Миф и общество

Порядок и империя¹

Я внес порядок в скопище сущих и подверг испытанию все дела и вещи: теперь у всего есть подобающее ему имя. Я уничтожил в Империи бесполезные книги. Я покровительствовал тайным наукам, дабы для меня спокойно искали напиток бессмертия.

Цинь Ши-хуанди

Целых 866 лет, при 34 Императорах, Империей правила династия Чжоу².

Когда основатель династии Император У-ван достиг Верховной власти, то сыновья правителя царства Гучжу, И и Ци, не желая признавать новое Правление и считая его незаконным, удалились в горы. Как говорится в Летописях, ?совесть не позволяла им есть зерно Чжоу, и они питались дикими травами и плодами. Однажды им встретилась там какая-то женщина и сказала: ?Вы не хотите есть зерно Чжоу, но ведь эти травы и плоды тоже принадлежат Чжоу?. Тогда они уморили себя голодом?. Никто более не противился Вечной Династии, и на многие века поведение людей днем и ночью, во всех подробностях и во всех подробностях подробностей регулировалось Незыблемым ритуалом. Карались смертью те, кто разносил ложные новости, и те, кто пытался вводить новые предложения в учение или же новшества в орудия и предметы обихода, те, кто изменял начертание иероглифов, и те, кто пытался в чем-либо реформировать предписания, касающиеся прически, одежды, пищи, сна и продолжения рода. Не придавалось значения соблюдению малосущественных добродетелей вроде человеколюбия, ибо они не были необходимы для сохранения Империи. Следовало лишь блюсти Пять первопринципов и Три добродетели, выполнение которых не подлежало личным оценкам и не грозило произвести какой-либо зачаток неустойчивости.

Вся жизнь в империи была приведена к единообразию. И все же не предавались забвению легендарно-чудные лирические бесчинства былых государей v таких как Император Шао-хао, гимн царствования которого назывался ?Бездна? и в Правление которого народ стал бояться Духов и Чудовищ, так как он не сумел подавить бесчинства девяти членов могущественного рода Ли, вносивших беспорядок в древние обычаи и учения; или Император Куй из династии Ся, супруга которого Мэй-си любила слышать звук раздираемого шелка, и который ей в угоду забросил дела Правления и знай раздирал у ее ног шелковые полотнища, и который велел соорудить себе подземный дворец, чтобы устраивать там ночные празднества среди бела дня; или Император У-и из династии Шань-Инь, который вылепил истукана в человечьем облике и нарек его Духом Неба. Как сказано в летописях, ?он дал истукану игральные кости и велел слуге бросать их за него. Когда истукан не сумел выиграть, он стал всячески оскорблять и унижать его. Он также приказал изготовить бурдюки, наполнить их кровью и, подвесив в воздухе, пробивал их стрелами. Такую игру он велел называть ?расстрел неба??.

Сколь ни следовали Пяти первопринципам и Трем добродетелям в царствование династии Чжоу, как ни соблюдали бесчисленные обряды, увековечивавшие неизменность Империи и призванные вечно делать так, чтобы будущее не отличалось от прошлого, v все же этим так и удалось подавить старинный дух неповиновения порядку и Богам. Царь Янь из Сун тоже стрелял в небо и бичевал землю. При Императоре Цзин-Ване вэйский князь Лин, услышав около полуночи звуки призрачной лютни, велел своему учителю музыки записать мелодию и сыграть ее на террасе Щедрот в присутствии цзинского князя Пина. Хотя последнего и предупредили, что то была мелодия разрушенной империи и она сулила страшную беду, он все же сказал: ?Мне нравится эта музыка. Я хочу дослушать ее до конца?, v и, возведя в принцип это удовольствие, спросил, нет ли другой, еще более губительной мелодии. И он дослушал ее до конца, не обращая внимания на то, что при первых же аккордах перед верандой опустились две стаи из восьми черных журавлей каждая, вытянули шеи и, хлопая крыльями, стали кричать и танцевать. Напротив, князь Пин пришел в восторг, поднял тост за музыканта и спросил: ?А нет ли еще более вредоносной мелодии, чем эта?? И узнав, что есть, велел сыграть также и ее, в то время как небо являло ему свой гнев.

Тогда в Империи наступила анархия и продлилась до воцарения Императора Ши-хуанди из династии Цинь. Новый государь повелел, чтобы его указы назывались чжи, а распоряжения чжао. Чтобы именоваться самому, он создал особое личное имя Чжэн. Он отменил посмертные звания, поскольку при их присвоении сыну приходится судить отца, а министру v государя. Он повелел называть себя Первым Великим Императором и решил установить в Империи новый порядок, принципы которого в Летописях описываются так: ?В году 370-м, когда знаменитый философ Цзоу Янь из царства Ци заменил учение о взаимопорождении стихий учением об их взаимоуничтожении, Император, веривший в это учение, сделал вывод, что раз Чжоу правили силою огня, а Цинь их победили, значит покровительницей Цинь должна быть чудесная сила воды v ведь вода уничтожает огонь. Поскольку вода соответствует северу, а север v черному цвету, то по императорскому указу при новой династии все флаги, одежды и головные уборы должны были быть черными. Поскольку воде соответствует число шесть, то долговые таблички имели шесть дюймов в ширину, в колесницы запрягали шесть лошадей, а в земельной сажени было шесть футов. Поскольку вода соответствует началу инь, управляющему казнями, то законы применялись с самой безжалостной строгостью и долгое время никому из принципа не давали помилования?.

