Позднесоветское общество в социологии Юрия Левады 1970-х годов

«Полит.ру» публикует статью Бориса Дубина, посвященную исследованиям выдающегося социолога Юрия Левады в области истории и культуры позднесоветского общества. 1970-е годы представляли для ученого особенный интерес: он характеризовал их как эпоху «подтачивания монолита» советского общества. Так, множество работ Левады посвящены изучению культуры, ментальности и социальной организации позднесоветского общества, а также проблемам «разномыслия» и сосуществования интеллигенции и масс с властью. В предлагаемой ниже статье автор развивает и комментирует работы Юрия Левады об этой эпохе, написанные ученым тридцать лет назад, а также предлагает свой собственный взгляд на проблему. Материал опубликован в журнале «Вестник общественного мнения» (2009. № 4), издаваемом Аналитическим Центром Юрия Левады.

1

Статья развивает основные тезисы высту­пления на конференции «Разномыслие в СССР и России (1945–2008)»[1] и ставит двойную зада­чу. Во-первых, я собираюсь коротко и в основ­ных чертах охарактеризовать социологический замысел Ю.А. Левады, как он был сформулиро­ван в его статьях середины 1970-х – середины 1980-х гг., т. е. актуализировать его в качестве значимого компонента эпохи, сегодня уже ото­шедшей в прошлое, для многих малознакомое и даже чуждое[2]. Но, во-вторых, мне хотелось бы по свежим следам отозваться на проблематику названной конференции и выступления до­кладчиков в ее первый день. Иными словами, условные 70-е гг. (по Леваде, это 1968–1985 гг. с выделением подпериода между высылкой А.И. Солжени­цына из СССР в 1974-м году и прекращением выпуска неподцензурной «Хроники текущих со­бытий» в 1982-м) будут выступать далее и хронологическим этапом работы Левады-теоретика, и одновременно предметом его ана­лиза, для которого он вырабатывал тогда теоре­тическую рамку и ряд ключевых понятий. Из вопросов же, дебатировавшихся ораторами на конференции, я выделю три, как мне кажется, главных, они были сквозными для многих вы­ступлений, если не для всех. Это:

– границы и формы разномыслия на поздней фазе существования советского обще­ства (собственно 1970-е – первая половина 1980-х гг.);

– факторы, приведшие к развалу СССР в начале 1990-х;

– причины того, что реформы не пошли дальше, а оказались прерваны к середине и во второй половине 1990-х.

Дальше я попытаюсь до некоторой степени ответить на эти вопросы хотя бы кратко, причем ответить как бы «словами Левады»: развивая его идеи, выдвинутые на протяжении последнего советского десятилетия и, отчасти, подхвачен­ные и углубленные в нескольких работах более поздних лет[3].

2

В ретроспективной левадинской харак­теристике 70-х гг. как эпохи «подтачивания монолита» советского общества сталинской эпохи – иногда Левада говорил о «разрушении концепции монолита» и, замечу, не раз подчер­кивал «вынужденный, а потому основательный» для всех участников характер этого процесса – я хотел бы для начала обратить внимание на не­сколько моментов. Они, среди прочего, опреде­ляли формы и пределы тогдашнего «разномыс­лия», которое в первую очередь практиковалось достаточно узкими кругами интеллигенции, образованного слоя и, естественно, в замет­но меньшей мере, – массой населения, пре­жде всего городского (напомню, что во второй половине 1960-х гг. среднее образование стало в СССР всеобщей нормой, а большинство насе­ления – жителями городов того или иного уров­ня и типа). Вот эти моменты:

– по преимуществу пассивный и реактив­ный характер сосуществования интеллигенции и массы с властью: «Никакого единого и тем более организованного "движения" сопротив­ления режиму или официальной идеологии не существовало»[4];

