — то есть должны были быстро расплачиваться по этим кредитам. Одновременно они вкладывали полученные таким образом деньги на внутреннем рынке — под более высокий процент и на длительный срок. При этом банки рассчитывали на то, что всегда смогут получать новые краткосрочные займы за рубежом, — только так они могли рас плачиваться по предыдущим обязательствам. Капиталы поступали в экономику азиатских стран через банки и финансовые корпорации, не готовые к такому мощному притоку средств. Они работали в отсутствие конкуренции и часто были связаны с правящими режимами и мощными национальными экономическими группировками. В Южной Корее, Малайзии, Таиланде и Индонезии значительная часть при влеченных средств направлялась фирмам, находившимся в фаворе у властей, или на осуществление «престижных» проектов. Иностранцев это не беспокоило: они знали, что власти не позволят своим любимцам «пойти на дно». Этот принцип относился не только к национальным банкам, но и к частным компаниям вроде южнокорейских «суперкорпораций» чеболей или бизнес-империй, принадлежавших друзьям индонезийского лидера Сухарто. Кроме того, иностранные кредиторы были уверены: в случае возникновения проблем регионального масштаба МВФ вмешается и не даст им понести убытки. В результате иностранцы выдавали этим странам займы в неограниченных объемах, что привело к перенасыщению инвестициями тяжелой промышленности, приносившей небольшую отдачу, и сектора недвижимости — в ущерб более динамичным отраслям.
У всех стран, которые охватил кризис, существовала громадная краткосрочная задолженность по сравнению с имеющимися валютными резервами. В то же время курсы их валют были либо фиксированными, либо контролировались. Эта ситуация породила ряд проблем, последствия которых оказались катастрофическими. Когда курс национальной валюты постоянно колеблется, банки обычно не решаются занимать большие суммы за рубежом, а затем вкладывать их внутри страны под несколько больший процент. В случае да же небольшого изменения валютного курса подобные вложения в отсутствие «подстраховки» от рисков могут обернуться убытками. Однако, поскольку государство обещало поддерживать фиксированный валютный курс, эта опасность, казалось бы, была исключена, и все бросились лихорадочно набирать кредиты. Кроме того, результатом государственного регулирования стали завышенные курсы национальных валют (примерно на 20%) — не в последнюю очередь из-за роста доллара, к которому они были привязаны. Завышенный курс этих валют препятствовал увеличению экспорта. Так, если в 1995 году экспорт Таиланда вырос на 25%, то в следующем году он даже сократился. В 1996 году, за год до якобы абсолютно неожиданного кризиса в азиатских странах, индекс таиландской биржи снизился на треть.
Поскольку курсы валют азиатских стран, по мнению рыночных игроков, были выше, чем следовало, эти валюты стали объектом спекуляций; то же самое произошло в 1992–1993 годах с валютами ряда стран, присоединившихся к Европейской валютной системе. Когда все готовы покупать что-то дороже, чем оно того стоит, спекулянты, конечно, не упустят случая на этом заработать. К примеру, они занимают гигантские суммы в местной валюте, а затем меняют их на доллары в центральном банке по максимальному курсу. В результате страны, пострадавшие в 1997 году от азиатского кризиса, были вынуждены использовать свои валютные резервы для поддержания завышенного курса.
Таким образом, бегство капиталов из этих стран явилось не результатом бессмысленной паники, а вполне рациональным шагом. Доверие к устойчивости и дальнейшему росту их экономики стало улетучиваться. Более того, исчезала и уверенность в том, что им удастся успешно преодолеть кризис. Все знали об отсутствии в этих государствах эффективных правовых механизмов, например, законов о банкротстве. Теперь же к концу подошли и валютные резервы, служившие гарантией получения иностранных займов и устойчивости всей финансовой системы. В случае массового оттока капиталов валютных резервов этих стран просто бы не хватило. Инвесторы осознали, что они должны быстро изъять свои капиталы, чтобы вовремя покинуть терпящий бедствие рынок. Вера в способность властей спасти все компании, у которых возникнут неприятности, заколебалась. Первыми, кто избавился от своих авуаров в местной валюте, стали даже не спекулянты, а местные предприятия, которым надо было быстро расплатиться по долгам. Когда азиатским странам из-за истощения резервов пришлось отказаться от завышенного валютного курса, недоверие к ним возросло еще больше. Началось бегство капиталов, новые кредиты никто не предоставлял, и корпорации внезапно лишились финансирования. Механизм кризиса был запущен.
