В 1513 году в знаменитом трактате "Государь" Никколо Макиавелли, создавая образ идеального властителя, писал: "...надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков. Тот, кто всегда подобен льву, может не заметить капкана". Иными словами, Макиавелли призывал государя пребывать в постоянной двойственности и проявлять прямо противоположные качества в зависимости от ситуации. Подобного соединения двух ролей в одном человеке требовала не только политическая обстановка того времени, но и внутренняя придворная жизнь. "Полит.ру" публикует фрагмент из книги Марии Неклюдовой "Искусство частной жизни: Век Людовика XIV" (М.: ОГИ, 2008), в которой речь пойдет о придворной жизни начала XVI века и формировании образа идеального придворного.
См. также: Мария Неклюдова "Изобретение частной жизни"
Судя посвидетельству Таллемана де Рео, немалую роль в отказе госпожи де Рамбуйе отпридворной жизни сыграло ее итальянское воспитание. Ее мать «нарочно говорила сдочерью по-итальянски,дабы та одинаково владела и этим языком, и французским». Что касается дворцовых приемов, то маркиза уже вмолодости «говорила, что не видит ничего привлекательного в том, чтобынаблюдать, как люди толпятся у дверей, стремясь туда попасть, и ей случалось иной раз уходить в дальнююкомнату, дабы посмеяться над дурными порядками, существующими на этот счет воФранции»[1].
Сделаемнебольшое историческое отступление. В XVI — начале XVII в. невежествофранцузской знати было одним из общих мест эпохи. Так, в 1528 г. Бальдассаре Кастильоне писал:
Кромедобродетельности главным и истинным украшением души каждого, я полагаю, являетсяобразованность. Хотя французы благородным признают одно лишь военное дело, всеже прочие занятия не ставят ни во что. Поэтому они не только не ценят науки, но, напротив, гнушаются ими, а всехобразованных считают людьми низкими[2].
Эти слова можнобыло бы отнести на счет национальных стереотипов, когда бы в «Комическойистории Франсиона» (1623) им столетиеспустя не вторил парижанин Шарль Сорель. По его наблюдениям, французские придворные, «будучи крайненевежественными», «не только питали отвращение к наукам, но и не могли видеть ни одной бумажонки, котораябы им не претила и не побуждалаих к насмешкам»[3].Образованность несла на себеотпечатокпрофессионализма, то есть буржуазности. Она была необходима тем, кто был связан с административным управлением, атакже юристам, финансистам, коммерсантам и части духовенства. Занятиемблагородного человека была война.
Конечно, не всебыло столь однозначно. Франциск I покровительствовал наукам и искусствам и впику Сорбонне основал Коллеж де Франс(1530), призванный стать моделью нового, более светского типа образования. Как напоминает в «ПринцессеКлевской» госпожа де Лафайет, по-своему утонченным был двор его сына, Генриха II. Норелигиозные войны второй половины XVI в.положили конец культурной политике дома Валуа; потребовалось почти столетие, чтобы королевский двор снова начал играть роль законодателявкуса. Этим, кстати, объясняется сходство отзывов Кастильоне и Сореля: один ещене успел оценитьподъем французской придворной культуры, другой констатировал ее (временный)упадок.
Сословныепредрассудки сами по себе не способны объяснить презрение к учености: итальянцыкичились знатностью не меньшефранцузов, тем не менее для них в XVI в. хорошее образование стало одним из желательных и даже необходимых атрибутов благородства. В терминах«аналогии с драмой» можно сказать, что в Италии того времени уже произошлорасширение ролевого репертуара, в то время как во Франции превалировало ещесредневековое представление об общественных функциях человека. Как показал Дюби, эпоха раннего Средневековьязнала деление на мирян и духовенство, на воинов и мирных людей. Эти категориибыли открытыми и взаимопроникающими. Но к IX–X вв. под влиянием целого рядапричин, в том числе из-заослабления королевской власти, в Европе постепенно сформировалась новая системавзаимоподчинения. Будучи основана насиле, она стирала разницу между свободными крестьянами и рабами, равно подчиняяих хозяину замка. И углубляла различие между носившими и не носившими оружие, которое все чаще обращалось не противвнешнего врага, а против окрестных жителей. Так складывалось сословие рыцарей, лишь номинально подчинявшеесякоролевской власти. Тогда жебыласформулирована концепция трех порядков, или трех сословий (первое составлялимолящиеся, второе — сражающиеся, третье — пашущие), призванная освятитьиерархическую структуру мирского общества (мирская иерархия отражала небесную, ибо равенство не мыслилось и междуангелами). Такой взгляд на устройствосоциума исповедовали епископы, стремившиеся поддержать светское государство, меж тем как идеология рыцарстваскорее сближала его с монашеством. По мнению адептов трехчастного деления общества, спасениедуши состояло в том, чтобы каждыйоставался на месте, определенном ему Господом, и хорошо исполнял свой долг, не пытаясь присвоить себе чужие добродетели[4].Не случайно, что средневековая культура не знала драматического театра, а лишьмистериальный. Ей осталась чуждатеатральность, связанная с исполнением человеком не своей роли, с нарушением заведенногопорядка.
