«Полит.ру»публикует главу из новой книги Максима Кантора «В ту сторону» (М.: ОГИ, 2009),которую можно назвать продолжением знаменитого романа «Учебник рисования»: этоанализ кризиса общества, который был предсказан в «Учебнике» и сбылся сегодня.Среди действующих лиц нового романа — оксфордские профессора, афганскиесолдаты, кремлевские политики и пациенты московской больницы, которыерассказывают свои истории из жизни и высказывают свою точку зрения на проблемысовременной действительности.
См. также:
Антон был студентом исторического факультета и писал дипломпо истории Второй мировой войны, точнее — по мирным договорам сорок пятогогода. Пафос работы был очевиден. Коричневая чума охватила мир, мир пришел внегодность, но демократия сплотилась и победила чуму. В сорок пятом, когдадемократия, наконец, восторжествовала, был учрежден новый мир — тот самый, вкотором теперь жил Антон. Фундамент справедливого мира был заложен именнотогда, после страшной войны. Основания нового мира дипломник и собиралсяописать.
Антон прилежно изучал протоколы переговоров, перепискулидеров. Он не смог поехать в Европу работать с архивами, а российскиемидовские архивы полную картину событий не давали — даже по знаменитойконференции в Цецилиенхофе, которую мы именуем Потсдамской, имелось несчетноеколичество разночтений. Мешало то, что советские протоколы велись в манерекосвенной речи, а западные воспроизводили речь прямую. Поди, разбери, что болеесоответствует истине, если прямая речь — в неизбежном переводе — не всегдаточно транслирует смысл предложения, а косвенная — заведомо искажает. То, чтоитоги войны будут впоследствии неоднократно пересмотрены — так, роль России (наэто сетовали русские профессора) сегодня преуменьшали, а роль союзников (таксчиталось в России) преувеличивали — это было уже понятно тогда. То, чтоТегеран, Ялта и Потсдам демонстрировали единство, которого в природе никогда несуществовало — ясно. Например, определение западных границ Польши по Одеру иЗападной Нейсе как было предметом споров, так и оставалось нерешеннымокончательно: формально Запад и сегодня продолжал рассматривать Верхнюю Силезиюкак территорию, принадлежащую Германии. Изгнание миллионов немцев с их земли —чем оно отличалось от изгнания русских, украинцев, тех же поляков? И мир,закрепленный Потсдамскими соглашениями, чем этот мир стал для изгнанников,обреченных на голод? Беженцев раздевали донага и грабили, выводили из эшелонови расстреливали — делали это уже не нацисты, но победившие демократы, поляки,партизаны, иногда солдаты регулярной армии. И гуманные западные демократиисмирились с этим — взяв в обмен на судьбы немцев Силезии иные судьбы, судьбыдругих людей в других странах. У них имелись приоритеты в Африке, на среднемВостоке, в Палестине, в богатых нефтью краях — и миллионами немцев можно былопожертвовать в долгой игре. Как писал Черчилль министру иностранных дел Идену:«Учитывая цену, которую мы заплатили России за нашу свободу действий в Греции,мы должны, не колеблясь, использовать английские войска для поддержкикоролевского правительства». Это было сказано перед расстрелом демонстрантов иначалом гражданской войны — и тогда в освобожденную от фашистов Грецию былпереброшен 3ий британский армейский корпус. Вот так — словно играли в шашки:игрок отдал шашку слева, зато взял у противника шашку справа. Но при чем жездесь мир?
И всякий раз, когда Антон сталкивался с такими фактами, онвидел, что фундамент современного мира непрочен. Строилась новая Вавилонскаябашня — но смотришь на ее фундамент, а фундамент стоит на песке. Главный тезисхромал: если в тридцать девятом на мир напала страшная чума, абсолютное зло —то, исходя из логики боя, победить зло могли только силы добра. Но, если в мирепобедило добро, — тогда почему ни на миг не прекратились войны, а мирныедоговора не принесли мира? А если победило не абсолютное добро, — значит,боролись не с абсолютным злом? Это был очень неприятный для понимания пункт,его хотелось избежать. Почему Запад согласился на переселение восьми миллионовнемцев из Силезии, то есть такого количества изгнанников, что превышает потокибеженцев времен войны, — что, смена Черчилля на Эттли тому виной? Или, уступаяРоссии этот участок карты, Запад выигрывал в другом месте? Как Черчилль смогвыдать Сталину казаков — на убой? И что он взял взамен — за их жизни? Почемуподавили гражданское антифашистское движение в Греции? Почему война в Индокитаепоследовала так быстро за Второй мировой? И Антон видел, что всякий раз, описываявойну заново, историки соответственно меняли взгляд на ее итоги.
