Октябрьские революционеры в качестве ключевого символического арсенала использовали французский революционный язык. Революционная риторика изменялась параллельно историческим событиям от романтических утопий до террора. Именно идея террора обслуживалась через «якобинскую метафору» революции. Анализ «якобинских» высказываний большевиков предпринимает философ и публицист Сергей Земляной в статье «Якобинская метафора» мировой революции из выходящего номера журнала «Космополис».
Своего рода ключом к истории, которую я намереваюсь рассказать, могут послужить строки Бориса Пастернака: «О, знал бы я, что так бывает, / Когда пускался на дебют, / Что строчки с кровью — убивают, / Нахлынут горлом и убьют!» Ибо это история кровавого развертывания и триумфального шествия в первой половине ХХ в. «якобинской метафоры».
Что такое «якобинская метафора»? Историк Владимир Булдаков в своей книге «Красная смута» дал полемически заостренное, но довольно меткое определение политико-идеологической расцветки Октябрьской революции как «симбиоза смуты прошлого и пародии на Французскую революцию». Насчет смуты — разговор особый, а что до пародии, надо признать, что с момента своего возникновения в 1903 г. учинивший Октябрь 1917-го большевизм выражал свою идентичность во многом посредством самоуподобления якобинству. «Якобинская метафора», как я называю такое самоуподобление, составляла креативную часть символического капитала большевизма. Креативность проявлялась не в последнюю очередь в том, что на каждом этапе своего исторического пути большевизм реактивировал какой-то новый аспект «якобинской метафоры». В работах Владимира Ленина, Льва Троцкого, Иосифа Сталина, о которых здесь преимущественно пойдет речь, были последовательно затронуты важнейшие моменты якобинства как исторического феномена, стоявшего в центре Великой французской революции, начиная с его предыстории, связанной с Национальным и Учредительным собраниями, и кончая исходом якобинства в диктатуре Первого консула Наполеона Бонапарта.
В горизонте этой метафоры неизменно — явно или латентно — присутствовал террор, что обнаруживалось при каждой попытке ее практической реализации. И если в данном повествовании протагонист Большого Террора Сталин появляется на сцене не сразу, то потому только, что, во-первых, это было бы не в видах «якобинской метафоры», которая, замечу, стала одним из политических кошмаров вождя, а, во-вторых, потому, что на первой стадии указанной истории Сталин всецело отождествлял себя с Лениным, на тот момент главным действующим лицом революции.
Современная историография Большого Террора далеко ушла от психологизма исторических работ перестроечных и послеперестроечных лет, в которых главная мотивация массовых репрессий виделась в крайней подозрительности, а то и в клинической паранойе Сталина (такой диагноз якобы был поставлен вождю великим психиатром Бехтеревым). В трудах последнего времени возобладал объективизм, вылившийся в поиск транссубъективных причин, потребовавших от Сталина заказа на убийство и заключение в исправительно-трудовые лагеря многих миллионов людей, объявления войны собственному народу.
Но и в том, и в другом случае пишущий о Сталине оказывался неспособным ответить на вопрос, что же именно послужило пусковым механизмом принятия вождем (а решение в сложившейся властной ситуации мог принять только он сам) в 1937 г. такого, а не иного политического решения? Решения, которое, как он должен был понимать, в глазах потомков перечеркнет все позитивное, что он сделал для этой страны и ее граждан, для дела революции. К подобному судьбоносному выбору могла повести только жестокая логика борьбы: в крайних ситуациях принимаются крайние решения. Борьбой такого рода, в конечном счете, было соперничество между Сталиным и Троцким после смерти Ленина — соперничество за единоличную власть в Советской России, за Октябрьскую революцию как «движимое имущество», за Коминтерн, словом, за право управления ленинским политическим и идейным наследством. Между тем роковая линия идейно-политического водораздела и противоборства между ними была проведена ни чем иным, как вышеуказанной «якобинской метафорой».
* * *
Сразу после проведения в 1903 г. II съезда РСДРП и раскола партии на большевиков и меньшевиков в социал-демократических изданиях, не только российских, но и иностранных, развернулась (кстати, не прекращающаяся по сей день) дискуссия об организационной идее Владимира Ленина. Именно в рамках этой дискуссии возымело особый резонанс расхожее в отечественном освободительном движении XIX в. уподобление русского революционера якобинцу образца 1793–1794 гг., этой пассионарной фигуре Французской революции. Именно в якобинстве упрекнул Ленина один из самых умных его оппонентов, Павел Аксельрод. Ленин принял этот вызов и в написанной по следам съезда брошюре «Шаг вперед, два шага назад» начертал те самые «строки с кровью»: «Якобинец, неразрывно связанный с организацией пролетариата, сознавшего свои классовые интересы, это и есть революционный социал-демократ». Лидер большевиков без колебаний толковал о «якобинцах социал-демократах», то есть большевиках, противопоставляя их «жирондистам эсдекам», стало быть, меньшевикам.