– соглашение интеллигенции с властью в той или иной степени в разных случаях, «лу­кавая сделка» сторон (см.: Там же. С. 72; Лева­да, отмечу, был далек от какой бы то ни было идеализации образа и роли интеллигентского слоя[5]), что выразилось, среди прочего, в мен­тальной конструкции советского двоемыслия, и подтачивавшего «монолит», но и парадок­сальным образом его консервировавшего, рас­тягивавшего процесс распада, поскольку оно по преимуществу дистанцировало от сложив­шегося официального порядка, но вместе с тем блокировало выработку продуманных ему аль­тернатив, реально ограничивало инако- и раз­номыслие;

– преобладание со всех «сторон» – и во власти, и среди ее критиков, и у интеллиген­ции, и у массы – логики наличной ситуации, поглощенность «текущим моментом» при ма­лой заинтересованности последствиями пред­принимаемых шагов, невнимании к общим перспективам (расчет только на короткое вре­мя, вне координат будущего и глубинной пер­спективы исторического прошлого, учета его символической значимости);

– феномен заложничества как своеобраз­ного механизма упрощенной, вырожденной, негативной социальной связи, «сила» которо­го состояло именно в простоте и чье действие (негативное!) в конечном счете также способ­ствовало разрушению упомянутого «моноли­та»; Леваду, в частности, интересовало действие заложнического механизма на мышление и поведение интеллигенции, в особенности – в периоды «подписантства» и в связи с теми или иными отклонениями единиц от соглашатель­ского стандарта большинства;

– ориентация интеллигенции на ценно­сти, дистанцировавшие и отличавшие «сво­их», «нас» от «них», «власти», а не на обобщен­ные программы, которые могли бы объединять многих, – в конечном счете, направленность прежде всего на деструкцию сложившегося порядка и, в сравнении с этим, слабость кон­структивных планов, идей и соображений (см.: Там же. С. 77–78).

Как мне кажется, в теоретико-социоло-гических работах Левады середины 1970 – се­редины 1980-х гг. можно видеть своего рода аналитическую контрпрограмму по отношению к перечисленным выше моментам по преиму­ществу адаптивной поведенческой тактики со­ветской интеллигенции и массы в целом. Но не только к ним. Данные работы Левады были – по условиям и возможностям времени – скрыто и открыто полемичны, причем спор в любом слу­чае шел по принципиальным вопросам. Главны­ми мысленными оппонентами Левады при этом выступает марксизм (в частности, упрощаю­щий экономизм в понимании индивидуального действия и коллективного поведения), структу­рализм в его трактовке культуры как системы, бихевиоризм (атомизация и психологизация социального действия по образцу «стимул – реакция»), символический интеракционизм с его пониманием общества как системы обме­нов, отечественная этнография в ее опять-таки упрощенческих представлениях о «материаль­ной» и «духовной» культуре. Соответственно, в этой полемике важнейшую концептуальную нагрузку получают у Левады именно понятия «культура», «символ», «игра» (символических и игровых структур социального действия)[6].

Предварительно обобщая, можно сказать, что основными проблемами (проблемными планами) аналитической проработки Левады, его социологического замысла или программы становятся теоретические лакуны и дефициты тогдашней социологической теории, в том чис­ле отечественной[7]. А именно такие (выстраи­ваю их в хронологической последовательности авторских разработок):

– понятие «культура» (символические структуры действия);

– специфически сложный (предельный) тип социального действия (игра);

– специфически упрощенный тип обще­ства (мобилизационное общество, несущее на себе наследственные черты экстраординарного, насильственного социального перелома, долгое время не принимающее поэтому ценностного порядка повседневности, а пытающееся вместо этого институционализировать «чрезвычайные» общественные состояния, поставить «эксцесс» на службу власти и ее планам);

– специфические типы социального про­цесса («понижающая адаптация», с одной сто­роны, «аваланш» и следующая за ним «рутини­зация чрезвычайности», с другой);

– специфический антропологический тип («советский человек»);

– понятие «эрзац-элит» или «назначенных быть элитой» в условиях советской и постсо­ветской России, коррелятивное с более ранней категорией «наведенной харизмы» правителя в советских условиях.

