Как показали эксперименты американских исследователей, за реакцию на деньги и на пищу отвечают одни и те же области нашего мозга. А значит, тяга к богатству сродни голоду: власть над ней мы имеем лишь до определенного предела. «Полит.ру» публикует эссе поэта Алексея Цветкова «Великий уравнитель», в котором речь идет о власти денег, презрении к ним, а также о свободе и равенстве, которые они предоставляют. Публикуемый текст входит в цикл эссе об интеллектуальной жизни США «Трансатлантический дневник» и предоставлен русским проектом Института Катона.
Римский император Веспасиан, оправдывая введенный им налог на публичные туалеты, утверждал, что деньги не пахнут. Он пытался убедить в этом своего сына, Тита, которого одолевали сомнения. Сегодня, почти две тысячи лет спустя, преждевременно утверждать, что в этом вопросе достигнут консенсус.
Мне, по моей сословной принадлежности, подобало бы проповедовать презрение к деньгам. Вернее, что гораздо хуже, делать вид, что они мне безразличны. Но презрения я никогда не питал, а от лицемерия давно отучился. Опыт подсказывает, что людей, действительно презирающих деньги, не существует, по крайней мере в пределах психической нормы. Есть такие, которые демонстрируют к ним относительное безразличие, то есть не стремятся усердно трудиться, чтобы иметь их побольше. Но я никогда не встречал человека, который огорчился бы, став обладателем значительной суммы — или даже незначительной, если только он не ожидал большего. Для таких людей, если прибегнуть к строгой терминологии, маргинальная стоимость денег невелика, но она никогда не равна нулю, как, допустим, стоимость снега в полярную зиму.
Судя по всему, наше отношение к деньгам близко к физиологическому, и поэтому большой власти над ним мы не имеем. Кое-что об этом можно узнать из статьи Марка Бьюкенена, опубликованной в журнале New Scientist. Как показали эксперименты, области нашего мозга, реагирующие на деньги — те же самые, что реагируют на пищу. Деньги — нейтральный обменный эквивалент, а на протяжении большей части истории существования нашего (да и не только нашего) биологического вида главной материальной ценностью и предметом обмена была именно еда. Эту ассоциацию подтверждают исследования, согласно которым голодный человек гораздо менее склонен жертвовать деньги на благотворительность — не хронически голодный, конечно, у которого их наверняка просто не бывает, а голодный в данный конкретный момент.
Никто не знает, когда именно возникли деньги, но в нашем современном понимании, то есть не просто в виде произвольных кусков металла, они появились примерно в середине первого тысячелетия в Малой Азии и с тех пор проделали большую эволюцию: из монет стали ассигнациями, а теперь большей частью — двоичным кодом в компьютерных сетях, но к ассигнациям мы по-прежнему относимся нежнее. У людей, которые держат в руках бумажные деньги, повышается настроение — это опять же по утверждению психологов, хотя личный опыт общения с кассирами в магазинах, по крайней мере в некоторых странах, не обязательно это подтверждает. Пушкин в «Скупом рыцаре» описал эффект, производимый на нас наличностью, который тоже удостоверяется современной наукой: деньги обладают действием сродни наркотическому, они имеют свойство приобретать над нами власть.
Но все это — уровень, близкий к физиологии, области, которую мы сами можем контролировать лишь с переменным успехом. Те, кто денег не любит, то есть, как правило, делает вид, что не любит, упирает, в основном, на их социальную функцию. У богатых денег много, у бедных мало, и с этим что-то надо делать. Обычно предлагается одно из двух решений: либо отменить деньги совсем, либо отобрать у богатых и раздать бедным поровну.
Эти решения многократно критиковались, а при попытках реализации с треском проваливались — оговорюсь сразу, что я здесь не имею в виду те или иные схемы перераспределения ресурсов, действующие сегодня в любом развитом человеческом обществе. Я, собственно, хочу повести речь не об этом, а о другой функции денег: они являются, быть может, самым точным индикатором степени свободы, допустимой в том или ином государстве, а также орудием равенства.
В Советском Союзе, где я вырос, деньги, конечно же, были желанным объектом обладания — иначе не могло быть, это были бы не деньги. Но у них было два серьезных ограничения, которые мы, других денег в глаза не видавшие, воспринимали как изначально встроенные.
Во-первых, собрать по-настоящему много денег, как это сделал пушкинский рыцарь, было невозможно, поскольку все легальные доходы строго контролировались государством. Те, кто пытался обходить законы, в прямом смысле платили за это свободой, а нередко и жизнью. Риск, на который эти люди шли, в любом случае был напрасным, потому что — во-вторых — все, что выходило за рамки минимального бытового потребления, распределялось за пределами денежного обращения: либо, на низком уровне, путем бартера, либо через сеть знакомств, либо по прямому указанию сверху.