Когдафранцузское дворянство с презрением отвергало ученость, то в этом можноусмотреть нежелание присваивать чужие добродетели и в каком-то смысле смешивать разные жизненные роли. Вплоть до начала XVII в. онодействительно оставалось военнымсословием. Этому способствовала слабость королевской власти и, соответственно,неэффективность двора, которыйизместа пребывания короля еще не превратился в политический институт. Иначе обстояло дело в Италии,разбитой на небольшие государства, отношения между которыми варьировались от прямой вражды до скрытого соперничества.И без того непростое положение вещей усложняли территориальные притязания Испании и Франции. Такая политическаяситуация требовала не тольковоенной силы, но и искусной дипломатии. Здесь стоит вспомнить (печально)знаменитый пассаж из «Государя», где Макиавелли советовал властителю сочетать в себе качества льва и лисы: «...надо быть подобным лисе,чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков. Тот, кто всегдаподобен льву, может незаметить капкана»[5]. Заметим,речь не о том, что лисе надоприкидываться львом, или наоборот, а о соединении в человеке двух равноправныхсущностей. В зависимости от обстоятельств властитель должен будить в себе тольва, то лису:
Иначе говоря,надо являться в глазах людей сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, благочестивым — и быть таким в самом деле, но внутренне надосохранять готовность проявить и противоположные качества, если это окажетсянеобходимым[6].
Это двуличие —не притворство; Макиавелли намеренно подчеркивает реальность как положительных, так и отрицательныхкачеств. Перед нами предельно жесткое соединение двух ролей, причем переход от одной к другой чисто ситуативен ине подразумевает психологических (тем более моральных) обоснований.
Двойственностьгосударя — а Макиавелли не устает напоминать, что в первую очередь имеет в видуновых правителей, недавнопришедших к власти, — соответствует функциональной гибкости всего правящегосословия. Ярким тому свидетельством может служить биография уже упомянутогографа БальдассареКастильоне, который, как подобало дворянину, был военным, однако не меньше сил отдал дипломатическому поприщу. Ему же принадлежит известныйтрактат «Придворный», написанный в 1507–1516 гг. и впервые опубликованный в 1528 г. В сущности, книги Макиавелли иКастильоне образуют своеобразный диптих. Но если бывшего секретаря второй канцелярии больше волновали глобальныеполитические проблемы и в конечном счете объединение Италии, то дипломат был озабочен взаимоотношениями государяи его непосредственного окружения. Как подчеркивает Карло Оссола, Кастильонестремился сформировать придворного, который был бы способен сформировать государя[7].
С точки зренияКастильоне, для придворного прежде всего важно происхождение, посколькублагородная кровь дает дополнительныйсимволический капитал в виде известного имени и репутации. Человек незнатный может обладать самымивысокими качествами, но ему придется потратить больше сил, чтобы их обнаружить, и общество вцелом отнесется к нему с меньшимдоверием, чем к дворянину, несущему двойную ответственность перед своими предками и потомками. Иными словами, благородное происхождениеслужит залогом относительной предсказуемости образа действий придворного, тогда как отсутствие благородства дает тустепень свободы, которая в первую очередьопасна для властителя.
