Находясь по дороге в Рим, апостол Андрей остановился в месте, где впоследствии суждено было возникнуть Киеву: он установил там крест и предрек последующее основание города. Затем, как сообщает летопись Нестора, он продолжил свой путь, чтобы посетить будущий Новгород, где он узнал славян и их обычаи. До начала XVIIIв. оставался, однако, «скрытым» тот факт, что во время своих странствий по будущей Руси апостол Андрей сделал еще одну остановку, а именно в «Cанктпетербургской земле». Здесь он опустил свой посох, благословил эту землю и предсказал ее будущее величие. Об этом сообщает анонимная рукопись петровской эпохи «О зачатии и здании царствующаго града Санктпетербурга», в которой, среди прочего, рассказывается известный миф об основании города: будто бы в поисках места, пригодного для постройки нового города, Петр Великий выбрал остров Енисаари, т.к. в момент его пребывания на этом острове в небе показался орел. Два дня спустя,16 мая 1703 года, он велел закопать там ковчег с мощами святого Андрея Первозванного, на котором было написано: «По воплощении Иисус Христове 1703 маия 16 основан царствующий град Санктпетербург великим государем царем и великим князем Петром Алексиевичем, самодержцем Всероссийским» (Беспятых 1991, С. 258). Так была заложена основа новой царской резиденции. И тем самым (интер)текстуальной природы ее культурной семантики. Не столько несоответствие между мифической наррацией и историческими фактами, сколько насыщенная интертекстуальность нарратива и ее воздействие на формирование культурной идентичности города характеризуют легенду об основании города петровского времени. Если отсылка к древнерусскому преданию о странствованиях св. Андрея по будущей Руси ставит Петербург у истоков русской истории спасения, то факт появления орла содержит эксплицитный намек на легенду об основании Константинополя ( т.е. на возникновение децентрализованной столицы, в традиции которой воспринимается Петербург ), а присвоение его римской коннотации подкрепляется возведением храма в честь святых Петра и Павла. Тот факт, что мощи св. Андрея являются, в свою очередь, материальным и спиритуальным фундаментом города, свидетельствует, опять же, о тесном переплетении его текстуальной ткани. Хотя отсылка к существующим мифам и традициям призвана в первую очередь легитимировать основанный Петром город, т.е. ввести его в контекст русской культуры, она вместе с тем заметно определяет создание культурной городской семантики, v поскольку город, не имеющий истории, создавал свою идентичность прежде всего через свою текстуальную причастность к чужим традициям. Петербург, согласно одному из главных тезисов настоящего исследования, с самого начала возник как текстура, как дискурсивное единство культурных ссылок, породивших его семантику в форме мифов и легенд, идеологем и утопий, культурных цитат и символических действий.
В этой связи литературе v и в первую очередь панегирической, о которой впоследствии пойдет речь, v принадлежала ключевая роль: она с самого начала была источником культурных концепций, определявших семантику города. Она была не столько медиумом прочитываемости города v как постулировал К. Штирле(1993), говоря о литературном мифе Парижа, v сколько участвовала, так сказать, в создании текста города, она строила город. Подобно петербургской архитектуре, обязаннной своей уникальной гибридностью цитатам и смешению всевозможных стилей, петербургский панегирик вписал «свободный от риторики» город в ткань гетерогенных текстов, сформировавшуюся под влиянием петровских идеологем и мифем , образцов повествования из древнерусской традиции и риторической топики прославления города. Настоящее исследование ставит своей целью проанализировать эту ткань и тем самым осветить ее до сих пор не раскрытую многослойность. Понятие «Петербургский панегирик» описывает литературную репрезентацию города на Неве в торжественных одах и прославляющих речах XVIII v нач. XIX вв.. И хотя мы имеем здесь дело с неологизмом, он не несет в себе функции нового обозначения уже знакомой материи, т.к. речь идет о реконструкции одной литературной традиции изображения Петербурга, до последнего времени обойденной вниманием исследователей.
В исследованиях, посвященных «Петербургской» литературе v от Н.П. Анциферова до В.Н. Топорова v изображение этой традиции исчерпывалось, как правило, указанием на фрагментарность и «незрелость» облика города, не выдерживавшего сравнения с более поздними «городскими» текстами Пушкина, Гоголя и Достоевского. С этой точки зрения «Петербургская» литература XVIII в. казалась неадекватным панданом «Петербургской» литературы XIX и XX вв., своего рода неструктурированным сырым материалом, из которого лишь в эпоху романтизма был «вылеплен» подлинный Петербургский миф.