Следует, однако, учитывать, что в «якобинской метафоре» с самого начала доминировали диктаторский и террористический мотивы: якобинцем de facto являлся и является тот, кто для достижения своих революционных целей не останавливается перед диктатурой и террором. И пускает в расход жирондистов.
Принципиальную важность «якобинской метафоры» остро осознал Лев Троцкий, который своей брошюрой «Наши политические задачи» (1904) вступил в полемику вокруг организационного «ленинизма» (данный термин впервые пустил в оборот Юлий Мартов, за что был высмеян своим старым другом Лениным). Как отметила Тамара Кондратьева в книге «Большевики-якобинцы и призрак термидора» [Кондратьева 1993], Троцкий не только, подобно Розе Люксембург, критиковал вышеприведенное ленинское определение социал-демократа, но и усматривал в нем ключ к самой сути спора: «Эта формула должна санкционировать политические и теоретические завоевания, сделанные ленинским крылом нашей партии. В ней, в этой маленькой формуле скрывается теоретический корень разногласий по злосчастному первому параграфу устава, как и по всем тактическим вопросам». Согласно Троцкому, Ленин возводит теоретический мост между революционной буржуазной демократией (якобинцев) и пролетарской демократией. Своим определением социал-демократа как якобинца он-де затемняет четкий классовый характер социализма.
Именно в этом стартовом отмежевании Троцкого от Ленина в организационных вопросах коренится последующее их расхождение в понимании перспектив революции как в самой России, так и в международном масштабе. Иначе говоря, Ленин полагал, что любая революция, будь то социалистическая или какая угодно, коль скоро она вообще желает победить, будет вынуждена повторить путь якобинцев; Троцкий же считал стратегию и тактику социалистической революции своего рода оттиском небывалых реальностей начала ХХ в., каковых не было и в помине сто с лишним лет тому назад. Взгляды Троцкого по этим вопросам нашли свое выражение в концепции перманентной революции, разработанной им в горниле событий 1905–1906 гг. в России. В связном виде она была изложена автором в работе «Итоги и перспективы» (1905).
* * *
Концепция перманентной революции кристаллизовалась вокруг проблемы свержения Российской Империи и завершения буржуазно-демократических задач в стране. Идея, впервые высказанная Александром Парвусом и оказавшая на Троцкого огромное влияние, заключалась в том, что преобразование аграрного строя в России — это процесс такой глубины и таких масштабов, что возглавить его не способны ни либеральная буржуазия, ни радикальная интеллигенция, ни, тем более, крестьянство само по себе. Изменить Россию сумел бы лишь тот класс, которому удалось бы повести за собой крестьянство против Империи. В этих условиях на авансцену политической борьбы должен выйти, по Парвусу, российский пролетариат, которому следует возглавить всеобщую стачку и вооруженное восстание против самодержавия и установить свою диктатуру. Парвус, а за ним и Троцкий предвидели, что российское крестьянство сразу потеряет свой революционный потенциал, как только будут утолены его чаяния о земле, и что это поведет к политической изоляции «демократического рабочего правительства». Поэтому они возложили свои надежды на поддержку русской революции рабочим классом западных стран, который должен был зажечься от русского революционного пламени и выручить Россию из ловушки преждевременной социальной революции. Такова была в грубых очертаниях концепция перманентной революции Парвуса-Троцкого.