3

Основные узлы проблематики, вокруг кото­рых концентрируется мысль Левады в указанное десятилетие, относятся к основополагающим аспектам советской модели общества, условиям ее воспроизводства, внутренним ограничени­ям эффективности и факторам нестабильности (дестабилизации). Попробую схематизировать и систематизировать хотя бы некоторые из них.

1. Социальная организация советского общества. В работах первой половины и се­редины 1970-х гг. Левада аналитически ре­конструирует морфологическую структуру российского и советского общества в рамках концепции урбанизации как многомерно­го, долго- и разновременного, даже разно­направленного социокультурного процесса. Он описывает российский (советский) со­циум как специфический, централизованно-иерархический тип центропериферийных от­ношений. Символические (интегративные) функции системы и соответствующие сверхзна­чимые образцы коллективной идентификации сосредоточены при этом в центре (столице), нормативные (нормозадающие) иерархизиро­ваны по оси безальтернативной и внеконку­рентной власти, которая выступает и основой социальной стратификации, периферии же – а она составляет преобладающую часть стра­ны – отводится чисто исполнительская роль и функция ресурса (человеческого и др.). При этом отношения между центром и периферией, реализация поступающих из центра культурных образцов опосредуется социальным и модаль­ным барьером, «преодоление которого требует снижения уровня реализации образца»[8]. «Вы­рожденным случаем» описанного структурного принципа (а подобные упрощенные варианты чрезвычайно интересовали Леваду как теоре­тика сложного, символически опосредованно­го действия) выступает «иерархия, сведенная к одной ступени – когда центральная структу­ра непосредственно соотнесена с периферией и задает последней весь объем ее (значимой) деятельности»[9].

Такая система построена по принципу ма­тричного воспроизводства – упрощенного дублирования центральных, структурообра­зующих форм и функций (прежде всего – отно­шений власти) «на местах» и на любых уровнях социума. Речь идет не просто о ситуативном «ухудшении», «халтуре», поведении «сачка», плохом исполнении образца в процессах его восприятия и воспроизводства на периферии социума, хотя, конечно же, и о них. Левада опи­сывает здесь функциональный механизм тормо­жения как работающий узел репродуктивной системы советского общества, неизбежную по мере перехода к периферии социума, можно сказать, запрограммированную трансформа­цию символических образцов и нормативных значений в инструментальные, подлежащие исполнению, и наоборот – говорит о симво­лизации и даже наделении сверхзначимостью тех значений и действий («планов», «плановых показателей»), которые ориентированы на ис­полнение центральной «программы», достиже­ние поставленной цели. Другая сторона описы­ваемого механизма – опять-таки неизбежная, запрограммированная, системная провинциа­лизация центра. В качестве примера подобной провинциализации можно, в частности, на­звать постоянное подтягивание в центр социу­ма периферийного «человеческого материала» с соответствующими стереотипными установка­ми и представлениями. Следствие этого – воз­никновение и разрастание в советских условиях полу- и квазигородских (поселковых, слобод­ских) форм поселения, повседневного взаимо­действия, а также выработка и межличностная, в основе своей – устная, некодифицированная и принципиально не рационализируемая транс­ляция его смысловых образцов.

Подобная жесткость социального устрой­ства требует его поддержания столь же жест­кими репрессивными средствами и ведет к гигантской «отбраковке» людей и групп, чьи инициативы, даже само существование хотя бы в потенции представляют альтернативу или угрозу системе. Наряду с этим в исторической перспективе подобное устройство буквально через одно поколение влечет за собой, с одной стороны, формирование компенсаторных меха­низмов всеобщей коррупции, «черного рынка», «второй культуры» и т. п., а с другой – приводит к росту претензий на власть и самостоятель­ность со стороны различных групп социальной периферии, в частности, национальной номен­клатуры и интеллигенции. Названные явления проявляются, по меньшей мере, с конца 1960 – начала 1970-х гг., что вызывает ответную реак­цию властей («хлопковые» и другие процессы, борьба с «подпольным» бизнесом, шаги по уничтожению диссидентства, принудительная высылка и разрешение на эмиграцию), но и за­метные сдвиги в идеологии, смягчение прямого социального контроля (отказ от программно­го утопизма и ориентации на будущее, отход от изоляционизма периода «холодной войны», концепция международной «разрядки», рито­рика «новой исторической общности людей» и др.). Тем не менее к концу 1980-х эта подспуд­ная «бомба», можно сказать, взрывается – та­ков один из факторов распада СССР. Напомню, однако, что ни одна из существовавших на тот момент в стране социальных и политических сил, движений, партий не была инициатором или активным исполнителем развала советско­го государства, но ни одна из них открыто, со­знательно и сколько-нибудь последовательно не выступила на его защиту.