Несомненно, позиция одних инвесторов влияла на действия других, и нечто вроде «стадного чувства» действительно возникло, но и в данном случае это не было слепой панической реакцией. Страны со здоровой экономикой и прочными институтами — например, Тайвань, Сингапур и Австралия — устояли, в то время как их соседи катились в пропасть. Так что название «азиатский кризис» не совсем точное. По зрелом размышлении становится ясно: глубина кризиса, охватившего ту или иную страну, зависела от ее экономической политики. Двое исследователей, проанализировавших развитие кризиса, пришли к следующему выводу: «Мы не нашли никаких свидетельств „эпидемии“ — когда валютные затруднения, возникшие у одной страны, перекидываются на другие. У всех стран, столкнувшихся с наиболее серьезными финансовыми трудностями, были реальные проблемы в экономике, во многом связанные с чрезмерным ростом объема банковских кредитов, банковских займов и финансовой несостоятельностью компаний» [9].
Последствия кризиса ощущались в самых разных странах, но в условиях взаимозависимого мира события в одном регионе, естественно, не могли не затронуть и другие — и дело здесь не в иррациональном «стадном чувстве». Недостаток ликвидности — то есть ситуация, когда вам срочно нужны деньги, но у вас нет свободных средств, поскольку все ваши капиталы уже вложены, — означает, что инвесторы вынуждены выводить капиталы из других подверженных риску стран. Если на одном из крупнейших рынков, где вложены американские капиталы, возникает жестокий кризис, это не может не затронуть компании и банки США, а значит, и экономику страны в целом. Банки азиатских стран, охваченных кризисом, начали выводить средства из России, что создало проблемы для бразильских банков и фондов, одолживших деньги российским компаниям, а дальше началась цепная ре акция. Однако подобные последствия международного масштаба бывают не только негативными. Позитивное развитие событий в одной стране оборачивается позитивным эффектом для других. Предшествовавший кризису подъем в Латинской Америке и Азии способствовал благоприятной экономической конъюнктуре в Европе и США. И вполне вероятно, что укрепившаяся в результате этого экономика США предотвратила глобальную депрессию в ходе азиатского кризиса и помогла странам Азии быстро оправиться от его последствий.
Утверждения Наоми Кляйн и других авторов о том, что кризис свел на нет все предыдущие достижения восточноазиатских стран, — полная чушь. В одной из наиболее пострадавших стран — Южной Корее — ВВП на душу населения в пересчете на покупательную способность в 1998 году снизился до уровня 1995 года, но даже этот уровень был вдвое выше, чем в середине 80-х. К тому же всего через год, в 1999-м, ВВП Южной Кореи достиг рекордно высокого объема. Представители левых движений также чрезвычайно преувеличивали некоторые аспекты кризиса. Некоторые даже утверждали, что из-за него 50 миллионов индонезийцев оказались в абсолютной нищете (то есть их доход составил меньше доллара в день). Эта цифра вчетверо превышает число людей, временно оказавшихся в полной нищете по всей Юго-Восточной Азии. По официальным данным Всемирного банка, в 1999 году число жителей Индонезии, находящихся в таком положении, увеличилось меньше чем на миллион человек, а с тех пор ситуация в стране улучшилась [10].
Существует целый ряд методов, позволяющих избегать финансовых и валютных кризисов, но важнейший из них можно сформулировать одной фразой: государство должно проводить здоровую экономическую политику. Первыми свои накопления из страны, которой суждено пережить «бегство капитала», как правило, выводят ее собственные граждане, больше других «погруженные» в ситуацию и часто лучше всех знающие, какие экономические проблемы власти пытаются скрыть. Это позволяет предположить, что резкий всплеск не доверия к стране порождается реальными проблемами, а не незнанием ситуации или «цепной реакцией». Чтобы избежать кризиса, государство должно прежде всего контролировать собственный бюджет и инфляцию. Среди причин азиатского кризиса галопирующий бюджетный дефицит и высокая инфляция не фигурировали, но именно эти явления чаще и быстрее всего приводят к подрыву доверия к экономике страны.