Но императорские реформы не были усвоены ?узким умом ученых тупиц?, и Верховный судья Ли Сы сумел представить этих людей как препятствие к новому порядку. По его словам, они копались в прошлом, ища доводов, способных опорочить настоящее и смутить народ. Они приукрашивали свои выдумки, чтобы по контрасту с ними опошлить действительность. В то время как одному лишь владыке Империи принадлежало право отличать белое от черного и диктовать законы, они, уважая один лишь свой личный рассудок, сходились вместе, дабы порицать его и опорочивать в глазах народа. И потому Ли Сы предложил: все книги, кроме трактатов по врачеванию, лекарственным средствам, гаданию, земледелию и садоводству, сдать уездным властям для сожжения, всех обсуждающих какой-нибудь текст ?Песен? или ?Летописей? предавать смерти, а трупы их выставлять на рыночной площади, всех использующих эти тексты с целью опорочить настоящее истреблять вместе с их родом, чиновников же, недостаточно усердных в применении закона, карать наравне с преступниками.

Ознакомившись с этим прошением, Император так и сделал, и вся древняя литература Китая исчезла вследствие этих мер, рядом с которыми факел халифа Омара и костры Савонаролы кажутся минутными вспышками капризного ребенка.

В течение двенадцати лет не подлежащие пересмотру приказы Императора исходили из его резиденции Сяньян, однако неизвестно было, все ли время он там живет, ибо, узнав от волшебника Лу, что в силу особых соответствий для отыскания ему напитка бессмертия было бы полезно, чтобы никто не знал, где он живет, v он соединил 270 дворцов, расположенных вокруг резиденции Сяньян, крытыми галереями и занавесями, так что мог перемещаться между ними никем не замеченным; если же, добавляют летописи, кто-то разглашал, какое место Император благодетельствует ныне своим присутствием, то сей предавался смерти.

Именно тогда, когда Ши Хуанди вот-вот должен был наконец обрести свой напиток бессмертия, постигла его жалкая кончина. В самом деле, едва лишь он убил большую рыбу, делавшую напрасными усилия его посланцев, как сам захворал. По сообщению летописей, он не любил, чтобы с ним говорили о смерти, и никто не осмелился сказать ему, что его собственная смерть уже близка. Оттого он не смог вовремя предупредить своего сына, и к моменту его смерти порядок престолонаследия не был установлен. Поэтому смерть Императора пришлось держать в тайне: в экипаж, в котором его тело везли в столицу, как обычно, каждый день подавали пищу, а поскольку погода стояла жаркая, то ?для заглушения запахов? на каждую из сопровождавших ее колесниц нагрузили по 120 фунтов сушеной рыбы.

Для императорского склепа отлили огромную бронзовую плиту, чтобы останавливать ветры, потоки и подземные воды. На этой основе разместили саркофаг и миниатюрное изображение всей империи, с дворцом, виллами, министерствами, помещениями для чиновников и всевозможными диковинками и драгоценностями. Эти богатства были защищены от воров арбалетами-самострелами. Мелкие речки, Желтая река, Синяя река и море были обозначены ртутью. Особое устройство делало так, чтобы ртуть текла. На потолке склепа нарисовали небесный свод, а на полу v землю. Для его освещения выбрали факелы с дельфиньим жиром, которые должны были гореть очень долго. Покойного должны были сопровождать в загробный мир его жены и множество слуг, а ремесленников и рабочих, сооружавших гробницу, заживо замуровали во входном туннеле, дабы секреты сооружения остались неразглашенными. В заключение летописи сообщают: ?Гробницу засадили травами и деревьями, чтобы она не отличалась от окружающих гор?.

Вплоть до династии Ранняя Хань в Империи снова воцарилась анархия. Могилу Первого Императора разграбили, а его реформы отменили.

Итак, в правление династии Чжоу не имело никакого значения, чтобы Империя была сильной, справедливой или какой-то еще, так как Империя не имела никакой цели вне самой себя. Важно было только, чтобы она изо дня в день оставалась точно такой же, как была, v пока время не устанет идти. В этом смысле единственным врагом, которого Империи приходилось опасаться, было время, способное в любой момент породить изменчивость, но поскольку опасаться его приходилось лишь в плане изменчивости, то достаточно было одолеть ее, чтобы время не превращалось в становление. Поэтому любую попытку внести малейшее изменение в обряды рассматривали как государственное преступление. На усмотрение людей оставлялась только внутренняя жизнь, да и то лишь при условии, чтобы ни горести, ни радости ее не проступали наружу иначе как согласно правилам, регулирующим выражение горя и радости. Прежде всего следует высоко отметить, сколь удовлетворяет ум подобная политика и сколь грандиозны ее дерзания: ведь такая решительная борьба с изменчивостью подразумевала не что иное, как попытку победить смерть. Но в реальности ей давали при этом слишком большое преимущество, так как препятствовать становлению v значит, по сути, не столько укрепляться в бытии, сколько отрываться от жизни. Конечно, нельзя забывать о том, сколь неполноценна и преходяща жизнь: возникнув из напряжения неорганической материи, она по природе своей обречена на разрушение; но ее природе свойственно также и доводить это напряжение до крайних пределов и впадать в неподвижность лишь после пароксизма, стремясь вниз лишь после подъема до высшей точки.