2. Репродукция советского режима 1930–1940-х гг. Теоретический интерес Левады к ре­продуктивной системе общества, способности системы воспроизводить свою организацию во времени, механизмам такого воспроизводства проявляется в конце 1970-х гг., на самом пике «застойных» лет. При этом Левада аналити­чески противопоставляет инструментальную «программу опыта», направленную на достиже­ние цели и оптимизацию средств такого дости­жения (расчет, выбор вариантов, минимизацию издержек и т. д.), и ценностно-нормативную «программу культуры», ориентированную на поддержание структуры и образца действия как смыслового целого[10]. Подавление импульсов к оптимизации социальной системы, ориента­ций на повышение ее качества ведет, в конеч­ном счете, к сбою ее воспроизводства. Но и десимволизация социального действия, утрата его символической значимости, а значит, реду­цирование программы культуры до всего лишь оперативной ориентировки в текущем дне и до чисто реактивной адаптации к его нуждам раз­рушает общество как систему.

При этом, с одной стороны, возникает и увеличивается разрыв между разными уровня­ми, подсистемами, группами, поколенческими когортами общества, нарастает его фрагменти­рованность. В частности это выражается в раз­ложении правящей элиты, особенно ее верхуш­ки. Но не только. Характерно, например, что уже среди «младших братьев» того «поколения Октября», о котором говорилось в нескольких выступлениях на конференции, выделились мо­лодые офицеры Великой Отечественной, соз­давшие «лейтенантскую прозу», которая на про­тяжении 1960 – начала 1970-х гг. противостояла официальной картине триумфального шествия советской армии во главе с партийными вождя­ми и при поддержке всего народа, что, конечно же, играло свою роль в подтачивании государ­ственного «монолита», но в еще большей мере – меняло общественную атмосферу. Тогдашняя «городская», «деревенская», историческая проза «шестидесятников», их искусство (театр, кино), литературная критика и публицистика действо­вали в том же направлении. Неподцензурная «вторая» культура (поэзия, живопись, музыка, эссеистика) имела, конечно, заметно меньшую распространенность и действовала уже другими образно-символическими средствами (концеп­туализм в поэзии и живописи, театр абсурда и др.), другой логикой аргументации (религиоз­ная публицистика и культурологическая эссеи­стика), но по-своему работала на деструкцию смысловых оснований официально советской, «монолитной» картины мира.

С другой стороны, функционирование об­щества, узлов и блоков системы (институтов), которые не связаны с реальным целедостиже­нием и лишены возможностей оптимизации, вырождается в церемониал, повторение про­стого и привычного, его демонстрацию и при­нятие в качестве знака «стабильности», точнее, имитирующего стабильность. Социальной це­ной такого упрощения становится постепенная примитивизация или даже деградация систе­мы – потеря стимулов к активности «снизу», потеря управляемости «сверху». Такова вторая «бомба», условно говоря, подложенная под со­ветский режим.