В предлагаемой работе Петербургский панегирик рассматривается под иным углом зрения, позволяющим понять его как когерентную, закрепленную в определенном литературном и культурном контексте традицию «городского» текста. Речь идет, в частности, об анализе трех аспектов этой традиции: мифопоэтического, культурного ( в смысле культурной идентичности) и риторико-текстуального. Использование различных методических и теоретических подходов позволит представить материал во всей его многогранности.
Теоретической основой первой главы («Между хаосом и космосом») является исследование В.Н.Топорова о мифопоэтическом субстрате Петербургской литературы (1995). На основе тезиса о параллельном существовании двух противоположных мифов, мифа возникновения и мифа конца, здесь показывается, как панегирик, преподнося основание города в качестве демиургического творения Петра, таит в себе при этом до сих пор не распознанные намеки на миф конца, т.е. как постепенно все более и более фокусируется дихотомическая структура городского мифа. Наряду с этими мифопоэтическими мотивами анализируются античные, библейские и древнерусские пласты панегирика на примере некоторых изобразительных приемов (например, синтаксической формулы « где прежде.... там теперь»).
Во второй главе («Эксцентрический центр») анализируется культурно-символический пласт Петербургского панегирика, в частности его роль в формировании русской культурной идентичности в XVIII в. или, точнее, в перемене ее полярности, в которой он участвует, создавая картины «своего» и «чужого». При этом пространственно v семиотические концепции центра и периферии Ю.М.Лотмана, которые он, в частности, поясняет на примере Петербурга, дополняются типологизацией культурной идентичности Б. Гизена (1999). Центральное место в главе отводится проблематике построения культурных границ, касающейся внешнего и внутреннего пространства русской культуры: ибо панегирик концептуализирует Петербург, отмежевывая его как от Запада, так и от «древней» русской (московской)культуры. В этом контексте трактуется и роль Петербурга как утопического конструкта и идеального города.
Риторико-текстуальная фактура Петербургского панегирика является центральной темой третьей главы («Рetropolis sub specie topica»): она анализируется с точки зрения топики. Под топикой здесь понимается кристаллизация не только устойчивых, повторяющихся литературно-письменных форм, но прежде всего определенных категорий концептуализации и постижения города, рассматриваемых в связи с их адаптацией из первоначально незнакомой риторической традиции. Здесь учитываются обширные исcледования последних лет в области топики, в частности, тезис «силы общественного воображения» Л. Борншойера (1976). Вместе с работой по восточнославянской риторике Р. Лахманн (1994) он образует теоретико-методическую основу главы. В ней рассматривается межкультурное, западноевропейское измерение панегирического городского текста, возникновение которого понятно лишь в контексте эпидейктической laus urbis. Там же описывается диахроническое развитие петербургской топики прославления и показаны отчасти значительные дифференции между различными фазами петербургского панегирика.
Наконец, в заключительной части («Перспектива») намечается линия развития, связывающая Петербургский панегирик с канонической Петербургской литературой XIX в.. На смену эпидейктической городской литературе приходит в эпоху романтизма Петербургская поэзия, использующая элементы этой традиции и потому обозначаемая как «постпанегирическая». Эти панегирические топосы, мифологемы, идеологемы деконтекстуализируются и встраиваются в другие философские, историософские и и литературные контексты, чтобы ответить на новые, актуальные вопросы о культурном значении Петербурга. Ярчайшим примером такой интертекстуальной отсылки к Петербургскому панегирику является поэма Пушкина «Медный всадник».
Несмотря на то, что предметом настоящей работы является тема, до последнего времени обойденная вниманием исследователей, она вполне укладывается в рамки исследований «Петербургской» литературы: поэтому в введении речь пойдет сначала об этой научной традиции на примере двух крупных ее представителей- Анциферова и Топорова, оказавших заметное влияние на исследования городского текста, тематизировав и увековечив этот особый «городской жанр». В заключение будет определено место настоящей работы в указанном научном контексте. Вслед за систематическим и историческим введением в панегирик в европейском (античность и Новое время) и русском контексте будет дан обзор Петербургского панегирика.