Поэтому когда древние летописи сообщают, что Император Ши Хуанди принял учение о взаимоуничтожении стихий и подчинил ему во всех мельчайших деталях институты Империи, то это сообщение следует принимать совершенно серьезно. Знаменательно также, что он присвоил себе титул Первого императора, подобно многим религиям и революциям связав со своим пришествием начало времени v конкретного времени жизни, разрываемого моментами рождения и смерти, времени эпох, привязанного к пространству и к смене цивилизаций, от чего и зависят повсюду цифры летоисчисления. Наконец, следует отметить, что Император уничтожил книги v кроме, как мы помним, трактатов по врачеванию, лекарственным средствам, гаданию, земледелию и садоводству, v единственно затем, чтобы не позволить противопоставлять прошлое настоящему, а значит в Империи уже были некое прошлое и некое настоящее. Следовательно, было и становление, а вместе с ним и страх конца. Вместе с тем никого, быть может, не преследовала так мысль о смерти, как Императора Ши Хуанди: он повелел целому народу заниматься поисками для себя напитка бессмертия. Он начал работы над своей гробницей, еще не став не только императором, но даже и циньским царем, и пожелал, чтобы эта гробница содержала в себе миниатюрную копию Империи и навеки была скрыта от людских взглядов. Он не любил, чтобы говорили о смерти, и когда в 211 году неизвестный начертал на упавшем с небес камне: ?Первый Император умрет?, v о последствиях летописи сообщают так: ?Это происшествие повергло Императора в такую печаль, что он приказал ученым сочинять стихи о Бессмертных и об императорских странствиях, затем велел положить стихи на музыку и петь их?.

В летописях кратко говорится, что жители Империи страдали от жестоких законов. Позволительно, однако, предположить, в соответствии с общими данными социологии, что скорее всего каждый из них считал себя глубочайшим образом причастным к личной драме Императора и полагал, что разделяет его судьбу, наравне с ним ожидая, когда же будет обретен напиток Бессмертия.

Во всяком случае народ не возмутился, что ему несомненно следовало бы сделать во имя справедливости, разума или просто собственного интереса. Ибо общество, как и отдельные люди, руководствуется не абстрактными соображениями о справедливости и разуме и не утилитарно-приобретательскими мотивами. В нем тоже царят законы жизни и страсти. Более того, это относится даже к обществам животных: можно, к примеру, наблюдать, как муравьи formica sanguinea, ради пустого удовольствия лизать пахучий выпот в ямочках на теле определенного рода паразитов, открывают им доступ в свой муравейник, кормят и обихаживают их, отказывая самим себе, и позволяют им пожирать свои яйца и личинок, что быстро ведет к гибели всей колонии. Такого рода ?болезненные? наклонности, в которых Эшерих усматривает извращение, наподобие алкоголизма у индивида, а Пьерон замечает, что они существуют только у общественных насекомых, v прекрасно показывают, что также и на уровне целого общества закон интереса и даже инстинкт самосохранения являются не хозяином, а рабом, что и здесь, как у отдельного индивида, жизнь беспощадно осуществляет свой жестокий императив экзальтации.

Тогда становится ясным, отчего история царствования Ши Хуанди по праву волнует нас: чрезвычайная удаленность этих событий во времени и пространстве окутывает их живописным обаянием, но их исключительная сила примера, ощутимая уже при обычном чтении, определенно происходит из другого источника v а именно их осознания того, что общество неудержимо влекут к гибели или к славе некие токи. Человек достаточно хорошо знает, что так обстоит дело с ним самим: чтобы усвоить это, достаточно лишь однажды пережить депрессию или восторженное воодушевление. Когда же на него влияют грубые и несостоятельные теории или когда он видит перед собой старческий упадок нации, то в этих историко-политических событиях он не замечает тех же самых роковых увлечений, считает себя мало затронутым ими, стремясь резко разделять происходящее в мире и у себя в душе, извлекая все лучшее из себя самого, вдали от общества, где царят столь чуждые его собственной природе законы. Он изолируется, и эта изоляция, даже враждебность к обществу заставляют его выражать и заявлять от собственного лица, индивидуализировать те важнейшие ценности аффективной жизни, которые обозначались в мифах, переживались в соответствующих им ритуальных праздниках, а некогда и мерили собой всю жизнь человеческих коллективов. В частности, он хочет иметь право на виновность и дионисийский разгул, которое все более и более открыто востребуется ныне благодаря романтизму. Конечно, эти живые силы довольно часто рассматриваются сегодня как антиобщественные v но именно с точки зрения схематических учений скептицизма, рационализма и социального утилитаризма, которые в XVIII веке сумели рассеять эти силы на уровне общества лишь ценой их возбуждения и усиления на уровне индивидов: смещая их, а не рассеивая. Оттесненные критикой и систематическим умом, эти ценности воспользовались полученным уроком и теперь могут атаковать своего противника его же оружием. Действительно, они сделались самосознательными, их понимание мира обрело систематичность и логическую стройность, не уступающую (даже наоборот) вражеской, оно опирается на факты и может не бояться фактического опровержения. Поэтому они-то теперь и рассчитывают на усилия науки и трезвого мышления v именно они, а не разум, этот ученик чародея, чувствующий себя все более и более беспомощным перед заколдованными им предметами.