3. Игровые структуры действия. Левада раз­рабатывал понятие игры в полемике, с одной стороны, с представлением об «экономическом человеке» и допущением о его полностью каль­кулируемом, исключительно рациональном поведении, а с другой – со структурализмом, его категориями «модели», «моделирующей системы», «бинарных оппозиций». Могу пред­положить, что его в этот период (первая по­ловина 1980-х гг.) теоретически занимала сама возможность, основания и принципиальные формы коллективной самоорганизации. Поэто­му, вероятно, его и заинтересовал, казалось бы, предельный, едва ли не маргинальный для со­циолога тип замкнутого действия – форма соци­альности «из ничего», организованной исклю­чительно по собственным условным правилам при отсутствии (выключении) любого внешне­го контекста, нормативных систем, социальных авторитетов[11]. Примерами более сложных форм игры для Левады выступало искусство (поэзия, театр); более простой формой – спорт. Левада подчеркивал (опять-таки в полемике со струк­турализмом, а также с концепцией социальных ролей, моделью «социологического человека» у Ральфа Дарендорфа, «драматургической пер­спективой» в социологии), что игра не модель. Она не имеет функциональной значимости вне самой себя, не представляет образца для какой бы то ни было неигровой деятельности[12], хотя неигровая деятельность может принимать ха­рактер игры – например, имитировать игру, перенимать ее модальность или отдельные эле­менты.

Как вырожденный случай игры Левада трактовал политический церемониал, «риту­ал, лишившийся своих "вертикальных" функ-ций»[13], – демонстрацию фигур безальтерна­тивной политической власти вне социальных связей и исторического контекста, без предъ­явления коллективных целей и программ их до­стижения, а исключительно в качестве фокуса воображаемой интеграции с ними ближайших кругов и большинства населения. Смыслом действия здесь становится его граница, которая как бы вносится в центр[14]. Составляя смысловое средоточие действия (взаимодействия), она вос­производит и поддерживает ситуацию социаль­ного раскола, разрыва социальности, посколь­ку отделяет «нас» от «них» и задает предельно простой образец иерархической системы, изо­лированной от внешнего мира и разнообразных фигур «значимых других». В этом качестве она может лишь имитироваться, мультиплициро­ваться по социально-пространственной гори­зонтали («в регионах», «на местах») и в грани­цах других сообществ (например, в семье или школе).

В этих категориях Левада описывает, в частности, характер власти, тип социума и по­ведение массового человека в России начала 2000-х гг.[15] Ретроспективно можно было бы ска­зать, что такова еще одна «бомба», которая угро­жала если не распадом, то обессмысливанием, семантической делегитимацией советского ре­жима. Напомню, что статья об игровых струк­турах была опубликована автором в 1984 г., о людях и символах – в 2001-м. Полтора десяти­летия между двумя этими датами стали для со­ветского общества временем крупномасштаб­ных и разноплановых перемен.

4

Формы и границы социально-политических, экономических, культурных и других измене­ний конца 1980-х – начала 1990-х гг. были за­даны, как писал Левада, «слабостями "фор­мообразующего" периода 70-х»[16]. Ресурсом частичного восстановления, репродукции, «повторения» прежней системы в новых рам­ках, новой внутренней и внешней обстановке стала сформировавшаяся за советский период конструкция массового человека и социально, культурно, исторически связанные с нею осо­бенности так называемых «элит» советского и российского общества. В качестве наиболее общих моментов, направленных как будто бы на установление, укрепление или хотя бы вре­менное поддержание, частичный «ремонт» со­ветского режима, но парадоксальным образом подтачивавших его «монолитность» и привед­ших к распаду СССР, я бы, обобщая соображе­ния Левады, назвал теперь следующее:

– стремление государства к тотальному контролю над институциональной структурой общества, в пределе – полное поглощение об­щества государством, в действительности всег­да остававшееся частичным;

– стремление государства к централизо­ванному контролю над системами воспроиз­водства общества (семья, школа, культура и ис­кусство, массмедиа), которые все более, хотя никогда не целиком, ориентируются на повто­рение признанных и утвержденных образцов;

– как следствие указанного – дефектность механизмов целеполагания и целедостижения в рамках сложившейся системы, а потому и от­сутствие механизмов ее усовершенствования (изоляционистская идея исключительности со­ветского строя и советского человека стала те­рять значимость даже для первого поколения людей, выросших в СССР, поскольку не могла заменить функциональную дифференциацию общества, реальное соревнование и солидар­ность, разнообразие траекторий продвижения и форм вознаграждения);