Татарников обычно говорил Антону: «После русской Гражданскойвойны одни написали белую историю, а другие — красную историю, но вотсобственно истории пока никто не написал. А ведь это история одной страны,одной нации. Даже вообразить не могу, кто и когда напишет историю Второймировой».
Родственники Антона (те, что помнили Отечественную войну)ярились на пересмотр фактов. «Победили русские — и нечего тут разводить теории!Да где он был, второй фронт, когда мы в Ленинграде от голода пухли! Подумаешь,тушенки подкинули в сорок четвертом! Скажите, пожалуйста!». Историк Антоносторожно возражал родне, что в тридцать девятом, когда бомбили Лондон, нашародина тоже особой поддержки союзникам не оказывала. Более того, в то времяРоссия совсем не в том союзе состояла — дружила с Гитлером. Родня Антона — людипростые — отстаивали свою версию: «Не цепляйся ты к фактам! Ты у людей спроси,как было! Подумаешь, пакт Молотова-Риббентропа! А Мюнхенский сговор? Что,нечего тебе возразить? На то и политики, чтобы союзы заключать и границы менять».
И Антон думал: «Это они еще не знают, что Англия и Францияпризнали Франко еще до того, как Мадрид и Каталония пали. Они бы еще громчекричали». Впрочем, испанская республика никому не была нужна: от нее отказалисьевропейские державы, но ее предал и Сталин. Деятели второго Интернационала игерои интербригад сгнили по советским лагерям, и никакого Гитлера непотребовалось, а руководитель Компартии Греции — Никос Закариадис закончил своизлосчастные дни в Сургуте. И Черчилль здесь ни при чем, греческое сопротивлениеизвела Советская система, а не английские войска; национальная независимость иромантические бредни ни к чему — ниЗападу, ни Востоку.
Татарников обычно говорил — затягиваясь желтым дымомсигареты:
— Война началась не в тридцать девятом, голубчик. Изакончилась она совсем не Потсдамской конференцией. А чтобы понять природумирных договоренностей — определи для начала причины войны.
— Научите, Сергей Ильич.
Теперь Татарников умирал, и научить уже ничему не мог.
А тут и президент России выступил с инициативой: мол, непозволим пересматривать итоги войны, не попустим! И вовремя спохватилсяпрезидент: как раз западные историки огласили новейшие разыскания: оказывается,во Второй мировой наряду с Германией повинен именно СССР — заключил преступныйдоговор с нацизмом. И Антон, занимавшийся мирными договорами полувековойдавности, неожиданно оказался внутриопасной современной интриги.
После войны мир делили неоднократно, уточняя рисунок границ,набросанный на Потсдамской конференции. И как же было этого избежать?Проведенная в те годы черта между опасным Востоком и цивилизованным Западомоказалась сильно сдвинутой по отношению к знаменитой «линии Керзона» — этомусовременному Адрианову валу, отсекавшему империю от варваров. Восточный блокперешагнул линию Керзона, зашел далеко в границы империи. И в ходе следующихлет требовалось эту границу двинуть вспять, освобождая пространства дляцивилизованной жизни.
И, оценивая изменения, — что же можно было возразить противобщей стройной концепции? Да, пока лидеры гуманного Запада договаривались стираном Сталиным, были трудности. Да, демократия с каждым годом крепла истаралась освоить новые территории — пусть и в ущерб неким формальным пунктамдоговора. И разве жизнь, полноценная демократическая жизнь цивилизованногомира, не подтверждала, что изменения идут в правильном направлении? Житьдействительно стало лучше, чем при Сталине и Гитлере, только слепой может этоотрицать. Теперь, в пост-горбачевском мире — линия Керзона восстановленаполностью, практически без изменений. И разве не было оснований для возрожденияэтой границы?
На чьей стороне должен быть историк? На стороне фактов. Акакие из фактов прикажите считать важными? Цивилизация победила варварство —это факт или гипотеза? Мирный договор — заключенный теми, кто не собирался егособлюдать, — насколько он долговечен? Некоторые сомнения у Антона появлялисьпосле бесед с Татарниковым.