Если же государству казалось, что количество «легальных» денег в частных руках было чрезмерным, оно изымало их путем эмиссии и принудительной продажи «ценных» бумаг.
Люди, критиковавшие власть денег в «мире чистогана», на самом деле устранили проблему тем, что захватили полную власть и над нашими деньгами, и над нами самими.
Деспотическая власть, а советская была именно такой, прежде всего заботится о том, чтобы устранить все возможные очаги соперничества. Поскольку они имеют тенденцию формироваться вокруг личного богатства, нельзя допускать самой его возможности. Там, где тоталитарные административные рычаги еще не были хорошо развиты («гидравлическое государство» Карла Виттфогеля), богатым недвусмысленно давалось понять, что личное богатство (как впрочем и жизнь) есть временная прерогатива, которую диктатор даровал и всегда волен изъять. Это, кстати, еще раз подтвердил нынешний премьер России, лишив богатства и свободы Михаила Ходорковского.
Сила денег заключается именно в том, что они сметают все пожалованные прерогативы. Аристократическое общество в Европе рухнуло тогда, когда правящий класс, чей авторитет опирался на наследственную недвижимость, стал отступать под напором свободного денежного оборота. В Европе эта смена сословий встретила сопротивление, но в США, где общество строилось практически с нуля, именно деньги стали изначально залогом свободы. Как бы ни критиковали классики марксизма период первоначального накопления, беглого взгляда на сегодняшнюю Америку достаточно, чтобы увидеть, что денежная элита постоянно и коренным образом меняется — вперед выходят совершенно новые люди, такие как Билл Гейтс, Уоррен Баффет, Сергей Брин или Стив Джобс. А вот акционеры General Motors или Форда постепенно отходят в историю.
История последней волны русской эмиграции в США иллюстрирует этот принцип как нельзя лучше — мало кто так же удачлив, как Брин, но совершенно очевидно, что эта волна, прибыв в Новый Свет практически без денег и с остатками советской иерархической структуры, очень быстро сменила ее на новую, продиктованную рынком: многие из тех, кто был ничем, стали всем, и наоборот.
Те, кто критикует свободу, предоставляемую деньгами, обязаны предложить альтернативу, и до сих пор у них это получалось плохо. С одной стороны, это может быть свобода, предоставленная и отмеренная властью, не основанной на деньгах — как правило, это государство, которое именно себе отрезает львиный ломоть. С другой — это мифическое царство свободы из предсмертной ленинской утопии, путь в которое пролегает через моря крови.
Равенство и свобода, обеспеченные деньгами, далеки от совершенства, и этот аргумент был бы по-настоящему веским, будь нам известны более близкие к совершенству способы. Тут очень важно отличать свободу, которую легко определить, от счастья, являющегося эмоцией, внутренним состоянием человека, над которым ни кошелек, ни государство до конца не властны. Не в деньгах счастье, богатые тоже плачут — все это прописные истины, хотя и нуждаются в оговорках. Исследования, на которые ссылается Бьюкенен, показывают, что богатые все же счастливее прочих, хотя не пропорционально своему богатству, на каком-то этапе эти кривые расходятся.
Дело в том, что деньги являются лишь частью нашего социального существа: это сфера наших личных интересов, благосостояния, семьи и статуса. Другая сторона социальной организации, мораль, обычно тянет в противоположную сторону. Человек, жертвующий на облегчение доли голодающих и больных, балансирует между двумя полюсами, где избыток щедрости грозит обнищанием ему и его семье, а предел скупости — социальным остракизмом. Тут надо учесть, что в разных культурах сам факт личного богатства оценивается по-разному: в США население в целом более склонно терпеть временные лишения ради шанса разбогатеть, тогда как в ряде европейских стран оно предпочитает уверенность в сегодняшнем дне завтрашнему счастью. С этим, как мне кажется, связана и большая склонность американцев к личной благотворительности — это как бы выкуп, добровольная плата за шанс. Многие американские богачи, в том числе и так называемые «бароны-грабители», к концу жизни раздавали практически все свое личное состояние, чему в Европе примеров немного. Напротив, идеалисты, критикующие власть денег и считающие насмешкой оплаченные ими равенство и свободу, чаще произрастают в Европе.
В конечном счете аргументы, как и деньги, имеют над нами ограниченную власть. Но я не уверен, что территорию аргументов следует без боя уступать темпераменту.