– отсутствие механизмов корректировки, устранения системных дефицитов и дефектов сложившегося социально-политического по­рядка; кроме сугубо временных мер, сама рас­пространенность которых на всех этапах исто­рии советского общества указывает, впрочем, на их систематический, функциональный харак­тер, в роли таких механизмов-заместителей на разных этапах и на разных уровнях советского социума выступают различные формы «ручного управления» («телефонное право», подбор ка­дров «под начальника» по линии родства, зем­лячества и другим аскриптивным признакам), конструкция сверхвласти без ответственности (роль вождя и его спасительного персонального вмешательства), установление экстраординар­ного порядка, отменяющего действие любых норм, включая правовые; централизованное введение того или иного варианта «особого по­ложения» приводит в действие, в частности, механизмы массовой социальной отбраковки населения, практику тех или иных «чисток», вывод из публичной жизни целых категорий, классов, слоев, народов и т. п.;

– разрастание – по мере частичного смяг­чения репрессивного характера режима – форм социального взаимодействия, сосуществующих с официальным порядком, использующих его институциональные структуры, но не леги­тимированных его нормами в открытом виде (блат, знакомства, «подпольные производства», черный и серый рынок, сам- и тамиздат, вторая культура и др).

Совокупное действие перечисленных мо­ментов (их перечень может быть уточнен и про­должен) все больше ведет к разложению «элит», пассивности масс и общей неуправляемости системы. Этот никем не программированный и крайне плохо контролируемый процесс на­коплений системных напряжений, дефицитов и дефектов может рано или поздно перерасти в общий срыв, одновременный распад всех узлов системы или, по крайней мере, разрыв связей между этими узлами.

Однако следует еще раз подчеркнуть: ис­полнение того либо другого действия как «плохого» или «бессмысленного», признание тех или иных решений «временными», а каких-то шагов «неудовлетворительными», «половин­чатыми» и проч. в данном случае нисколько не означает их дисквалификацию, осуждение, от­вержение участниками. Оно не ведет к улучше­нию деятельности или смене ее «программы». Такое поведение подтачивает действие систе­мы, но вместе с тем, как уже говорилось, отсро­чивает ее распад. Система не имеет стимулов к движению, она не в состоянии развиваться, но вполне может существовать, длить привычное существование. Это значит, что система вну­тренне, функционально не дифференцирована и при этом для нее нет «значимого другого» во­вне (у нее нет ни внутренних, ни внешних «дру­гих», что, собственно, и выражается метафорой монолита). В таком случае допустимо предпо­ложить, что «плохие», «слабые», гибридные» либо «кентаврические» социальные образова­ния – это нормальные, обычные для системы описываемого типа режимы работы. Напротив, какие-то иные формы, направленные на усо­вершенствование или изменение действия, его программы, воспринимаются участниками как ненормальные («Тебе что, больше всех надо?») и при их почему-то возникновении будут так или иначе пресекаться, причем как «сверху», вла­стью, так и «снизу», массой. Здесь опять-таки действует негативный механизм социальной отбраковки, коллективного заложничества.

Рано или поздно накопление подобных системных дефектов при отсутствии альтерна­тив, перспективы, выбора вариантов приводит к единовременному спазматическому срыву, как бы полному обрушению системы. «Застой» сменяется «обвалом» («аваланшем», по выра­жению Левады[17]), т. е. опять-таки чрезвычайной ситуацией, отменяющей или, по крайней мере, значительно ослабляющей действие прежних норм. На публичной сцене появляется неко­торые количество «новых людей», кандидатов в элиту из прежнего «запаса» или «подполья». Возникают некоторые новые формы отноше­ний – гражданских, религиозных, культурных, но прежде всего – экономических, в куда мень­шей степени – политических. Усилия тех либо иных подгрупп правящей «элиты» развить и использовать этот момент относительного раз­нообразия для более или менее глубокого ре­формирования системы заставляют в ответ, для самозащиты активизироваться ее несущие, наиболее консервативные элементы (иерархи­ческие структуры политической власти, корпо­ративную солидарность «силовиков», прежде всего – спецслужб). Последние в утверждении своего господства опираются теперь не на мо­билизационную энергию большинства (масс), а на их – поддерживаемую большинством ого­сударствленных медиа – отстраненность от политики, социальную апатию и эскапизм, желание с наименьшими усилиями и утратами адаптироваться к ситуации и не потерять хотя бы того, что есть («Лишь бы не было хуже» – не лучше, а именно не хуже, т. е. без подключения и максимизации собственной активности).