Сергей Ильич говорил ему так: «Ты должен ответить нанеприятный вопрос, которого все боятся. Что именно в общей концепцииевропейской цивилизации противоречит фашизму? Если ты этот компонент найдешь —ты спасешь идею Запада, Антоша, а это немало. А не найдешь — ну, извини!» Антонотвечал: «Так это просто! Свобода — вот главное!» « А ты полагаешь, что Гитлерили Муссолини были не за свободу?» «Свобода не для избранных, но для всех — вотв чем различие!» «Например, для индусов и африканцев? Полагаешь, им кто-тохотел принести свободу?» «Демократия — вот что важно!» «Так ведь Гитлер ипришел к власти после демократических выборов». «Что вы меня путаете, СергейИльич! Факты говорят о том, что германский фашизм стал воплощенным варварством,воскресил языческие ритуалы — и западная цивилизация его победила». Татарниковкурил, смотрел поверх желтого сигаретного дыма на собеседника. «Стыдно историкуговорить глупости. Утверждать, будто одна нация временно сошла с ума, это, во-первых,недобросовестно, во-вторых, противоречит фактам, в-третьих, само по себе такоеутверждение является шовинистическим. Есть общая история, в которой все имеетсвое место. Франция, Италия, Испания, Германия, Румыния, Болгария, Португалии —вся цивилизованная Европа в двадцатом веке стала фашистской. И нет чистеньких. Думаешь,вишистские лагеря были гуманнее Майданека? Уверяю тебя, лагерь Дранси ничем нелучше Освенцима, а в чем-то и циничнее, это был транзитный пункт для отправкиевреев в газовые камеры. Выжило три процента, тебе, как историку, надопосчитать убитых по европейским лагерям. Думаешь, украинский охранник вТреблинке был гуманнее эсэсовца? Думаешь, французские легионеры были лучше?Только лишь коммерческой сметкой — продавали евреям пачку «Галуаз» за две тысячифранков. Не выдумывай, голубчик. Ищи ответ. Фашизм готовился всей западнойисторией, посмотри документы «Аксьон Франсэз», почитай британца Карлейля». «Ноде Голль? Но Черчилль?» «Они не хотели проиграть в войне — похвально. Толькопри чем здесь гуманизм, голубчик? Де Голль мечтал о единой сильной Европе — ауж какой ценой, это ты спроси у алжирцев». «Сергей Ильич, — говорил Антонрезко, — вы нарочно сбиваете меня с толку! Ведь очевидно, что люди стали житьлучше после победы над фашизмом! Свобода пришла в мир!». «Хотя бы сформулируйтезис корректно, — говорил Татарников. — Скажи так: после того, как Западпопробовал применить фашистскую модель для объединения цивилизованныхевропейских государств во главе мира, он стал искать другие способы развития.Так будет вернее. А насколько новые способы удачны — время покажет».
Спорить с Татарниковым было трудно; Сергей Ильич умелнекстати припомнить несимпатичные факты. Припомнит войну в Индокитае или резнюв Корее — и эффект мирных договоренностей Потсдама несколько слабеет. Однаконеобходимости спорить о деталях не было: детали не могут отменить ясность общейкартины. Есть реальность, которая говорит сама за себя. Как выражался президентновой, капиталистической России: «Свобода лучше чем несвобода!». Люди всовременном мире богатели, границы открывались, граждане ездили в турпоездки,строили коттеджи и голосовали за демократию и капитализм.
Два месяца назад жизнь вдруг изменилась — точно по фасадукрасивого дома прошла трещина. И как было не треснуть античному зданию, еслистояло оно на песке.
Антон растерялся — и не он один, растерялись все граждане. Да,было прежде такое недоброе время, когда их дурачила компартия — но, хвала борцамза истину и прогресс, эти лживые теории давно разоблачили. История двигаласьвперед, преимущества новой реальности были очевидны. У людей появились простыецели, и цели эти достигались в результате труда. Скажем, семья хочет построитьдачу — люди работают и строят дачу. Не коммунизм, не колхоз, не светлое будущее— а дачу в сосновом лесу. Что в этом дурного?
А потом вдруг, в одночасье смысл существования куда-то делся.Дни продолжали сменять ночь, и жизнь текла, только ясности в ней не стало —зачем все происходит, и хорошо ли то, что происходит? И что происходит с ихдачей?