Сверх того, на стороне этих ценностей не только право, но и сила. Открыто утверждаемые в обществе просвещенного деспотизма или незыблемых прав человека, которое считает делом своей чести их исчезновение, они тем самым уже получают достаточное основание рваться к власти, они растут вопреки ее сопротивлению, а по мере этого роста обретают и глубинную уверенность в том, что рано или поздно смогут ее заполучить. Впрочем, вопрос не в этих сомнительных амбициях. Чтобы человек связывал свою судьбу с судьбой общества, ему достаточно видеть, что те же основополагающие силы, которые управляют его душевной жизнью, с очевидностью властны и над жизнью социальной, еще сильнее и столь же императивно. Здесь они тоже способствуют в одних случаях v инертности, а в других v страстному подъему, следуя, по-видимому, тому же соотношению полярных противоположностей, благодаря которому в жизни мироздания неорганическая материя и живые существа настолько сближаются, что могут чувствовать взаимную ностальгию, так что в неорганической материи заметна как бы воля к развитию и пароксизму, а в живых существах, в высшей точке напряжения, v как бы вкус к абсолютному утомлению, связанный с расслабляющим видением некоей земли обетованной, обиталища покоя и бесчувственности.

В самом деле, если вообще возможно определить в общих чертах те первичные силовые линии, которые, видимо, единообразно управляют всеми процессами мира v как психологическими, так и физическими, v и тем самым обеспечивают его непрерывный характер, то можно было бы сформулировать это так: во всех случаях инерция есть сопротивление, которое сдерживает переход от неподвижности к подвижности или же от подвижности к неподвижности, стремится парализовывать электромагнитную энергию при ее возрастании и развивать v при ее ослаблении; которое тем самым противится любой изменчивости состояния и, подобно Империи Чжоу, силится изъять сущее если не из хронологии, то по крайней мере из становления.

Напротив того, страсть есть такая головокружительная экзальтация, которая заставляет жизнь стремиться к пароксизму, помещает ее между зарождением нового и разрывом со старым, придает ей ускоренный ритм, заставляя развиваться во времени как настоящее падение.

Наконец, в душе человека v вернемся от общего к частному v состояния беспричинной тревоги, куда он порой ввергается с высоты блаженства, предстают при этом как результат одновременного воздействия этих двух позывов.

Благодаря мелочной щепетильности, которую она проявляет во всем, Срединная Нация сумела продемонстрировать последствия этих законов в мельчайших подробностях, и этим так ценно для нас чтение ее Хроник. Действительно, в них мы лучше, чем где-либо, видим, как общества, подобно индивидам, v конечно, при условии что они обладают прочным строением, v вверяют свою судьбу иногда инерции, иногда страсти, избирают своим принципом неизменность или приключение, отвечают отказом или согласием на экзальтацию становления; их отношения со временем отнюдь не однозначны, их история отнюдь не обязательно представляет собой непрерывное развитие, реализующее Идею.

Впрочем, человеку скорее по душе, что дело обстоит таким образом, ибо его мало что так тешит, как обнаружить, что вне его, теряясь в бесконечной дали, действуют не только на него распространяющиеся законы и продолжает ткаться ткань, на которой он v одна из фигур.

 

Тени над Элладой:

Стили жизни в минойской культуре³

В начале нашего века Греция словно постарела на два с лишним тысячелетия, подобно тому как раскопки предшествующего периода расширили ее владычество на восток и запад до самых дальних берегов Средиземного моря. В этом вдвойне бескрайнем пространственно-временном просторе момент политико-культурной гегемонии Афин оказывается лишь сугубо преходящим, точечным явлением. Престранное дело v по привычке или пристрастию сводить цивилизацию, чей ареал простирается от Сицилии до Малой Азии и чей первый, древнеминойский период смыкается с неолитом, к истории одного-единственного города на отрезке в несколько десятков лет. На практике эта редукция, по-видимому, основана главным образом на незнании; поэтому истоки расхожих представлений о Греции следует искать не в реальности, а в тех психологических законах, по которым идет формирование простых идей.

История и археология показывают, что страна богов была многообразной, разнородной, подверженной самым разнонаправленным влияниям, в высшей степени пластичной, постоянно преображающейся; то есть самой настоящей страной людей. Мы же, воспринимая ее через трагедии Расина и картины Пуссена, превратили ее в какой-то мир вне времени и пространства, неподвижный, лишенный становления, неявно признаваемый уникальным, однородным, автономным.