Иными словами, «плохое», «слабое» состоя­ние «человеческого материала» – не случай­ность и не побочный эффект, оно показывает свою функциональность в процессах пассив­ного выживания, принудительной адаптации. Больше того, важнейшим ресурсом частичного восстановления, воспроизводства прежней си­стемы за временными и пространственными рамками СССР при ее попытке уже в постсовет­ских условиях приспособиться к относительно изменившемуся внутреннему состоянию (новые претенденты на элитные позиции) и внешнему окружению (глобальный мировой порядок) вы­ступает именно антропологическая конструкция «советского человека», сохраняемые им стан­дарты коллективного самопонимания, социаль­ного общежития, политической культуры[18].

5

Таким образом, можно говорить о хроно­логической и собственно теоретической ло­гике развития исследовательских интересов Левады на протяжении десятилетий его социо­логической работы. Обобщенно и условно я бы представил ее так: от морфологии советского и российского общества («пространственно-временные структуры действия») он переходил к условиям и механизмам его воспроизводства («репродуктивная система»), границам дей­ствия этих механизмов («игра», «церемониал»), а далее – к феноменам кратковременного пере­лома («аваланша»), формам привыкания к нему («рутинизация чрезвычайности») и ресурсам частичного, адаптивного восстановления преж­него («советский человек», «эрзац-элиты»).

[1] Она была организована 15–16 мая 2009 г. Европейским универси­тетом в Санкт-Петербурге совместно с Благотворительным фондом имени Д.С. Лихачева, Центром независимых социологических иссле­дований и Научно-информационным центром «Мемориал». Стимулом для выступлений и дискуссии участников стала книга Б.М. Фирсова «Разномыслие в СССР. 1940–1960-е годы: История, теория и практи­ки» (СПб.: Изд-во ЕУ СПб; Европейский дом, 2008). Более подробно о конференции см.: http://www.eu.spb.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=1126&Itemid=0

[2] В более развернутом виде экспликацию теоретических идей Лева­ды см. в работах: Гудков Л. Социология Юрия Левады (опыт системати­зации) // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2007. № 4.; Шалин Д. Феноменологические основы теоретической практики: биокритические заметки о Ю.А. Леваде // Цит. изд. 2008. № 4.

[3] Прежде всего, я буду опираться здесь на работы Левады 1970–1980-х гг. по смысловой структуре социального действия, печатавшие­ся в 1974–1984 гг., как правило, в малодоступных изданиях и позднее включенные в его книгу «Статьи по социологии» (М., 1993), а также статьи «Рубежи и рамки семидесятых: Размышления соучастника» (Неприкосновенный запас. 1998. № 2. С. 72–78) и «Юрий Буртин: Че­ловек и время» (Новое литературное обозрение. 2001. № 48. С. 90–92). Последним, впрочем, предшествовали построенные на близком исто­рическом материале и тоже важные для моей темы работы «Сталин­ские альтернативы» (В сб.: Осмыслить культ Сталина. М.: Прогресс, 1989. С. 448–459) и «Секрет нестабильности самой стабильной эпохи» (в сб.: Погружение в трясину. (Анатомия застоя). М.: Прогресс, 1991. С. 15–30, в соавторстве с Т. Ноткиной и В. Шейнисом).

[4] Левада Ю. Рубежи и рамки семидесятых // Указ. соч. С. 76.