Приведем некоторые выдержки из эпохальной работы Троцкого «Итоги и перспективы»: «Русская революция создает, на наш взгляд, такие условия, при которых власть может (при победе революции должна) перейти в руки пролетариата, прежде чем политики буржуазного либерализма получат возможность в полном виде развернуть свой государственный гений». И далее: «В случае решительной победы революции власть переходит в руки класса, игравшего в борьбе руководящую роль, — другими словами, в руки пролетариата. Разумеется, скажем тут же, это вовсе не исключает вхождения в правительство революционных представителей непролетарских общественных групп. <…> Русская революция не дает и еще долго не даст установиться какому-нибудь буржуазно-конституционному порядку, который мог бы разрешить самые примитивные задачи демократии. Вследствие этого судьба самых элементарных революционных интересов крестьянства — даже всего крестьянства, как сословия, — связывается с судьбой всей революции, т.е. с судьбой пролетариата. Пролетариат у власти предстанет пред крестьянством как класс-освободитель. Но может быть, само крестьянство оттеснит пролетариат и займет его место? Это невозможно. Весь исторический опыт протестует против этого предположения. Он показывает, что крестьянство совершенно неспособно к самостоятельной политической роли» (курсив автора. — С.З.). При публикации «Итогов и перспектив» в составе второго тома «Истории русской революции» Троцкий сделал такую знаменательную ремарку: «Русская революция может развязать и, по всей вероятности, развяжет пролетарскую революцию на Западе, что, в свою очередь, обеспечит социалистическое развитие России». Троцкий, наконец, заявлял в предисловии к работе «1905 год»: «Противоречия в положении рабочего правительства в отсталой стране, с подавляющим большинством крестьянского населения, смогут найти свое разрешение только в международном масштабе, на арене мировой революции пролетариата». Эти цитаты вошли в железный инвентарь обвинительного приговора Троцкому, который был подготовлен Сталиным.
* * *
Иными словами, в 1905 г. Троцкий выступил в качестве теоретика «чистой» социалистической революции — чистой не в смысле неучастия в ней других классов, например, «крестьянства как сословия», а в смысле абсолютной гегемонии пролетариата в политической борьбе революционной эпохи, сфокусированности таковой именно на нем. На этом идейном фоне более выпукло выступают особенности синхронной постановки аналогичных проблем Лениным и, прежде всего, в работах «Революция типа 1789 или типа 1848 года?», «Социал-демократия и временное революционное правительство» и «Доклад об участии социал-демократии во временном революционном правительстве 18 апреля (1 мая)».
1905 год продемонстрировал большевикам неожиданно активное участие крестьянства в революционных событиях. Ленин пришел к выводу, что крестьянский вопрос в России ставится так же, как ставился когда-то во Франции. И он обратился к опыту Французской революции, который, согласно всем тогдашним марксистским прописям, уже не имел никакой политической актуальности. Ленин же, напротив, заявлял, что эта революция все еще представляет интерес для России: «Важный вопрос относительно русской революции состоит вот в чем:
1. дойдет ли она до полного свержения царского правительства, до республики,
2. или ограничится урезкой, ограничением царской власти, монархической конституцией?
Или иначе: суждена ли нам революция типа 1789 или типа 1848 года? <…> Что социал-демократ должен желать и добиваться первого, в этом вряд ли возможны сомнения» [Ленин 1960а: 380].
Взвешивая возможности того или иного варианта развития событий, Ленин заключал, что русская революция будет аналогична революции 1789 г. Сходство между Францией XVIII в. и современной ему Россией, согласно Т. Кондратьевой, он усматривал, прежде всего, в том, что фатально обнищавшему крестьянству нечего было терять, тогда как обрести оно могло землю. К тому же реликтовое деспотическое самодержавие нужно было сокрушить любой ценой. Для реализации обоих задач революции типа 1848 г. было явно недостаточно.
Но и несходство с Францией XVIII в. также служит Ленину аргументом в пользу 1789 г. Особенно он подчеркивает существование теперь, в начале ХХ в., достаточно развитого и организованного пролетариата. В России буржуазная революция может приобрести очень большой размах благодаря участию крестьянства, то есть миллионов мелких буржуа, пролетариат же может сыграть решающую роль в победе революции, если только его партия сумеет направить борьбу за установление «революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства». Сам этот термин отмечен чертами бредовости: возможна диктатура одного человека, группы людей или однородного социального слоя (сословия, класса), но диктатура двух классов есть нонсенс. Но в этом бреде есть система.
Здесь мы можем наблюдать очередной шаг в развертывании «якобинской метафоры». Ленин имеет в виду диктатуру, прототип которой существовал в 1793–1794 гг.: «Конвент был именно диктатурой низов, т.е. самых низших слоев городской и сельской бедноты. В буржуазной революции это было именно такое полновластное учреждение, в котором господствовала всецело и безраздельно не крупная или средняя буржуазия, а простой народ, беднота, т.е. именно то, что мы называем: “пролетариат и крестьянство”» [Ленин 1960б: 54]. Ленин сильно лукавил: в якобинском Конвенте господствовали не простой народ и беднота (санкюлоты, то есть голоштанники, которым принадлежала не власть, а улица), а Комитет общественного спасения и Комитет общественной безопасности, которые сделали террор орудием управления. «Можно заметить, — писал Томас Карлейль в своей работе «Французская революция», — что гильотина все ускоряет свое движение, по мере того как ускоряется ход других дел; она служит показателем общего ускорения деятельности Республики. Звук ее громадного топора периодически поднимается и падает, как сильно пульсирующее сердце».
