"Полит.ру" публикует главу из монографии А.В. Коротаева, В.В. Клименко и Д.Б. Прусакова "Возникновение ислама: Социально-экологический и политико-антропологический контекст", подготовленную в Центре цивилизационных и региональных исследований РАН и вышедшую в издательства "О.Г.И.". Появление ислама авторы рассматривают в контексте социально-экологического кризиса в Аравии VI в. и адаптации к нему арабов. Речь идет о разрушении большинства аравийских царств и развития свободолюбивого «антицарского» этоса, нашедшего отражение в племенных исторических традициях и поэзии, о предпосылках и закономерностях формирования аравийской монотеистической религии.
Как упоминалось выше, арабы выработали довольно эффективную адаптацию к социально-экологическому кризису VI в. во многом благодаря массовой трансформации политических структур аравийских государств, протогосударств и вождеств в племенные политические структуры. Этот процесс вряд ли может рассматриваться как «дегенерация»/«инволюция»/«упадок»/«регресс», потому что новые племенные структуры оказались в состоянии обеспечивать функциональные потребности достаточно сложных стратифицированных обществ.
С исламскими завоеваниями эти племенные структуры и племенной этос (al-qabyalah) распространились почти по всей территории созданного исламского государства.
Конечно, необходимо подчеркнуть, что в самом исламе не так уж много племенного этоса. Но здесь надо принять во внимание следующие обстоятельства.
Начнем с того, что исламская цивилизация у нас нередко обозначалась как «арабо-мусульманская» (что нередко встречало серьезные возражения со стороны наших коллег из Средней Азии, см., например: [Ахмаджонзода 1988]).
Подчеркну, тем не менее, что обозначение это представляется в некоторых отношениях довольно удачным. Дело в том, что эта цивилизация (в особенности в пределах территории первой исламской империи) инкорпорировала в себя многие арабские неисламские элементы (и не может быть понята, если это обстоятельство не принимать во внимание). И al-qabyalah была одним из этих элементов.
Здесь важно вспомнить тот факт, что арабы были доминирующим этносом исламской империи по крайней мере вплоть до аббасидской революции середины VIII в.; а арабская культура в целом (включая и ее неисламские компоненты, такие как al-qabyalah) приобрела в рамках этой империи высочайший престиж и распространилась по всей ее территории.
Важно подчеркнуть, что в VI в. в Аравии была выработана и достаточно эффективная модель надплеменной интеграции, не подрывавшая основ племенного этоса. В рамках этой модели надплеменная власть принадлежала стоявшим вне племенной системы фактическим представителям единого Бога, которым члены племен могли подчиняться, не поступаясь основными принципами кабалы. Более того, в рамках подобного рода систем племена сумели обеспечить себе фактический суверенитет и даже контролировать надплеменные структуры, которые зачастую обладали только сакральным авторитетом, а не реальной властью. Такие системы резко повышали эффективность функционирования племенных структур, значительно понижая остроту межплеменных конфликтов и одновременно повышая скоординированность действий различных племен. Неудивительно, что подобного рода системы получили самое широкое распространение в самых разных концах арабо-мусульманского мира[1].
Ощутимый упадок государственных структур и системы вождеств, наступивший после относительно краткого периода укрепления государственной организации на юге Аравии (этот период пришелся на самое начало исламской эпохи), поставил население Северного нагорья перед необходимостью защищать себя самостоятельно. Ответом на этот вызов во многом и было создание племенной организации (для чего в ареале уже имелись определенные предпосылки). Сложившаяся же племенная организация оказалась во многих отношениях столь эффективной, что вплоть до самого последнего времени вполне успешно сопротивлялась всем попыткам ее ликвидировать или кардинально ослабить, исходившим от периодически укреплявшихся на юге Аравии государственных центров.
Результатом взаимодействия племенной и государственной организации на Северном нагорье в исламскую эпоху явились не подрыв или ликвидация племенных структур, а становление северойеменской мультиполитии. В рамках этой мультиполитии было достигнуто определенное равновесие между государственной и племеной составляющей, были удачно (хотя и неформальным образом) разграничены их полномочия, разработаны взаимовыгодные «правила игры»[2]. Но, разумеется, взаимоотношения между государственным центром мультиполитии, созданном зейдитскими имамами[3], и племенной периферией были отнюдь не бесконфликтными.
Распространение племенных структур и племенного этоса имело как позитивные, так и негативные последствия.