Для государств с развивающейся рыночной экономикой самая важная задача долгосрочного порядка — это реформа правовых и финансовых институтов. Прежде чем «открывать» свою экономику для иностранных капиталов, подобные страны должны осуществить либерализацию внутренних финансовых рынков и торговой политики. В противном случае направленность потоков капитала будет дисгармонировать с потребностями рынка в целом, что приведет к инвестиционным диспропорциям. Систему надзора и регулирования на финансовом рынке необходимо перестроить, обеспечив в этом секторе конкуренцию. На смену коррупции и кумовству должны прийти верховенство закона и принцип максимальной от дачи от вложенного капитала. Поскольку в критической ситуации незнание реального положения дел нередко порождает панику, большое значение имеет надежность официальной информации и прозрачность сделок с участием как государства, так и частных корпораций (заметим, что правительства многих азиатских стран сознательно игнорировали этот принцип). Необходимо разработать систему объективной оценки кредитоспособности компаний и законодательство о банкротстве — во многих странах Азии эти инструменты также отсутствовали. Международное сообщество может предоставить стране рекомендации о способах укрепления ее финансового рынка. На международном уровне следует добиться координации систем бухгалтерской отчетности и страхования капиталов, а также заключить договоры о согласованных мерах, направленных на преодоление финансовых кризисов, — пока что в этой сфере существует разнобой.
Бесспорно, за либерализацией финансовых рынков порой действительно следуют финансовые кризисы. Причина этого, однако, заключается не в самой либерализации, а в отсутствии необходимых институтов, которые следовало создавать одновременно. Экономист Джагдиш Бхагвати — один из тех ученых, которые отмечают: если либерализация потоков капитала предшествует проведению других важных реформ, могут возникнуть серьезные проблемы. Чтобы этого избежать, по его мнению, следует не вводить контроль над движением капиталов, а сначала обеспечить политическую стабильность, свободу торговли и провести внутриэкономические реформы, например приватизацию, и уже после этого приступать к либерализации финансового рынка [11]. На практике, однако, либерализация финансовых рынков, будучи не столь уж сложной задачей, часто предшествует внутриэкономическим реформам, осуществление которых занимает больше времени и требует преодоления сопротивления групповых интересов. Немалую долю ответственности за подобное дерегулирование, проведенное без создания необходимых предпосылок, несет МВФ. Двое журналистов из Economist да же сравнили сторонников мобильности капитала из МВФ с недобросовестными торговцами из зоомагазина, с жаром расписывающими покупателю, сколько радости доставит ему собака, забывая при этом упомянуть, что ее необходимо кормить и выгуливать [12].
Сегодня, правда, МВФ в своих рекомендациях уделяет больше внимания долгосрочным задачам по созданию нужных институтов, и правительства стран, которым эти советы адресованы, внимательнее к ним прислушиваются. Эти ре формы, несомненно, важны, но они требуют долгой и кропотливой «черной» работы. Призывы к введению контроля над движением капиталов и «налога Тобина», будучи неверными по сути, способны показаться более легким и привлекательным способом решения проблемы, чем трудоемкий процесс постепенного формирования институтов. Впрочем, и ускоренные реформы подобного плана могут оказаться вполне целесообразными — речь идет, в частности, об упразднении контроля над валютным курсом. Кстати, сам Джеймс Тобин, автор идеи о введении налога, названного его именем, указы вал на то, что именно фиксированный обменный курс стал, по всей вероятности, главной причиной азиатского кризиса [13].
При фиксированном курсе валюта часто подвергается атакам спекулянтов. Как только в стране возникают экономические проблемы, порождающие подозрения о возможности скорой девальвации национальной валюты, или появляются признаки инфляционной политики, тут же возникает ощущение, что валютный курс завышен, то есть рыночные игроки решают, что государство ее переоценивает. При ре жиме фиксированного курса спекулянты могут заработать огромные деньги, получая займы в этой валюте, а затем продавая ее центральному банку страны. По кредитам они расплачиваются потом, когда государству уже пришлось девальвировать национальную валюту, понизив ее обменный курс, и это им обходится значительно дешевле. Завышенный обменный курс по сравнению с соотношением спроса и предложения и стоимостью данной валюты после вероятной девальвации фактически представляет собой косвенное субсидирование спекулянтов. Государство, по сути, само «покупает» себе валютный кризис. Неверное ценообразование не совместимо со свободным движением капитала; главное — установить, в чем корень зла: в неправильных ценах или «неправильном» движении капиталов. Спекулянт, продающий национальную валюту центральному банку, который готов платить за нее завышенную цену, по сути, поступает точно так же, как тысячи европейцев, выращивающих сахарную свеклу, потому что ЕС платит за нее больше, чем она стоит.