Кроме того,придворный должен быть наделен физической силой и ловкостью, умением владеть разными видами оружия, ибо его основное призвание — война. Вэтом Кастильоне единодушен с Макиавелли, который полагал, что «государь недолжен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установленийи военной науки»[8]. Однако если у государя приверженностьвоенному делу обусловлена политической необходимостью, то у придворного она имеет двойное обоснование: благородныйчеловек обязан быть воином и в силупроисхождения, и в соответствии с потребностями государства. В этом смысле государьзаинтересован в том, чтобы егоокружали люди благородные, для которых война — естественное занятие.
Но воинскоепризвание придворного не должно проявляться во всех его действиях, которымследует быть свободными от аффектации:
Насколькопривлекательнее и уважаемее дворянин, что носит оружие, но при этом прост,скромен в речах и не кичлив,нежели другой, который только и знает хвалить себя да, изрыгая угрозы иругательства, делать вид, что бросает вызов всему миру![9]
Нельзя незаметить, что похвальба, ругательства и показная воинственность — типичные черты маски Капитана из комедии дельарте. Вот как ее описывает в своей комедии «Ярмарка» (1618) МикеланджелоБуонаротти Младший:
...Смотрите,
Как КапитанКордон стоит заносчив.
Нога вперед; какчерные усища
Закручены свирепо—
Знаккровожадности и бессердечья;
Он руку левую напортупее
Все держитнаготове, чтобы правой
Извлечь свой мечи горы
Перерубить,проникнуть в преисподню.
Рога Плутонусрезать и, схвативши
Его за хвост иобмакнув, кaк в луже,
В болоте Стикса,тут же
Живого и сырым сглотнуть...[10]
Помимогипертрофированной демонстрации отваги поведение Капитана отличаетсянеуместностью. Он хвастаетсяпередтеми, кто для него не представляет угрозы, и избегает ситуаций, которые моглибы закончиться поединком. Аналогичным образом кичливый придворный у Кастильонене соизмеряет своевербальное поведение с конкретными обстоятельствами:
Мы не желаем<...>, чтобы он [Придворный] держал себя надменно, все время бравируясловами вроде «броня — моя жена»ибросая вызывающе дерзкие взгляды, которые, как мы видели не раз, способен изобразить [шут] Берто. Кподобным людям вполне подходят слова,остроумно адресованные одной достойной дамой в благородном обществе некоему сеньору <...>: оказывая емучесть, она его пригласилатанцевать, но он отказался от этого, а также от предложения послушать музыку и от многих других развлечений ивсе повторял, что такие безделицы — не его занятие; дама наконец не выдержала:
— Какое жезанятие ваше?
Он ответил:
— Война.
Дама сразу нашласьчто сказать:
— Поскольку, яполагаю, нынче вы не на войне и не собираетесь сражаться, то было бы прекрасно,если бы вы велели хорошо себя смазать и вместе со всеми вашими воинскимидоспехами упрятать в чуландо той поры, пока в вас не будет нужды, дабы не покрыться ржавыми пятнами еще сильнее, чем сейчас[11].
Остроумный ответдамы подчеркивает отсутствие ролевой гибкости у ее собеседника. Он не в силах выйти за пределы своейпрямой функции, которая здесь превращается в театральную маску. Подобно марионетке, вояка долженбыть убран в чулан вместе сдоспехами вплоть до того момента, когда сюжетные перипетии — война — потребуют его присутствия.
Кичливому воинунедостает того, что Макиавелли назвал внутренней готовностью проявлять диаметрально противоположныекачества. Именно поэтому он оказывается похож на маску комедии дель арте, чей характер остается неизменным влюбых обстоятельствах. Говоря современным языком, ему недостает психологической глубины — способности быть не только воином, но и человеком. Этоочевидное противопоставление социальной функции и общечеловеческих ценностейсамо по себе является признаком расширения репертуара жизненных ролей. Причем не исключено,что в сильной позиции здесь находятся не общечеловеческие качества (в первую очередь перед нами человек, а уже затемвоин, дипломат и пр.), а наоборот. Бытьвоином — не только сословная, но и духовная обязанность дворянина, егорелигиозный долг. Становясь придворным, он не отказывается от воинскогопризвания, котороепо-прежнему остается его высшим предназначением. Однако ему приходится затушевывать, маскировать внешние признаки своей истинной функции. Такимобразом, для благородного человека придворная жизнь в буквальном смысле словасвязана с самоотречением, с необходимостью стать кем-то другим.