Но стоит путешественнику ступить на землю Греции, как, словно в стране вампиров, навстречу ему выходят призраки. Первую остановку можно сделать на Корфу. Уже Горгона, изображенная на фронтоне, задает трудноразрешимые загадки и сразу погружает посетителя во мрак истории. Демон сидит в центре фронтона, туловище его изображено в профиль, а голова анфас, руки согнуты v одна к земле, другая к небу, и получается что-то вроде человека-свастики; туловище находится в так называемой позе бега на коленях, которую можно встретить не только на этом архаическом фронтоне, но и где-нибудь на ассирийской цилиндрической печатке, на базальтовом рельефе в западной Азии (Каркемич, 2000 год до н.э.), на плавильных формах у североамериканской реки Кентукки или же на вышивках у западноафриканского племени шанго. Горгону окружают львы, также изображенные в профиль, с головой анфас. Здесь возможны столь же широкие сопоставления, вплоть до наскальных рисунков в сахарском Атласе, а то и до скульптурных изображений среднего палеолита.

То было лишь начало: на Крите все делается совсем непривычным. Не может быть никакой общей меры между Парфеноном и дворцом Миноса. Там v ?масса зримо-сдержанного спокойствия?, стиль народа, словно умеющего жертвовать излишним и отделять профанное от сакрального, вернее сказать, стиль народа, который живет в кругу эстетики и для которого поэтому верховную роль играет понятие успеха. Здесь же v обиталище, где жизнь всецело сакрализована, грандиозный лабиринт, контрастирующий с простотой классических домов; понятно, почему память о нем, став легендарной, привела к возникновению мифа о Лабиринте. Это одновременно и дворец, и храм, и склад: здесь стоят огромные амфоры со стилизованным изображением спрутов, еще более страшных благодаря своей подчеркнуто геометрической структуре, как будто порядок, соединяясь с ужасом, еще усиливает его; на стенах v вереницы мужчин и женщин, несущих ритуальные предметы, мужские фигуры окрашены в красный цвет, а женские в светлую охру; длинные вьющиеся волосы очень низко спадают вдоль их спины, а талия стянута металлическим обручем, словно перстнем.

Это вновь оживший мир Ариадны. Здесь также легенда дает фору истории, поэзия v реальности. Нежная героиня, указавшая Тезею дорогу в Лабиринте, v не кто иная, как Святейшая (ari-adne), олицетворение верховной богини, так же как Горная Богоматерь (Dictynna), владычица священных высот, почитаемая в облике каменной глыбы, а позднее отождествленная с Деметрой, и так же как Нежная Дева (Britomartis), принимающая то небесный, то инфернальный облик и преследуемая Миносом v божественным Быком.

И действительно, в минойском царе, видимо, следует видеть образец временного монарха, жреца, колдуна и бога в одном лице, ответственного за плодоносность женщин и плодородие земли, как это прекрасно описано и проиллюстрировано у Фрэзера. В таком свете легко поддаются толкованию свидетельства Платона, Страбона и Дионисия Галикарнасского. Царь Минос, тождественный божественному Быку, известному в Азии еще с IV тысячелетия до н.э., v это живое воплощение Минотавра. Его могущество отмечено всей двойственностью сакрального: он причина всех благ, но видеть и касаться его опасно, он чтим и отвратителен, одновременно и чудовище, и бог. Избранный волею богов, он царствует девять лет. Когда завершается магический цикл, то иссякает ток сверхъестественной энергии, от которой зависело его могущество. Тогда он поднимается на Святую Гору, чтобы встретить там бога, к которому таинственно причастен, и в соединении с ним обновить свою истощившуюся силу благодати. И вот он в самой пещере Минотавра v в божественном Лабиринте, по отношению к которой его Кносский дворец не более чем человеческая транспозиция. Настает миг смерти и воскресения бога, и в этот миг все кругом тоже трепещет, погибая и возрождаясь. Чтобы поддержать непрерывность бытия, на всем острове приносят жертвы. Минос же либо навеки исчезает в пещере, либо вновь спускается со священной высоты, наделенный энергетическим током на новый девятилетний цикл.

Вероятно, по этому случаю требовались и человеческие жертвоприношения, дабы ценность жертвы была соразмерна кризису, для счастливой развязки которого служила вся церемония. При этом, видимо, использовались семь юношей и семь девушек, требуемые в виде дани от Афин именно раз в девять лет. Перед нами опять легенда о Тезее. В данном случае Лабиринт v это сам Кносский дворец, с его запутанными коридорами и бесчисленными залами. Доказательством тому само его имя: это жилище, посвященное и освященное ?labrys?, обоюдоострым жертвенным топором, изображение которого встречается в нем начертанным на колоннах, нарисованным на сосудах, вырезанным под облицовкой стен, чтобы магически охранять их от его тайного присутствия; он сопровождает покойника в могиле, чтобы спасать его от опасностей загробного мира, а на Кавказе, получив форму обоюдоострого копья, но под названием почти неизменным, он стал оружием святого Георгия. Согласно Эвансу, это двуполый фетиш; согласно Кюмону v символ молнии, расщепляющей деревья в лесу; согласно Глоцу v орудие смерти, ?сообщающее человеческой руке сверхчеловеческую способность обуздывать и уничтожать все живое?; этот обоюдоострый топор представляет собой высшее сгущение сакрального, это оружие, убивающее божественного Быка и столь часто изображаемое у него между рогов, это древнее орудие жреца, посредством которого тот переносит мужественную энергию бога с животного на человека.