Когда фиксированный курс валюты завышен, спасти положение уже невозможно — что бы ни предпринимало правительство. Оно может поддерживать этот курс ценой колоссальных расходов, истощая свои валютные резервы, — результатом станет повышение процентных ставок, которое удушающе действует на экономику. Альтернативный путь — допустить резкое падение курса национальной валюты до рыночного уровня, но в этом случае предприятия страны не смогут расплатиться по кредитам, которые они взяли за рубежом, когда курс был еще высоким. В обоих случаях страну ждет кризис. Авторы одного исследования отмечают, что практически во всех случаях фиксированный курс рано или поздно приводил к валютному кризису. Именно это произошло со странами — участницами Европейской валютной системы в 1992 году, с Мексикой в 1997м, с Россией в 1998м, с Бразилией в 1999м и с Аргентиной в 2001м. Тот же вывод, но «от противного», формулируют два других аналитика: «Нам не известно ни одного примера серьезного финансового или валютного кризиса в странах с развивающейся рыночной экономикой, где действует абсолютно гибкий валютный курс» [14].
Один из аргументов против либерализации финансовых рынков касается не только экономики. По мнению критиков глобализации, это явление угрожает демократии. В условиях свободного рынка капиталы и компании могут быстро покинуть страну, если их не устраивает ее политика. Если владельцы корпораций сочтут, что налоги на родине стали слишком вы соки, они переведут свои активы в офшоры. Когда у государства, особенно небольшого, возникает значительный бюджетный дефицит, оно может понести за это наказание в виде повышения процентных ставок. Обозреватель New York Times Томас Фридман уподобил воздействие глобализации на правительства «смирительной рубашке из золота»: гибкость их политического курса ограничивается опасением вызвать «бегство» обретающих повышенную мобильность корпораций из страны. Все это, по словам критиков, приводит к тому, что политику государства начинает определять рынок; они говорят даже о «рыночном фашизме» или «диктатуре рынка».
Последняя формулировка выглядит хлесткой, но полностью искажает действительность — ведь она либо пре уменьшает преступления реальных диктаторских режимов, либо представляет явления абсолютно противоположного характера как две вариации на одну и ту же тему. Вероятно, первым в истории примером неконвертируемой национальной валюты — то есть валюты, которую гражданам было запрещено обменивать на деньги других стран, — стала рейхсмарка в нацистской Германии, проводившей жесточайшую протекционистскую политику. Что же касается коммунистических режимов, то они рассматривали политическую диктатуру как необходимое условие для создания административно-командной системы в экономике. Смена правительств и свобода дискуссий не позволяет составлять долгосрочные государственные планы в масштабах всего народного хозяйства: эти демократические принципы совместимы лишь с либеральной рыночной экономикой, где каждый принимает решения самостоятельно.
В государствах, где на смену диктатуре приходит демократия, одним из первых шагов новой власти становится открытие рынков и либерализация экономики. Тот же принцип действует и в обратном направлении: если диктаторский режим допускает свободу в экономике, он не в состоянии долго закрывать путь политической демократии. В последние десятилетия мы на примере многих стран наблюдали, как диктаторы, давшие гражданам свободу выбора товаров и вложения капиталов, вскоре вынуждены были предоставлять им и свободу выбора руководителей. Именно это происходило с диктаторскими режимами в Юго-Восточной Азии и Латинской Америке. В Мексике однопартийная система рухнула через несколько лет после введения свободной торговли. После азиатского кризиса диктатура Сухарто в Индонезии развалилась как карточный домик. Сегодня мы наблюдаем первые случаи утверждения демократии в Африке, и происходит это в государствах, выбравших путь экономической открытости.
