«Полит.ру» публикует эссе одного из известнейших философов современности, профессора Страсбургского университета Жана-Люка Нанси «Останься, приди», посвященное памяти крупнейшего мыслителя и представителя постструктурализма Жака Дерриды (1930-2004). Впервые текст был напечатан в “Le Monde” (12 octobre 2004). Русский перевод предоставлен журналом «Синий Диван» (2005. Вып. 6).
Как трудно писать, когда воцаряется тишина. И все-таки нужно, нужно писать -- не надеясь послать привет. Но, Жак, сегодня я не могу писать иначе, как обращаясь к тебе. Вернувшись из Парижа, после встречи с тобой, я задумал было каждый день писать по паре слов, чтобы уйти от ограниченности и томительности для тебя телефонного общения. И вот -- вот единственное возможное письмо. Но я не могу не делать вида, будто, несмотря ни на что, я на самом деле могу писать тебе. Я не способен повернуться к "публике". Нужно говорить о тебе -- но обращаться к тебе. Как будто...
Ты любил это "как будто", идущее от Канта, ты и сам его охотно подхватывал, но видел в нем не какой-нибудь иллюзионистский трюк, а безоговорочное утверждение присутствия невозможного и безусловного. Как будто он -- абсолют -- был налицо, и он действительно есть. Так и ты есть, ты безусловно и абсолютно есть тот, кто ты есть, -- вовеки. И это ничего общего не имеет с религиозным воскрешением (мы об этом говорили, ты еще шутил: "в конечном счете, я бы предпочел настоящее, классическое воскрешение!"). Но это напрямую связано, во-первых, с этим сегодняшним присутствием -- твоим, еще не выброшенным на берег памяти, -- и, во-вторых, -- с абсолютным, исключительным, неизгладимым характером каждого, каждой жизни.
Как ты писал, смерть каждого -- "всякий раз, единственный и неповторимый, -- это конец света". Иначе говоря, всякий раз весь мир без остатка присутствует в каждом, как каждый. Всегда всякий раз возникая ниоткуда и пропадая в никуда, оторванный от постоянства и тождества, отброшенный в затмение и инаковость. Ты больше не ты сам, ты даже больше не "ты" -- к этому "даже больше" я и обращаюсь, -- и вот так ты нам дан, нам оставлен -- и ты всеми оставлен.
Но все заняты другим тобой -- твоей знаменитой тенью. Всюду твердят, что ты философ "деконструкции". Но к чему сводится эта пресловутая и почти всегда превратно понимаемая "деконструкция"? Это работа с тем, что остается после демонтажа систем обозначения (метафизик, гуманизмов, мировоззрений). Не ты изобрел этот демонтаж, ты сам напоминал, что он рождается одновременно с философией: сама философия выстраивает и демонтирует конструкции смысла. А остаток -- это то, чему невозможно ни назначить, ни вменить никакого данного смысла. Это истина единственного, истина каждого как другого, что никогда не сводится к тому же самому, что не дает себя отождествить, что уклоняется и ускользает. Как ты сам только что сделал. Как ты предпочитал делать всю жизнь -- с упорством, с недоверчивостью.
Демонтировать конструкции смысла ты хотел не для того, чтобы разрушить, а чтобы разомкнуть, дизассемблировать и тем самым высвободить этот остаток: бесконечный избыток конечного существования, абсолют единичного (в котором нет ничего солипсистского).
Вот что остается от тебя, вот что остается тобой. Ты появился с этим сорок лет назад. И сразу дал обозначение этому остатку и этой избыточности. Заимствовав у Хайдеггера "вне-себя-бытие", у Гуссерля и Мерло-Понти -- силу знака за пределами смысла: "письмо". Еще в 1963-м ты утверждал: "Смысл ни прежде, ни после действия", и как раз силу, порыв, неистовство этого вечно возобновляемого действия ты хотел сделать своими. И вот что нас тогда захватило, столь многих, -- это нетерпеливое, гордое, раздраженное, эксцессивное желание, которое заставляло тебя не пугаться крайностей и прожигать мысль, как жизнь. Именно эта щедрость, одновременно бьющая через край и беспокойная, сказалась и в твоих чтениях, и в твоих дружбах, это она бросала тебя по всем фронтам и в то же время таинственно замыкала в себе, это она заставляла тебя о стольком говорить и о стольком умалчивать.
Ты понял, что нужда эпохи -- снова, как и для Гегеля, забота о том, что остается, когда "некая форма жизни становится старой": остается "жизнь", оторванная от своих форм, остается обкраденность, пустота, через которую переходят к какой-то другой форме. Не к "будущему", уже представленному, но к "грядущему", чья сущность -- в том, что оно грядет, приходит, а не в том, что оно представимо и исчислимо. И это неисчислимое, этот вызов расчету и покорению, этот вызов, по сути, тебе самому и твоей собственной силе -- вот что было твоей пружиной, твоим самым живым местом. Ты жаждал инаковости -- хотел восторгаться, восхищаться, отчуждаться от самого себя, -- но не на дистанции от своего подлинного бытия, а в нем самом, в самой его подлинности: апогей апроприации, неотделимой от рассеяния. Твоя сила -- как раз отсюда: от этой удивительной воли схватывать разом бессмыслицу и истину, остаток и грядущее, схватывать всегда уникальным и вечно обновляемым осмыслением. Безумие, конечно, Жак, так тоже можно сказать, и ты не возражаешь, чтобы так говорили. Прекрасное безумье -- разве не этим был со времен Платона "прекрасный риск" философии? Безумье разума, не больше и не меньше. Разума, который требует безусловного: пусть каждый будет, словно он мир и потому что он мир. Что же еще сказать? Останься, приди.
© А.В. Гаpаджа (pусский пеpевод с фр.)