Под тем же знаком происходит и торжественный бой быков v опасная игра с божеством, к которой, возможно, принуждали получаемых в дань юношей; был бы соблазн отождествить ее с опасностью, от которой Ариадна спасла Тезея, если бы в предании не говорилось скорее о нисхождении в преисподнюю, где дорогу может найти только посвященный, получивший наставления от богини. Как бы то ни было, одна из кносских фресок ясно показывает, что представляла собой тавромахия. Юноша или девушка стоят почти обнаженными перед быков, который несется на них опустив голову. Они выполняют опасное упражнение: проскальзывают между рогами животного, пропуская их у себя под мышками, и в таком положении, мгновенно хватаясь за основание рогов, подтягиваются, как на гимнастических брусьях, v в то время как бык, поднимая голову, подбрасывает их вверх, стремясь избавиться от ноши. Тогда они опускаются уже прямо на хребет животного и, отталкиваясь от него, выполняют новый опасный прыжок, грациозно приземляясь в объятия поджидавшего партнера.

Такие акробатические схватки v отдаленный источник великих греческих игр v еще представляли собой причащение к богу, двойственно окрашенное радостью и риском. В то же время в них проявлялся основополагающий дуализм минойской цивилизации: крайняя изысканность искусства на службе самых мрачных жизненных инстинктов. То было еще до интеллектуального порыва милетской школы; миром еще правили глубинные силы, дионисийские императивы, хтонические влечения. Члены братства куретов, в основном аналогичного тайным инициатическим обществам первобытных народов, отправляли в Мессении культ божественной Девы-Матери, а на Крите v самого Миноса-Зевса, чья жизнь начинается в пещере Рождества на горе Ида и заканчивается в Гробе Господнем на годе Юктас, как выражается Густав Глоц, используя лишь ненамного преувеличенную христианскую терминологию: страсти богов всюду одни и те же. Своими танцами, звоном щитов, пением гимна, греческую запись которого недавно нашли в Палеокастро, куреты каждый год помогали возрождению критского Зевса, и в тот миг, когда, как считали, проливается кровь божественных родов, из пещеры вырывалось яркое пламя; все это характерные признаки обряда плодородия.

Сходным образом и совокупление Зевса с Пасифаей и похищение Европы отсылают к древним обрядам иерогамии с богом-Быком, когда жрица символически или реально отдавалась животному, дабы обеспечить плодородие земли, тогда как в Индии аналогичный обряд осуществлялся с конем, а в Египте v со священным козлом бога Мина.

На росписях саркофага из Агия Триада показано, каким образом призывали мертвых: из сосуда без дна, подобного бочке Данаид (отсюда понятно ее ритуальное значение), жрица проливала на землю жертвенную кровь, и призраки собирались пить ее, чтобы получить благодаря ней эфемерную жизнь.

Аграрная магия, магическое призывание мертвых v налицо поистине все черты, позволяющие соотнести жизнь минойской культуры с жизнью первобытных племен. Собственно, ведь первых обитателей Эллады уже и описывали как полуголых дикарей, ютившихся в шалашах из хвороста, вооруженных топорами и ножами из обсидиана, пользовавшихся горшками с грубым узором, красовавшихся с перьями на голове и в браслетах из полированных камешков. Их уже сравнивали с полинезийцами, распространяя это сравнение не только на нравы, но и мифологию, ибо ничто так не походит на миф об Уране и Гее, как полинезийский рассказ о разделении Земли и Неба. Более того, вокруг божеств теснится скопище причудливых демонов, которые своей составной формой связаны сразу со всеми царствами природы, а своим ужасным и необычайным обликом оставляют далеко позади ярчайшие творения Шумера и Элама; одни лишь чудовищно-систематичные фантазии такого художника, как Иероним Босх, могли бы достойно выдержать сравнение, например, с оттисками печатей, найденными на раскопках в Закро, притом что эти печати применялись, скорее всего, не в религии, а в торговле. Здесь и женщина с ногами грифона и крыльями бабочки; и оленья голова с одним огромным и развесистым рогом и с человечьими руками; и профиль бегущего человека, к которому прицеплены два ненужных крыла, а сверху v бородатая козлиная голова с бараньими рогами.