Очень многие считают, что в арабских государствах, где женщины лишены равных прав с мужчиными, а основанная на нефтедобыче экономика носит плановый характер, демократия невозможна. Однако в двух арабских государствах — Катаре и Бахрейне — осуществляются либеральные экономические реформы, которые уже привели к росту. Этот экономический рост сопровождается и постепенными политическими реформами. Власти Катара отказались от цензуры в печати, и спутниковый телеканал «Аль-Джазира» действует совершенно свободно — даже слишком свободно, по мнению американцев, которых он критикует за войну с талибами в Афганистане и с режимом Саддама Хусейна в Ираке. Вашингтон попытался оказать на правительство Катара давление, требуя, чтобы оно взяло под контроль деятельность телеканала, но в ответ услышал, что в стране, где существует свобода слова, подобные меры невозможны. Кроме того, в Катаре состоялись демократические выборы в местные органы власти, в которых женщинам было разрешено участвовать не только в качестве избирателей, но и в качестве кандидатов. Новый лидер Бахрейна выпустил на свободу политических заключенных и разрешил диссидентам, жившим в изгнании, вернуться в страну для участия в политическом диалоге. В 2002 году в стране состоялись выборы не только в муниципальные органы, но и в национальный парламент: здесь женщины также получили и право голоса, и право выставлять свои кандидатуры. Когда люди становятся богаче, образованнее и привыкают к возможности выбора, они уже не готовы мириться с тем, что за них решают другие; рыночная экономика нередко способствует утверждению демократии, точно так же, как политическая демократия приводит к либерализации экономики. Когда социальные группы, прежде исключенные из политического процесса, получают право голоса в вопросах управления страной, элите труднее сохранять за собой привилегии, которыми она пользуется за счет народа. Результатом становятся новые шаги по экономической либерализации, которые сокращают число бедных, а значит, способствуют укреплению демократии. В условиях децентрализованной экономической системы появляется возможность для формирования групп, независимых от государственной власти, что, в свою очередь, создает основу для политического плюрализма. Исследования по вопросам, связанным с экономической свободой, показывают, что страны, где гражданам разрешено вести международную торговлю, имеют в четыре раза больше шансов на утверждение политической демократии, чем государства, где люди лишены этого права. В этом заключалась одна из причин активной поддержки китайскими демократами вступления страны во Всемирную торговую организацию: членство в ВТО создает условия для большей прозрачности и демократизации. После присоединения к ВТО диктаторский режим с присущими ему тиранией и произволом вынужден подчиняться международным нормам хотя бы в одной сфере. Вскоре после вступления Китая в ВТО один диссидент, находящийся за решеткой, выразил свои надежды, связанные с экономической открытостью, следующим образом: «До этого небо было черным-черно. Теперь мы увидели свет. Это может быть началом новой эпохи» [15].
История XX века наглядно показала, что с демократией совместима лишь одна экономическая система — капиталистическая. Любые разговоры о «диктатуре рынка» просто оскорбительны в своем невежестве и неуважении к фактам и здравому смыслу.
Любой должник в каком-то смысле несвободен. Если власти допускают бюджетный дефицит и высокую задолженность, это вызывает на рынках подозрения. Чтобы восстановить доверие к экономике страны, необходимы реформы — иначе международные инвесторы будут предоставлять новые займы под более высокий процент, а то и вообще откажутся выдавать кредиты. Таким образом, сегодня государство действительно может попасть в зависимость от «милости рынка», но винить за это оно должно себя, а не рынок. Если государство проводит неразумную бюджетную политику и финансирует свои расходы не за счет собственных средств, а на деньги международного рынка, значит, оно добровольно идет на такую зависимость.
Международные финансовые рынки возникли в ходе кризисов 1970х годов, потому что «государства всеобщего благосостояния» нуждались в кредитах для финансирования своих расходов. Тем самым их правительства расширяли пространство для маневра. Иначе — в отсутствие финансовых рынков, которые дают передышку, пока поступления в казну не увеличатся, — пришлось бы «жить по средствам». В результате у государств, проводящих разумную и стабильную экономическую политику, сегодня в распоряжении намного больше вариантов действий, чем в тот период, когда между народных финансовых рынков еще не было. Однако прошлый опыт учит кредиторов не доверять странам, у которых накопился большой государственный долг. Часто такие государства снижают реальные объемы платежей по иностранным займам за счет раскручивания инфляции или девальвации национальной валюты. Поэтому игроки финансовых рынков внимательно следят за действиями правительств и не предоставляют кредиты на благоприятных условиях тем из них, которые не выглядят надежными заемщиками. Тем не менее кредиторов, диктующих условия предоставления займов, нельзя ставить на одну доску с диктаторами. Никто не лишает государства суверенного права проводить любую экономическую политику, в том числе ошибочную; они лишь теряют возможность финансировать свои ошибки за счет других.