[5] «Реальное историческое существование русской интеллигенции ограничено примерно рамками 60-х годов XIX века – 20-х годов ХХ века», – писал Левада; позднейший период ее существования он на­зывал «фантомным» (Статьи по социологии. С. 157). При этом роль образованных слоев в советском и постсоветском обществе была пред­метом сквозного интереса Левады, начиная со статьи «Интеллиген­ция» в известном «словаре нового мышления» «50/50» (М.: Прогресс, 1989; вошла в упомянутую книгу «Статьи по социологии. С. 156–158) и работы «Проблема интеллигенции в современной России» (Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. М.: Интерпракс, 1994. С. 208–214) до статьи «Элитарные структуры в советской и пост­советской ситуации», ставшей для автора последней; опубликована в альманахе «Вторая навигация» (Запорожье: Дикое поле, 2007.Вып. 7. С. 96–114), а затем в кн.: Гудков Л., Дубин Б., Левада Ю. Проблема «элиты» в современной России. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2007.

[6] Из более поздних работ Левады сюда относятся статьи «Индикато­ры и парадигмы культуры в общественном мнении» (включена в кн.: От мнений к пониманию. М.: МШПИ, 2000. С. 305–322) и «Люди и симво­лы» (вошла в кн.: Ищем человека. М.: Новое изд-во, 2006. С. 187–201). Подробнее об этой проблематике см.: Дубин Б. От традиции к игре: Культура в социологическом проекте Юрия Левады // Новое литератур­ное обозрение. 2007. № 5.

[7] Отмечу одну особенность его теоретической работы – особое вни­мание к сложным формам взаимодействия и открытым смысловым структурам, а с другой стороны, к «вырожденным» «простым» случа­ям и разновидностям замкнутого, изолированного действия.

[8] Левада Ю. Статьи по социологии. М., 1993. С. 43.

[9] Там же. Другой вариант развития социальной морфологии в ходе процессов урбанизации и модернизации представляют открытые раз­витые общества, например, американское. Инструментальные функции здесь разнесены по группам и институтам, нормативные общедоступ­ны («…все "окраины" равноудалены от функционального центра» Указ. соч. С. 44). Функции центра при этом символически представ­лены «вертикальным» строением культурного текста – многослойной культурной записи сложной и динамичной социальной морфологии (см.: Указ. соч.). Важно, что они представлены и могут быть репре­зентированы исключительно символически, – это отсылает к иному, более сложному типу регуляции поведения через как бы невидимые физически, но высоко значимые санкционирующие символы и фигуры (таков, скажем, призрак отца Гамлета, еще один пример, используемый Левадой – см.: Указ. соч. С. 59).

[10] См.: Левада Ю. Указ. соч. С. 52–54.

[11] В частной беседе он говорил, что хотел показать работу социаль­ных механизмов, взяв для примера, как Марсель Мосс в «Опыте о даре», один и достаточно частный случай, а получилось, как и у Мосса, принципиальное описание целой сложной системы взаимодействия, причем в идеально-чистом виде, когда участники свободны от инстру­ментального достижения целей и преследования собственных частных интересов, но также и от воздействия каких бы то ни было внешних сил со стороны фигур власти, инстанций авторитета и проч.

[12] «Самодостаточность игровых структур не позволяет считать их символами какой-то иной реальности», – отмечал Левада (Статьи по социологии. С. 103).

[13] Там же.

[14] Или иначе: символ, символический посредник не отсылает к друго­му, ценностно более высокому плану действия, например, не приоб­щает к глубинам истории или к сфере культуры, а сам превращается в «границу действия», – ситуация, которую Левада описывает как «вы­рожденную» (см.: Указ. соч. С. 70).

[15] Левада Ю. Люди и символы // Указ. соч. С. 188–191.

[16] Левада Ю. Рубежи и рамки семидесятых // Указ. соч. С. 78.

[17] «…Извечная дилемма российских перемен: “застой” или “обвал”, – третьего пути не дано…» – Левада Ю. Рубежи и рамки семидесятых // Указ. соч. С. 78.

[18] Подробнее об этом см.: Гудков Л. «Советский человек» в социоло­гии Юрия Левады // Общественные науки и современность. 2007. № 6; Он же. Условия воспроизводства «советского человека» // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2009. № 2.