Перед лицом этих кошмаров, этой сплошной магии, далекой и от аполлоновского разума и от дионисийского мистицизма, знающей лишь стойкость и заразительность скверны, колдовские чары и экзорцизмы, проклятия жрецов, что машут пурпурными плащами вслед закатному солнцу, v перед лицом всего этого материальная жизнь, как недавно показал П.-М.Шюль, облекается изысканнейшей утонченностью. Уже не приходится более расхваливать совершенство минойских фресок. Ничем не уступает им и ваяние v настолько умело и изобретательно художники варьируют материал, стилизуют форму, не дают застыть выразительности фигур и лиц, отнюдь не довольствуясь чисто схематическим изображением, которого единственно и требует магия. Взять хотя бы эту голову быка из черного стеатита, у которой пасть инкрустирована перламутром, рога покрыты золотыми пластинками, а глаза сделаны из горного хрусталя, с пурпурным камешком в середине, изображающим зрачок. Та же тщательность, с какой добивались совершенства в художественных творениях, видна и в устройстве бытовых удобств: гидравлические сооружения в Кноссе вызвали у археологов столько восторженных описаний, что о них уже излишне говорить. В одежде мода была, судя по всему, на привлекательность v во всяком случае, в ней больше кокетства, чем благородства, больше очарования, чем настоящего величия; в самом деле, тут и платья с воланами, и юбки в цветных разводах, и кринолины с оборками, и корсажи с пышными рукавами, которые зашнуровывались ниже обнаженной груди, и обувь на высоких каблуках; а на голове у модниц, локоны, челки и бандо скреплялись сложнейшими булавками, а поверх них v шапочки, береты и тюрбаны, украшенные перьями и эгретками.

На первый взгляд, трудно примирить такие картины, которые были бы уместны скорее в салонах Второй империи, со средой, не знавшей никакой духовной жизни, даже просто никакого сознания, v с миром ужаса и насилия, который, как мы видели, обступал со всех сторон это здание света. Но не следует забывать, что роскошь служит для того же самого заклятия инстинктов, так как именно в магическом мире ни одна деталь материальной жизни не является безразличной, а любое изменение рискует вызвать в далекой перспективе какую-нибудь страшную катастрофу. Коль скоро царь-жрец служит предуготовленной жертвой, то как же не украсить его мистической силой драгоценных камней и металлов? Человек ощущает себя в руках таинственных сил, он должен быть достоин их, и их отсвет облекает его неизменным и опасным сиянием.

Так, в данном случае, в самой роскоши угадывается власть тьмы даже над самыми блестящими проявлениями мирской жизни. Всюду перед нами абсолютные ценности, а потому и в деталях туалета, и в деталях ритуала требуется одинаково взволнованное внимание. Страх всегда заставляет быть осторожнее в зоне опасности и непринужденнее в зоне безопасности; и в том и в другом случае нужна некая дерзость, позволяющая стойко встречать и зачаровывать агрессию призраков. Веровать в роскошь и пренебрегать чистой красотой, делать основой эстетики искусство церемониала v какая впечатляющая ересь! Но на самом деле это как нельзя лучше показывает, что силы мрака не оступились и человек еще не примирился со своей душой.

Нужно побродить среди развалин Кносского дворца в час яркого солнечного сияния. Напрасно искать там следы какого-либо интеллектуального достоинства. Гармония, порядок, симметрия v то, в чем классическое искусство смыкается с геометрией, со строгими линиями совершеннейших построений ума, v все это здесь равно отсутствует, словно в принципе исключаемое каким-то пылающим, неугасимым извержением. Описанные выше противоположности и сходства отчетливо накладываются друг на друга в этих местах, яркая зримость которых еще более оттенена реставрационным цементом Эванса. Усложненность и таинственность сочетаются здесь с демонстративной пышностью. Высокие террасы, пропилеи с массивными колоннами, балконы, выходящие на морской пейзаж или на простор равнины, v во всем этом явный вкус к театральности, но рядом, без всякого перехода, и вкус к таинственности: он и в крохотных внутренних двориках, прихотливое расположение которых контрастирует со обозримыми размерами большого центрального двора; и в резко сворачивающих коридорах, в неожиданных и ненужных лестницах, в скважинах, пропускающих свет, даже в самих дворцовых залах, где вход всегда расположен не посредине, между рядами колонн, а в углу, между двух стен, v а порой и сама колоннада смещается из центра вбок, идет вдоль двух соседних стен и растягивается на три четверти помещения несообразным прямым углом. Именно такой восточно-сказочной архитектурой, одновременно практичной, непонятной и драматичной по своему облику, нередко отличаются подземелья в приключенческих романах, порожденных городской цивилизацией; тут сразу и ?Тысяча и одна ночь? и ?Парижские тайны?. Быстро начинаешь представлять себе, что как раз такого рода цивилизация описывается в поэмах Сен-Жона Перса: ?Законы, предписываемые иным краям, и супружеские союзы среди растекшихся народов, целые страны, распродаваемые с торгов под палящим солнцем, усмиренные плоскогорья и провинции, выставленные на продажу в аромате роз- нищие полководцы на путях бессмертной славы, толпа знатных граждан, пришедших приветствовать нас, все мужское население нынешнего года, неся на палках идолов- торжественные празднества под открытым небом по случаю дня рождения великих деревьев, и общественные церемонии в честь какого-нибудь болотца, посвятительные надписи на черных, безупречно круглых камнях, нахождение ключей в безводных местах, освящение тканей, растянутых на шестах близ перевала, и яростные вопли у стен, когда при свете солнца уродуют плоть взрослых, когда вывешивают напоказ свадебные простыни!?⁴