«Не было, кажется мне, еще почти ни одного примера того, чтобы национальные долги, накопившиеся до известных пределов, были потом полностью и честно выплачены. Освобождение государственных доходов от лежащих на них обязательств, если оно вообще когда-нибудь происходило, всегда производилось посредством банкротства — в некоторых случаях открыто признанного, но всегда настоящего банкротства, хотя часто в виде фиктивного платежа» (Адам Смит, 1776) [16].
Оценка рынком ситуации в стране часто играет позитивную роль. Так, в 1980-х годах диктаторские режимы в латино-американских государствах рухнули после того, как международный рынок отказался и дальше финансировать экономику этих стран из-за высокой задолженности и постоянных кризисов. После азиатского кризиса большинство стран региона стали проводить политику открытости и демократизации. Инвесторам как воздух необходимы объективные данные и законность, поэтому засекречивание информации и коррупция для них неприемлемы. Если в отношении политической элиты страны возникают подозрения в злоупотреблениях, бегство капиталов неизбежно; и напротив, один из самых эффективных способов привлечения инвестиций — обеспечение прозрачности и гласности в сфере государственной политики.
Некоторым сама идея о том, что рынок «выносит вердикты» государственной политике, представляется антидемократичной. По их мнению, кредиторы должны соблюдать спокойствие и с готовностью выдавать займы — даже в тех ситуациях, когда есть все основания предполагать, что правительство, раскручивая инфляцию, вернет им гроши. Но тогда «антидемократическим актом» следует признать и то, что налогоплательщики размещают свои накопления за рубежом. Называть «антидемократичным» стремление людей защитить свои интересы от последствий ошибочной политики могут только те, для кого демократия — синоним тотального государственного контроля и фактического подчинения народа правителям. Если это считать демократией, тогда публичные проявления инакомыслия или журналистские расследования — тоже «антидемократичные» действия. Однако подобная «демократия» больше напоминает диктаторский режим, требующий от всех полного повиновения [17].
На самом же деле эти критики считают, что рынок угрожает не демократии, а политическому курсу, который, по их мнению, должны проводить демократические страны, — курсу на расширение возможностей государства влиять на решения граждан в экономической сфере. Но, если честно сказать, что рынок угрожает контролю государства над нашими действиями, это, конечно, не добавит таким деятелям популярности, в то время как заявлениями об угрозе демократии можно привлечь людей на свою сторону. Если же докопаться до сути, то почему интересам демократии должно способствовать предоставление властям, пусть и демократически избранным, бóльших возможностей принимать решения за граждан? По этой логике полу чается, что США станут более демократичной страной, если правительство будет решать, на ком американцам жениться, где работать и о чем следует писать в газетах. Ответ очевиден. Народ должен большинством голосов избирать своих политических представителей, но это не означает, что избранные таким образом представители имеют право решать, как людям следует жить. Демократия — это способ управления государством, а не обществом.
Если государству под давлением рынка приходится менять политический курс, на первый взгляд действительно может показаться, что в этом есть угроза демократии. Представьте, говорят критики, что правительству США пришлось бы отказаться от двойного налогообложения доходов с капитала под угрозой того, что в противном случае корпорации «убегут» из страны. Но подобная точка зрения опять же предполагает, что люди обязаны всегда подчиняться политическим решениям и что политический процесс состоит исключительно из решений, принимаемых Конгрессом по собственной воле, без всяких посторонних влияний. Однако на деле все происходит не так: проблемы и импульсы, заставляющие менять статус-кво, часто приходят извне, а не от самих политиков. Одна из задач демократической системы как раз и состоит в том, чтобы корректировать политику страны в соответствии с меняющейся обстановкой, и когда подобная адаптация происходит, ничего противоречащего демократии в этом нет. Если бы было иначе, то угрозой для демократии следовало бы считать любые факторы, вынуждающие правительство повышать налоговое бремя и увеличивать государственные расходы выше уровня, обещанного политическими партиями на выборах. А таких факторов — бесчисленное множество; среди них давление общественных организаций (например, «зеленых»), расширение госаппаратом масштабов собственной деятельности или стремление политиков удовлетворить сторонников своей партии. Но мне не приходилось слышать, чтобы кто-то называл подобное положение дел «диктатурой государственных расходов».