Здесь стоитобратить внимание на развлечения, которые дама предлагала своему несговорчивому собеседнику. В первую очередь это танцы и музыка.Действительно, по мнению Кастильоне, придворный должен уметь танцевать, петь ииграть на несколькихинструментах. Такого рода навыки были традиционно связаны с женскимвоспитанием, чем объясняется нежелание воина заниматься подобными«безделицами». Однако по своей природедвор — потенциально женское пространство, хотя бы потому, что его ядром является «дом» правителя (а внутренний домашний уклад обычноассоциируется с женской сферойдеятельности, тогда как жизнь за стенами дома — с мужской). Вступая впространство двора, придворный вынужденно преображается в андрогинное существо,соединяющее в себе качества мужчиныи женщины, того, кто умеет сражаться, и той, что умеет угождать. Не случайно, что в портрете Кастильоне, написанном Рафаэлем в 1515–1516 гг.,были подчеркнуты именно андрогинные черты. Ведь, как думали современники и как признавал сам дипломат, образцом дляидеального придворного служил он сам: «...говорят, что я хотел изобразить себясамого, и <...> что все свойства, которыми я наделяю Придворного, заключены во мне»[12].Портрет Рафаэля указывал на эту двойственность, где сквозь конкретные чертыпроглядывал идеальный тип со всей его идеологической двусмысленностью.
Естественно, чтосамоотречение придворного имеет ярко выраженный политический смысл: тем самым он показывает правителю свою готовность подчиниться.Как отмечает Карло Оссола, с этой точки зрения трактат Кастильоне написан отнюдь не ради выгоды придворного.Овладевая арсеналом «женской»социабельности, где важную роль играли музыка, танцы и светские игры, придворный «цивилизовался», однако оборотной стороной этого процесса былаего «феминизация». Напротив, дляженского окружения правителя жизнь при дворе предоставляла возможность большегоприобщения к сферам «мужской» компетенции. Как известно, сюжетной канвой для «Придворного» служит светская игра,в которой участвуют приближенные герцога урбинского Гвидобальдо Монтефельтро ипридворные дамы его супруги, Елизаветы Гонзага. Они перебирают разные темы для разговора — достоинства и недостатки любимой особы, зачаткиодержимости в каждом человеке, удовольствие от любовных ссор и их причины — и вконце концов решают составить портрет совершенного придворного. Списокотвергнутых предложений позволяет нам лучше понять, почему Кастильоне именовал это занятие игрой. Очевидно, что по сути это —риторическое упражнение, апеллирующее к навыкам публичной речи, прививаемым мужским образованием. Однако, в отличиеот настоящих диспутов, его предметом служат не насущные проблемы политическойили духовной жизни, а психологические тонкости отношений. Это занятие можноуподобить популярным в ту эпоху«каруселям»— парадным турнирам, чьи участники показывали свою ловкость в обращении соружием и верховой езде, но не вступали внастоящие поединки. Совершенство техники при отсутствии практических целей —таково определение светской игры.
Вернемся ккичливому воину. Его поведение построено на отказе от игры (которая, напомним, есть самоотречение).Парадоксальным образом именно это превращает его в театральный персонаж, тогда как образ действийпридворного скорее антитеатрален. Воин гордо демонстрирует свою суть,придворный ее затушевывает. Всвязи с этим Кастильоне вводит понятие раскованности (sprezzatura), обозначаяим умение скрывать усилия, потраченные на приобретение того или иногомастерства. Все в придворномдолжно отличаться «безыскусной и чарующей простотой»[13],которая выступает в качестве своеобразного защитного покрова, наброшенного поверх более чем реальногоискусства. Чем совершеннее придворный, тем меньше в нем приметных качеств и тем труднее егоопознать. Именно поэтому он нуждается в описании. В отличие от воина,исполняющего свое предназначение, его поступки не могут считаться образцовыми без дополнительногообъяснения. Не случайно Кастильоне поднимает вопрос, может ли придворныйхвалить самого себя, и отвечает на него положительно, поскольку в противном случае его герою грозитопасность быть не оцененным «невежами». Однако он советует делать это ненапрямую, а путем создания таких речевых ситуаций, когда похвала покажется объективной, идущей от сутивещей, а не от рассказа о них. Несколько утрируя, можно сказать, чтоструктурируемый им новый культурный тип «придворного» по своей природе нетеатрален, а в буквальном смысле литературен, поскольку является толчком к созданию нарратива.