Все люди считали, что капитализм обозначает правдивые,реальные отношения в обществе — не прожекты, не утопии, а конкретные дела. Преждеих заставляли верить в социализм, некоторые энтузиасты даже говорили окоммунизме, но с течением времени план развития человечества сделалсяокончательно понятным. Маркс, Ленин, Че Гевара и разные террористы былиокончательно забыты, а если их и вспоминали, то для смеху. Простые примерыубедили людей в том, что социальные фантазеры — самые опасные типы на Земле, отних все зло и есть. Выдумают утопию, а потом убьют миллион народу — вспомнитеГулаг. Выдумают расовую теорию, а потом убьют миллионы — вспомните Освенцим. Толи дело трезвые, ответственные капиталисты — они, может, и выглядятнепривлекательно, зато с ними надежно, капиталисты ничего не выдумывают. Демократияи капитализм — вот рецепт счастья.
Люди присмотрелись, согласились: конечно, капитализм. А чтоже еще строить? Ничего лучше не бывает в подлунном мире. И вдруг капитализмвсех подвел. И закралось сомнение: а что если капитализм и демократия — этотоже вранье? Вдруг это тоже утопия? И вообще — что такое утопия?
Раньше считали, что утопия — это интернациональное братствотрудящихся. А демократическое общество — это реальность. И даже споров здесь невозникало. Ну, разумеется, надо строить демократическое общество. А какое жееще? Не тоталитарное же. Не диктатуру же строить, не культ же личности. Понятнокаждому: во всех странах люди должны строить демократию с капиталистическойэкономикой. Если они разумные люди, конечно. Если они свободные, не рабы.Построят рынок, станут богатыми, - и как же будет всем хорошо.
Так что же мы построили в России, думал молодой историкАнтон. Капитализм? В России и капитализм-то невозможен — пролетариата не было. Асельским хозяйством разве капитализм строят? Видимо, путем символическогообмена строили символический капитализм, создали символический средний класс — но ведь за символом должна стоять иреальность. А какая она, эта реальность? Дотации нищим, пособия безработным —когда-то говорили, что в цивилизованном капиталистическом обществе так именно ибывает. Рассказывали, что если рабочему мало платят, он идет на демонстрациюпротеста, и ему повышают зарплату. Но ведь ничего этого нет. Какой-то странныймы построили капитализм: без пособий, без стачек, без профсоюзов, без рабочих.Капитализмом строй называется, потому что у нас богатые есть. А разве богатымне все равно, как называется строй, при котором они богатеют? Или богатым лучшевсего живется при демократии? Им так, вероятно, спокойней.
В один из своих больничных визитов Антон задал этот вопросТатарникову, а тот переадресовал вопрос всей палате. Соседи еще были живы — иСергей Ильич призвал их участвовать в дискуссии.
— Пусть Витя, рязанский мудрец, тебе расскажет. И Вова,конечно, мнение имеет.
Однако грубый Витя затруднился в определении общественногостроя, а Вова-гинеколог предложил слишком расплывчатую дефиницию.
— Демократия! — сказал гинеколог. — Суверенная демократия.
— Суверенная — то есть независимая? А от кого? — осторожноспросил Сергей Ильич.
— Вообще — суверенная. Президент так сказал.
— Был бы здесь Соломон Рихтер, — посетовал Сергей Ильич, —он бы все легко объяснил. Рихтер считает, что после Манифеста сорок восьмогогода мир только тем и занят был, что вырабатывал стратегию — как скоммунистическим манифестом справиться. Марксом была предложена программа:трудящиеся — без государства. Владыкой мира станет труд. Все помнят?
— В школе проходили, — сказал Витя. — Хорошая программа.
— Значит, чтобы справиться с ней, надо было придумать план ещелучше. И придумали. Построили государство без трудящихся. Рай символическогообмена. Демократия суверенная поотношению к демосу. Вот в таком государстве мы все и живем.
Вова-гинеколог задумчиво разглядывал свои полосатые носки ишевелил пальцами ног. Он хотел возразить, сказать, что он-то как раз трудится,работает гинекологом, однако вспомнил, что давно уволился из больницы,приобретя на паях зубоврачебный кабинет. Но здешние доктора несомненно трудятся— вот сколько всего отрезали. Вова обдумывал свою реплику и шевелил пальцами.
— А чего ж твой Рихтер тебя не навещает? — спросил Витя уСергея Ильича.
— Сам в больнице. Инфаркт у него.
— Вот ведь, устраиваются люди. Не рак у него, а инфаркт.Еврей всегда найдет, где послаще.