На мой взгляд, тезис о том, что рынок заставляет государства принимать те или иные политические решения, вы думан малодушными политиками. Не имея достаточной энергии или таланта, чтобы убедительно объяснить народу необходимость сокращения государственных расходов или либерализации экономики, такие политики заявляют, что эти шаги носят вынужденный характер, поскольку навязаны глобализацией. Это, конечно, удобная отговорка и к тому же клевета на рыночную экономику.
Аргументы в защиту тезиса о том, что политика экономической либерализации проводится под давлением рынка, вызывают большие сомнения. Рыночные игроки не требуют от государств принимать на вооружение либеральную идеологию, обещая в обмен «вознаградить» их при выборе объектов для инвестиций; им достаточно того, чтобы в экономике страны был порядок и она не находилась на грани коллапса. Реакция рынка на тот или иной курс в экономической поли тике — одна из причин все большего распространения таких позитивных явлений, как сокращение бюджетного дефицита, обуздание инфляции и снижение процентных ставок в тех странах, где раньше наблюдалось нечто прямо противоположное. Вряд ли вы понесете свои деньги в пенсионный фонд, который вкладывает капиталы исходя из идеологических, а не экономических соображений. Если с экономикой страны все в порядке, инвесторам не важно, является она социал-демократическим «государством всеобщего благосостояния» или устроена ультра-либеральным образом, так что роль государства сводится к функциям «ночного сторожа». За примером далеко ходить не надо: одним из самых «глобализованных» государств мира является Швеция, хотя налоги там выше, чем в большинстве стран.
За два последних десятилетия глобализации мы стали свидетелями разрастания государственного аппарата. С 1980 по 1995 год средний уровень налогообложения по всему миру увеличился с 22,6 до 25,9% ВВП, а объем государственных расходов — с 25,7 до 29,1% ВВП [18].
Тот факт, что люди и корпорации получили свободу передвижения, не обязательно означает, что они немедленно переместятся в страны с самыми низкими налогами. Они направятся туда, где, по их мнению, получат больше благ за уплаченные налоги. Граждане не станут покидать страну, если решат, что качество социального обеспечения и иных услуг, оказываемых государством, стоит тех денег, которые они ему отдают. Аналогичным образом корпорации тоже останутся в стране, где наука, образование и инфраструктура стоят тех налогов, которые с них взимает государство. Только если на логовые поступления расходуются неэффективно или на цели, не отвечающие потребностям граждан (что, как известно, время от времени случается), свобода передвижения людей и капиталов может создать государству проблемы. Будет не просто поддерживать высокий уровень налогообложения, если люди считают, что они ничего не получают за свои деньги. Но в этом, по-моему, нет ничего «антидемократичного».
Возможно, глобализация даже способствует сохранению именно той политической системы, которая соответствует желаниям избирателей, — даже если они предпочитают вариант с высокими налогами и масштабным госсектором в экономике. Это связано с тем, что глобализация и свободная торговля облегчают нам возможность получать то, чего не может дать существующая на родине система, за счет обмена со странами, где утвердилось иное устройство. Например, если государственная монополия в сфере здравоохранения, действующая в Великобритании и Канаде, не создает стимулов для научных исследований и разработки новых медицинских технологий, есть возможность импортировать все необходимое из стран, где этот сектор развивается динамичнее. Если высокие налоги препятствуют формированию внутреннего рынка капиталов, компании могут получить нужные средства в других странах. Глобализация позволяет странам приобретать то, что они не в состоянии с успехом делать сами. Естественно, при определенном политическом курсе проблемы остаются. Если государство не создает собственным гражданам возможностей и стимулов для повышения образовательного уровня и развития производства, ему будет нечего предложить на международном рынке. Но это не отменяет главного: характер существующей у нас в стране политической системы по-прежнему определяем мы, избиратели, на основе тех ценностей, которым мы привержены.
Примечания
[1] Elmbrant B. Op. cit. P. 89f.