* * *
Вольное или невольное подражание примеру Великой французской революции придало Октябрьской революции (или, как тогда предпочитали говорить, Октябрьскому перевороту) специфический оттенок вторичности. Во Франции 1789 г. Генеральные Штаты преобразовали себя в Учредительное собрание и приняли знаменитую и доныне образцовую «Декларацию прав человека и гражданина». Пришедшие к власти большевики, вместе с левыми эсерами укомплектовавшие после ряда правительственных кризисов Совет народных комиссаров, который получил свою легитимацию от Второго съезда Советов, с крайней неохотой допустили созыв в начале января 1918 г. Учредительного собрания. Ленин подготовил для него великолепную повестку дня: он предложил Собранию принять «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», которая была призвана окончательно затмить свой буржуазно-демократический прообраз. Не остался в стороне от кодификации революционных завоеваний и Сталин: из-под его пера вышла еще одна перелицовка самого знаменитого документа французской революции — «Декларация прав народов России». «Как бедна у мира слова мастерская», — сказал бы по этому поводу поэт. Известно, что Учредительное собрание холодно отнеслось к прокламированию нечеловеческих прав трудящихся, за что и было разогнано красными матросами.
После установления большевистской диктатуры, разгона «Учредилки» и репрессий Советской власти, обрушенных на ее политических оппонентов, после заключения Брестского мира и оккупации Германией огромных территорий на западе бывшей Российской Империи, после всего этого и многого другого «якобинская метафора» стала все больше поворачиваться к Ленину другой своей стороной. Его стала заботить перспектива движения революционной диктатуры к своему Термидору. Уже в 1918 г. в письме Кларе Цеткин Ленин отметил, что «вся буржуазия прилагает все усилия, чтобы нас свергнуть. Тем не менее, мы твердо избегнем этого “обычного” (как в 1794 и 1849 гг.) хода революции и победим буржуазию». В пореволюционной России Термидор означал тогда для Ленина поражение революции и «победу» буржуазии, сводился к возрождению капитализма в новой оболочке.
Тогда Ленин еще полагал, что это очень плохо. Тогда он не хотел видеть, что и во Франции, и в России с Термидором было связано не только и не столько устранение с авансцены революционного процесса его крайне левых участников — якобинцев, но и переход от «гражданской войны» к «гражданскому миру», к восстановлению общественно-экономической «нормы». Между тем именно указанная сущностная проблематика Термидора сыграла определяющую роль в формировании и развитии Лениным самой идеи новой экономической политики. Именно в процессе разъяснения партийной массе сути нэпа Ленин поставил в центр своих размышлений тему Термидора: «1. Общеполитическое значение этого вопроса: а) вопрос о крестьянской (мелкобуржуазной) контрреволюции. Такая контрреволюция стоит уже против нас. 2. Теоретический экскурс: б) буржуазная или социалистическая революция? Решит борьба». И далее, в черновиках весны 1921 г.: «Политическая сторона: Скинет мелкобуржуазная стихия <…> “Образец” французская революция». И лобовое сопоставление: «1794 versus 1921». В том же 1921 г. Ленин в личной беседе заявил французскому коммунисту Жаку Садулю: «Рабочие-якобинцы более проницательны, более тверды, чем буржуазные якобинцы, и имели мужество и мудрость сами себя термидоризировать» [«Известия» 01.02.1924].
В 1921 г. появился знаменитый сборник «Смена вех», где в качестве центральной была помещена статья Николая Устрялова «Patriotica» с описанием «пути Термидора». Ленин был вынужден политически опротестовывать Устрялова не где-нибудь, а на партийных съездах и конгрессах Коминтерна. Опротестовывать так, чтобы не был задет, не понес ущерба стратегический замысел «самотермидоризации». Полемический пыл Ленина в его филиппиках против Устрялова был во многом наигранным; по существу дела он был согласен со сменовеховством (он даже намеревался включить одного из авторов упомянутого сборника Юрия Ключникова в советскую делегацию на Генуэзской конференции). А своим острием критика Ленина была направлена против врагов нэпа среди советских и зарубежных коммунистов.