С одной стороны, в тех областях, где большинство населения приобрело племенную организацию, она зачастую обеспечивала воспроизводство социально-экономических отношений, гарантировавших земледельцам отсутствие эксплуатации (такие случаи достаточно сложно найти в других непримитивных доиндустриальных обществах). В качестве одного из наиболее очевидных примеров здесь может служить Северо-восточный Йемен II тыс. н. э., где племенная организация в течение большей части этого периода эффективно блокировала эксплуатацию большинства земледельцев, обеспечивая вместе с тем воспроизводство сложнейшей сети рынков, несельскохозяйственных городов, центров учености и т. д. (см., например: [Dresch 1989]). Имеются некоторые основания предполагать, что основная масса земледельческого населения йеменского Северного нагорья воспользовалась политической неразберихой раннеисламской эпохи для кардинального повышения своего статуса[4]. Были и другие положительные моменты — об удачном взаимодействии племенной и государственной организации уже говорилось выше.
С другой стороны, несмотря на все плюсы подобных систем, нельзя не отметить и некоторых отрицательных результатов их распространения. Выглядя довольно привлекательно изнутри, для их участников, эти системы сплошь и рядом оборачивались по отношению к соседям, лишенным племенной организации, своей совсем не привлекательной стороной. Для этих соседей взаимодействие с развитыми племенными организациями имело, как правило, довольно разрушительные последствия. В целом распространение и развитие племенных структур, похоже, сыграло довольно важную роль в запуске на террритории Аравии циклических «халдунианских» процессов (описание этих процессов, в дополнение к самой ал-Мук³аддиме Ибн Халдуна [Ibn Khaldun 1958], может быть найдено, например, в: [Gellner 1981: 1–85]). Речь идет о циклическом взаимодействии между более и мненее цивилизованными регионами: (1) варварская периферия завоевывает цивилизационные центры; (2) завоеватели «оцивилизовываются» и вследствие этого утрачивают свои боевые качества; (3) происходит новое варварское завоевание и т. д. Эти процессы, видимо, внесли заметный вклад в «инволюцию» Ближнего и Среднего Востока XI–XIII вв. (см., например: [Мельянцев 1996]) и в конечном счете привели к утрате этим регионом его центрального положения в мир-системе.
[1] См., например: [Dresch 1989; Evans-Pritchard 1949; Eickelman 1981: 85–104; Gellner 1969; Gellner 1981; Tapper 1983; Al-Rasheed 1994].
[2] Важную роль в этой системе играли при этом «религиозные аристократы», ведшие свое происхождение от Пророка, саййиды. Отметим, что сами саййиды считали свой статус более высоким, чем у членов племен, однако нет никаких оснований считать их господствующим, доминирующим слоем северойеменских племенных сообществ (см., например: [Dresch 1984b: 159; Dresch 1989: 136–157]). Монополией на применение насилия здесь обладали все-таки племена (вернее даже их члены), а не саййиды. Несмотря на высочайший авторитет и репутацию саййидов, политическими лидерами были все-таки шейхи, а не саййиды (последним удавалось стать шейхами крайне редко, да большинство саййидов к этому, как кажется, и не стремилось; по наблюдениям П. Дреша [Dresch 1989: 156]). В этом плане взаимоотношения между саййидами и членами северойеменских племен несколько напоминают отношения между брахманами и кшатриями в древней Индии (ср., скажем: [Бонгард-Левин, Ильин 1985: 301–304]). При этом достаточно очевидно, что присутствие в северойеменской племенной зоне групп саййидов, пользовавшихся в племенах высоким авторитетом (хотя, как правило, и не господствовавших над ними), должно было служить существенным фактором интеграции северойеменской мультиполитии, государственный центр которой возглавлялся на протяжении большей части последнего тысячелетия представителями «религиозной аристократии» (саййидов), зейдитскими имамами (cм., например: [Chelhod 1985: 26–29; Stookey 1978: 95, 149–155 и т. д.]).
[3] Надо заметить, что государственный центр этот возник во многом благодаря прямой поддержке северойеменских племен (см., например [al-`Alawī 1981; а также: Obermeyer 1982; Gochenour 1984b; Dresch 1989: 167–173; Abū Ghānim 1990]).
[4] Политическая же нестабильность, характерная для Южной Аравии на протяжении большей части II тыс. н. э., во многом помогла ему этот статус сохранить. С другой стороны, как кажется, и само племенное население северо-востока в какой-то степени «приложило руку» к поддержанию этой политической нестабильности.
