«Полит.ру» публикует статью Александра Жолковского, посвященную памяти выдающегося филолога Юрия Щеглова, ушедшего из жизни в апреле 2009 года. В статье автор делится воспоминаниями о своем коллеге и соавторе, с которым его связывала многолетняя дружба, а также рассказывает о многочисленных работах и научных интересах Щеглова. Так, ученый владел более чем десятком языков, издал монографии, посвященные русской литературе XVIII века, латинской поэзии, теории словесности и африканским языкам, а также комментарии к романам Ильфа и Петрова, известные сегодня во всем мире. Статья опубликована в журнале «Новое литературное обозрение» (2009. № 99).
Наша филология понесла очередную тяжелую утрату. Недавно в Мэдисоне после мучительной болезни скончался выдающийся филолог Юрий Константинович Щеглов, еще один из блестящей плеяды ушедших за последние годы сверстников и старших коллег (С.С. Аверинцева, М.Л. Гаспарова, П.А. Гринцера, Е.М. Мелетинского, В.Н. Топорова, А.П. Чудакова, Е.Г. Эткинда), с которыми он десятилетиями вел на страницах своих работ научный диалог, начатый лично еще в 1960-е годы на официальных и домашних структуралистских площадках, в коридорах Иняза, Института восточных языков МГУ, Института мировой литературы и Института славяноведения и продолженный на международных симпозиумах и летних школах в Соединенных Штатах, Европе и новой России.
Диапазон его интересов и достижений поразителен. Он прекрасно владел английским, французским, итальянским, шведским, немецким, латынью и хауса, читал на церковнославянском, древнегреческом, древнеисландском и суахили. Его опубликованные монографические исследования посвящены необычному разбросу тем: африканским языкам и литературам (грамматике хауса; словесности Тропической Африки), латинской поэзии («Метаморфозам» Овидия), советской литературе (романам Ильфа и Петрова), русской поэзии XVIII века (творчеству Кантемира) и литературной теории (поэтике выразительности). Еще очевиднее широта его научных интересов становится при знакомстве с его статьями — о семантике русских слов, морфологии чадских языков, литературах (поэзии и прозе) на хауса и суахили, теории новеллы, Петронии, Ларошфуко, Мольере, Гюго, Конан Дойле, Державине, Денисе Давыдове, Пушкине (прозе и стихах), Л. Толстом, Чехове (рассказах и пьесах), Ахматовой, Зощенко, Добычине, Бабеле, Булгакове, Пастернаке («Докторе Живаго»), Каверине, Войновиче...
Я познакомился с ним в ранней молодости, на первом курсе филфака МГУ, в 1954-м, и сразу же понял, как мне повезло. Я многому у него учился и учусь до сих пор. Мне посчастливилось работать — соавторствовать — с ним в течение десятков лет, и это было одной из самых больших удач, выпавших на мою долю.
В те давние годы среди наших приятелей был сын художницы, щедро дружившей с нами, зеленой послесталинской молодежью. Как-то раз я с восхищением стал рассказывать ей про задуманную Юрой работу (кажется, о «Метаморфозах»). Она слушала доброжелательно, но запомнилось предостережение: замыслы — это хорошо, но, Боже, какая пропасть отделяет их от осуществления! Оглядываясь назад, хочется отчитаться перед ней за Юру (да и за все наше оттепельное поколение, включая ее сына, ныне членкора), — Юра исполнил почти все, что задумал.
Исполнил, несмотря на свою бросавшуюся в глаза неторопливость — часто хотелось сказать — медлительность, но задним числом лучше всего подойдет фундаментальность. Идея наиболее знаменитой, ныне уже классической, работы над комментариями к саге об Остапе Бендере зародилась у него еще в 1960-е годы, но первое, венское, издание вышло лишь в 1990— 1991 годах, второе, расширенное, в Москве в 1995-м, а третье, в Издательстве Ивана Лимбаха, переработанное и дополненное еще раз, окончательное, — только что, уже после его смерти. A labor of love, работа длиною в жизнь.