Эти строки, в которых каждая деталь отсылает к какому-нибудь распространенному обычаю, пожалуй, подходят и к миру минойской цивилизации, зато ничем, думается, не напоминают о классическом облике Греции v эфирного святилища, где царят равновесие и блаженство. Мера, разум, мудрость, гармония v эти качества, которыми описывается Парфенон, в Кноссе отсутствуют даже в зародыше. Однако немаловажно, что они были мало-помалу отвоеваны у варварства, а не получены в дар от неизвестно чьих щедрот. Значит, покой этих богов v лишь победа, которой постоянно грозит опасность, и потому-то оно приобретает свой истинный смысл: дорого оплаченный и всегда непрочный, он тем самым делается и полноценным, значительным, восхитительным, а рассматривая его без перспективы и глубинного фона, пришлось бы счесть его пустым и неинтересным. Взгляните на Аполлона hyperdexios на фронтоне храма в Олимпии, с его простертой победоносной рукой: его безмятежность v не дар природы и не результат привычки, но едва созревший плод усилий. Впору чуть ли не вспомнить о том ?порядке?, который, по известному и злосчастному выражению, царит после казней и побоищ. Это завоеванное спокойствие само, в свою очередь, завоевательно. В этой улыбке, которая угадывается на устах бога, но никак не возникнет на них, выражается триумф, вновь и вновь возобновляемый и завершаемый v но также и обуздываемый, из боязни что, в восторженном упоении, он не станет причиной падения. Постоянная близость победы оправдывает передышку, но не расслабленность. Победитель все время должен сохранять бдительность, быть готовым в любой момент мобилизовать свою энергию, ибо непокорные силы, над которыми он господствует, никогда ни отступают. Собственно, сохраняется даже и напряжение, просто оно стабилизировано, оформлено, стилизовано моментом бдительного затишья. Это тот опасный миг, когда атлет, чувствуя, как поддается противник, внезапно замечает, что надо еще и сдержать свой собственный порыв, чтобы не потерять равновесия, когда сопротивление вдруг исчезнет.

Победы покупаются ценой облегчения жизни, расслабленности, к которой они подталкивают, ценой развития жизни в виде чисто формальных свершений. Тогда уже можно говорить о мире эллинизма.

Таким образом, классический покой был лишь недолговременным вершинным состоянием, когда дисциплина сошлась в схватке со жгучими инстинктами, которые сами нуждались в ее предводительстве и без которых он оказался бы лишь тем, что из него потом сделали, v опереточной декорацией, профилем античного храма на фоне лунного пейзажа с почтовой открытки.

На переходе от Лабиринта к Акрополю свершилось патетическое рождение героев. Оправдание Тезея v не столько в том, что он победил Минотавра, сколько в том, что ему пришлось сражаться с ним, а чудовища предопределяют судьбу полубогов.

Примечания

1. Я признателен М.Хаютиной, любезно согласившейся проверить китайские имена и названия в переводе этой главы. v Прим. перев.

2. Сведения, упоминаемые в этой главе, почерпнуты из традиционных текстов, в которых излагается история древнего Китая. Их перевод опубликован отцом Вигером (с приложением китайского текста) в издании: Rudiments, X, Textes historiques, t. I, Ho-kien-fou, 1902. Современная критика не принимает буквально факты, сообщаемые в этих анналах, особенно относящиеся к древнейшей эпохе. Она скорее рассматривает их как историзацию забытых легенд и вышедших из употребления обрядов. Для тех целей, которые я преследовал здесь, несущественно, опирается ли мое построение на конкретные исторические события или же на периодически торжественно повторяемые церемонии и обычаи. Поэтому я предпочел сохранить традиционную форму всех используемых материалов, не игнорируя при этом того факта, что некоторые из них принадлежат не столько истории, сколько литургии. По этому поводу достаточно обратиться к ценнейшему труду г. Марселя Гране: Marcel Granet, Danses et lйgendes de la Chine ancienne, 2 vol., Paris, 1926; при этом, например, окажется, что мотив пускания стрел в бурдюк с кровью, уподобляемый Небу, связан с магией непроизвольных действий и с царским кланом кузнецов, соперничающим с Небом (t. II, p. 537-549). А появление стаи черных журавлей, танцующих под магическую музыку, отсылает к траурным празднествам, в ходе которых танцоров умерщвляли (t. I, p. 216-25).

3. Материал, используемый в этой главе v широко известный. Его можно найти в общих работах о критской цивилизации. Поэтому мне показалось излишним давать ссылки.

4. Из поэмы Сен-Жон Перса ?Анабазис? (1924). v Прим. перев.

Перевод С.Н. Зенкина

Из работы "Миф и человек", публикуемой в сб.:

Кайуа Р. Миф и человек; Человек и сакральное / Пер. с фр. и вcт. ст. С.Н. Зенкина. - М.: ОГИ, 2003. [В печати].