Сделаем еще одиншаг назад. С точки зрения литературной генеалогии «Придворный» продолжал традицию ренессансногодиалога, возникшую как подражание диалогу античному. Все его персонажи — реальные историческиелица, действительно присутствовавшиепри дворе герцога урбинского в марте 1507 г. Они не только обсуждают качества идеального придворного, но каждый из них по-своему является егомоделью. В этой собирательности образа и состоит его совершенство: Кастильоне, конечно, не мог удержаться и невспомнить легенду о живописце Зевксисе, который, чтобы изобразить идеальнуюкрасоту, заимствовал черты пяти разных красавиц[14].Диалогическая форма позволилаавтору «Придворного» запечатлеть процесс коллективного творчества, который одновременно являлся процессомсаморефлексии. Почему, собственно говоря, участники беседы отдают предпочтение обсуждениюсовершенного придворного, а не удовольствия от любовных ссор? По-видимому, этот выбор привлекателен для них тем,что напрямую связан с осознаниемсебя как особого рода сообщества. Через «собирание» образа придворного ониутверждают собственную групповую идентичность, которая неизбежно становитсяполитическим фактором. Один придворный не может сформировать властителя, однако это по силампридворному сообществу, объединенному вокруг общего идеала.
Эта вполнереальная политическая и культурная общность формируется в процессе самоописания, сперва устного (беседы приурбинском дворе), затем письменного («Придворный»). Его основой служат не общиевоспоминания — кстати, когда Кастильоне публикует свой труд, вспоминать об этих урбинских вечерах уже практически некому,— а общий вымысел. Грубоговоря, участники разговора не конструируют историю, а сочиняют коллективныйроман. Они не рассказывают о деяниях своего героя, поскольку жизнь при дворе означает относительную бездеятельность.Их интересуют его «нравы» в широкомпонимании этого слова, или, если угодно, его психология. Здесь опять-таки будетуместно вспомнить «Принцессу Клевскую» госпожи де Лафайет, справедливосчитающуюся одним из первых психологических романов. Не случайно, что его действие почтиполностью сосредоточено в пространстве двора, которое в силу своих особенностей побуждает героев к интерпретациипоступков окружающих и ксамопониманию.
Такимобразом, если ученые собеседники Цицерона, о которых шла речь выше,конструировали особый тип «воображаемого сообщества» из книг и их читателей, тоучастники урбинских бесед создавали новуюсоциокультурную общность, нарративизируя собственное существование. В обоихслучаях расширение ролевого репертуара происходило через посредство литературы.Именно этого элемента олитературивания социальных отношений госпожа де Рамбуйе не могла найти при французском дворе.
[1] Таллеманде Рео Ж. Занимательные истории. С. 141.
[2]Кастильоне Б. Придворный / Пер. ситал. О. Ф. Кудрявцева // Сочинения великих итальянцев XVI в. С. 231.
[3]Сорель Ш. Правдивое комическоежизнеописание Франсиона / Пер. с фр. Г.Ярхо. М.: Правда, 1990. С. 222, 301.
[4]См.: Дюби Ж.Трехчастная модель, или Представления средневекового общества о себе самом /Пер. с фр. Ю. А. Гинзбург. М.: Языки русской культуры, 2000.
[5]Макиавелли Н. Государь / Пер. ситал. Г. Д. Муравьевой // Макиавелли Н. Избранныесочинения. М.: Худ. лит., 1982. С. 351.
[6] Там же. С. 352.
[7] Ossola C. Miroirssans visage. Du courtisan а l’homme de la rue / Trad. De l’italien par N. Sels. Paris: Seuil, 1997.
[8] МакиавеллиН.Государь. С. 342.
[9] КастильонеБ.Придворный. С. 213.
[10]Цит. по: Дживелегов А. К.Итальянская народная комедия. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 141–142.
[11] КастильонеБ.Придворный. С. 204.
[12] КастильонеБ.Придворный. С. 186.
[13] КастильонеБ.Придворный. С. 213.
[14] Там же. С. 244.