А параллельно, столь же неторопливо и основательно, занимался он и другими своими большими проектами — Овидием (от первой статьи 1962 года до монографии 2002 года), новеллами о Шерлоке Холмсе (опубликована лишь ранняя статья), сатирами Кантемира (монография 2004 года), комментариями к «Затоваренной бочкотаре» (успевшими получить восторженное одобрение Аксенова и ждущими своего издателя) и множеством тем, не дораставших до монографического объема, но тоже разрабатывавшихся систематически, — тут в первую очередь надо назвать серии его статей о Чехове, Ахматовой и Зощенко.
Масштабы этой потери будут осознаваться постепенно — по мере появления ранее не опубликованных работ и всестороннего ознакомления широкой филологической среды с богатством его достижений. Ценимый пока что в основном узким кругом профессионалов (если не считать массовой популярности комментариев к Ильфу и Петрову), он со временем не может не занять подобающего ему места в первых рядах нашей науки. Задержка с полным признанием может объясняться рядом причин — эмиграцией (переселением в Канаду, затем в Штаты), приверженностью privacy, известной замкнутостью характера, несклонностью к модным интеллектуальным поветриям и соответственно скромными размерами полученного общественного внимания.
Он прожил нелегкую жизнь. На старой родине она была затруднена общественным строем, враждебным человеку вообще, а тем более человеку незаурядному, хотя и тогда уже ему сопутствовало признание со стороны старших коллег (В.Б. Шкловского, В.Я. Проппа, А.Н. Колмогорова, Вяч.Вс. Иванова). А на новой родине, вполне к нему гостеприимной, им с женой, Валерией Алексеевной, пришлось пережить гибель единственного сына Романа от рук бандитов. Но в целом это была счастливая жизнь, посвященная любимому делу — книгам, филологии, изучению языков и литератур. И предметы его любви отвечали взаимностью, охотно раскрывая ему свои тайны, которыми он делился с нами.
Уединенный, но и комфортный, образ жизни эмигранта-профессора, окруженного любовью аспирантов и уважением коллег, он использовал как пожизненный исследовательский грант для литературоведческих изысканий, хорошо сочетавшихся с его страстью к путешествиям. Занятия Ильфом и Петровым вели его в Хельсинки, с их архивами, занятия Кантемиром — в Италию и Францию. У него были там любимые места, музеи и гостиницы (в письмах он иногда с юмором описывал приключавшиеся с ним комические эпизоды), и даже в последние годы, ослабев от болезней, он продолжал ездить и ходить — с раскладным стулом. И везде, куда он приезжал, он покупал давно разыскиваемые или просто вдруг заинтересовавшие его книги, которые всегда (помню еще по давним московским впечатлениям) умел выкопать в букинистическом магазине из общей кучи.
Перечитывая и аннотируя (по просьбе вдовы) для возможных издателей два с лишним десятка его статей, разрозненно печатавшихся в российских и западных изданиях, я не переставал восхищаться. Может быть, в заключение этого некролога (видит Бог, когда мы подружились полвека назад, меньше всего ожидал я, что мне придется писать о нем такое, смолоду он был редким здоровяком, мы на велосипедах съездили из Москвы в Ярославль) стоит попытаться кратко резюмировать суть его вклада.
До сих пор речь шла, так сказать, о темах его работ, теперь два слова об их реме. Владея разветвленным концептуальным аппаратом литературоведения, в значительной мере оригинально разрабатывавшимся им самим (техникой структурной схематизации, выявлением инвариантов, методами формального стиховедения, якобсоновской поэзией грамматики, теорией сюжета, интертекстуальным анализом, архетипическим и культурно-историческим подходами), он всегда руководствовался любовным читательским вниманием к тексту и умел находить адекватные — чуткие, гибкие, удивительно конкретные — формулировки для содержания исследуемых произведений. А такое, строго кодифицированное, собранное из готовых элементов (подспудно знакомых читателю и профессионально известных литературоведу) и в то же время изощренно тонкое, идиосинкратически верное художественному миру автора (и потому с благодарностью узнаваемое читателем) воспроизведение литературных объектов средствами науки и составляет секрет литературоведческого величия.
Закончить, при мысли о наших многочисленных утратах последнего времени, мне хочется «Прощанием с друзьями» (1952) Заболоцкого:
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.
Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где всё разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба — лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.
Там на ином, невнятном языке
Поёт синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья — корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры — цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята...
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.
Ему ещё не место в тех краях,
Где вы исчезли, лёгкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.