[2] Хорошей популярной работой на эту тему является статья Класа Эклунда (Eklund K. Globala kapitalrörelser // Välfärd, politik och ekonomi i en ny värld. Stockholm: Arbetarrörelsens Ekonomiska Raåd, 1999). Теоретический подход к проблеме излагается в работе: Eichengreen B., Mussa M. et al. Capital Account Liberalization: Theoretical and Practical Aspects. Washington: IMF, 1998.
[3] Анализ упомянутого исследования, а также работ, давших противоположный результат, см.: Eichengreen B., Mussa M. et al. Op. cit. P. 19. См. также: Yago G., Goldman D. Capital Access Index Fall 1998: Emerging and Submerging Markets. Santa Monica, Calif.: Milken Institute, 1998.
[4] McNulty Sh. Investors Lose Faith in Malaysia’s Weak Reforms // Financial Times. 2001. January 17.
[5] Edwards S. A Capital Idea? Reconsidering a Financial Quick Fix? // Foreign Affairs. Vol. 78 (May–June 1999). P. 18–22.
[6] Micklethwait J., Wooldridge A. A Future Perfect. New York: Random House, 2000. P. 55.
[7] Eichengreen B., Mussa M. et al. Op. cit. P. 18.
[8] Radelet S., Sachs J. What Have We Learned, So Far, From the Asian Financial Crisis. CAER II Discussion Paper № 37. Cambridge, Mass.: Harvard Institute for International Development, 1999 (www.hiid.harvard.edu/caer2/htm/content/papers/paper 37/paper37.htm); Larsson T. Asia’s Crisis of Corporatism // Global Fortune: The Stumble and Rise of World Capitalism / Ed. by I. Vasquez. Washington: Cato Institute, 1997.
[9] Yago G., Goldman D. Op. cit.
[10] Klein N. Op. cit. Ch. 9; Elmbrant B. Op. cit. P. 85f; World Bank. World Development Report 2000/2001. P. 163.
[11] Bhagwati J. Why Free Capital Mobility May Be Hazardous to Your Health: Lessons From the Latest Financial Crisis (доклад на конференции Национального бюро экономических исследований США по вопросам контроля над движением капиталов в Кембридже, штат Массачусетс, 7 ноября 1998 года, см.: www.columbia.edu/~jb38/NBER_comments.pdf).
[12] Micklethwait J., Wooldridge A. Op. cit. P. 178.
[13] См. интервью Джеймса Тобина Радио Австралии 17 ноября 1998 года (www.abc.gov.au/money/vault/extras/extra14.htm). В частности, он заметил: «Лично мне кажется, что в условиях развивающейся экономики фиксированный валютный курс является большой ошибкой... У трех крупнейших валют — доллара, иены и немецкой марки (которую скоро заменит евро) — плавающий курс, и с ними никаких валютных кризисов не происходит. Не понимаю, почему мы настаиваем на том, чтобы Корея, Таиланд и другие страны поддерживали фиксированный курс своих валют. Ведь это приводит к кризисам...» См. также: Tobin J. Financial Globalization: Can National Currencies Survive? (доклад на ежегодной конференции Всемирного банка по вопросам экономического развития, Вашингтон, 20–21 апреля 1998 года, www.worldbank.org/html/rad/abcde/tobin.pdf).
[14] Цитата относительно плавающих валютных курсов взята из работы: Radelet S., Sachs J. Op. cit. P. 13. Оценку фиксированных курсов см.: Obsfeld M., Rogoff K. The Mirage of Fixed Exchange Rates // Journal of Economic Perspectives. Vol. 9 (Fall 1995). № 4. P. 73–96.
[15] В Китае за членство в ВТО выступали критики режима, реформаторы и либералы, а против — представители крупных корпораций, органов безопасности и военные. См.: Pomfret J., Laris M. Chinese Liberals Welcome WTO Bid // Washington Post. 1999. November 18. О сопротивлении консервативных сил см.: Pomfret J. Chinese Are Split over WTO Entry // Washington Post. 2000. March 13.
[16] Smith A. Op. cit. P. 929 [Смит А. Указ. соч. С. 859–860].
[17] Svensson M. Mer demokrati — mindre politik. Stockholm: Timbro, 2000 (www.timbro.se/bokhandel/pejling/pdf/75664666.pdf).
[18] Larsson T. Falska mantran: globaliseringsdebatten efter Seattle. P. 44.