Внимание Троцкого к проблеме Термидора впервые привлек не кто иной, как Ленин. «Угроза “русского термидора”, то есть отката революции назад, начала беспокоить большевиков в конце 1920 — начале 1921 гг. Во всяком случае, по утверждению Троцкого, не только после перехода к нэпу, когда эта тема на определенное время становится дежурной в партийных кулуарах, но и до его введения Ленин вел разговоры о возможности “термидора” с вождями большевизма, в том числе и с ним. Крестьянская контрреволюция и кронштадтская формула “термидора” весны 1921 г. — “За Советы без коммунистов!” — показали, что опасения были небеспочвенны. Кронштадтцы, как говорил впоследствии Троцкий, “под лозунгом Советов и во имя Советов спускались к буржуазному режиму”. Над большевиками нависал топор термидорианской гильотины» [Козлов, Ненароков 1996]. «Якобинская метафора», будучи развернутой в термидорианском направлении, опять-таки стала немедленно высвечивать на своей периферии террор. Вот одна из вольных зарисовок славного пролога классического Термидора: «Колесницы смерти с пестрой группой объявленных вне закона, около 23 человек, от Максимилиана Робеспьера до мэра Флерио и сапожника Симона, продолжают свой путь. Все глаза устремлены на телегу Робеспьера, где он, с челюстью, перевязанной грязной тряпкой, сидит около своего полумертвого брата и полумертвого Анрио, которые лежат разбитые в ожидании близкого конца их “семнадцатой агонии”. Жандармы указывают на Робеспьера саблями, чтобы народ узнал его» (Т. Карлейль). Термидорианского террора в Советской России, однако, не произошло: его предотвратил ленинский нэп.
Но и после введения нэпа мысль Ленина постоянно бродила вокруг термидорианского аспекта «якобинской метафоры»: «“Термидор”? Трезво, может быть, да? Будет? Увидим» (запись Ленина «для себя» в мае 1921 г.). Партийные кадры осваивали ту же эзотерическую тематику под экзотерической маркой проблемы «перерождения». Иосиф Варейкис послал в президиум Х съезда РКП(б) (8–16 марта 1921 г.) записку следующего показательного содержания: «Тов. Ленин. Если сверху соглашение с капитализмом (торговые договоры, концессии и т.д.) и снизу развитие товарного хозяйства крестьянства, а стало быть, возрождение и рост капитализма, то не будет ли это процесс неизбежного перерождения Советской власти, как “химический процесс”, вытекающий из двух данных факторов?» (сообщено Козловым и Ненароковым). Весьма характерно то, что Сталин обнаружил несомненную аллергию к понятию «термидор», в то время как тема «перерождения» не сходила у него с уст во времена борьбы с оппозициями. В чем причина подобной терминологической избирательности Сталина? «Замечание Сталина о том, что только “невежественные люди” принимают всерьез проблематику термидора, Троцкий оценил как прикрытие Сталиным своего термидорианства» [Краус 1997]. Справедливости ради стоит отметить, что и сюжет «перерождения» Сталину навязали Троцкий и «левая оппозиция».
Мост между экзотерическим «перерождением» и эзотерическим «термидором» был переброшен в партийной полемике 1923–1924 гг., хотя ни в какие дискуссионные бюллетени последний термин не попал. Как утверждал Троцкий, «марксистская оппозиция еще в 1923-м году констатировала наступление новой главы идейного и политического сползания, которое в перспективе могло означать термидор. Тогда-то мы впервые и произнесли это слово». Произнести-то, может быть, и произнесли, но в своем знаменитом «Новом курсе» Троцкий продолжал толковать о перерождении руководящих кадров партии: «Дело не в отдельных уклонениях партийной практики от правильной идеальной линии, а именно в аппаратном курсе, в его бюрократической тенденции. Заключает ли в себе бюрократизм опасность перерождения или нет? Было бы слепотой эту опасность отрицать. <…> Велика ли, однако, опасность такого перерождения на деле? Тот факт, что партия поняла или почувствовала эту опасность и активно откликнулась на нее, свидетельствует о глубокой жизненности партии и тем самым вскрывает живые источники противоядия против бюрократической отравы». Мало того, Троцкий в «Новом курсе», который мы сейчас процитировали, решительно отрекся от термидорианского аспекта «якобинской метафоры», связывая его с либеральной и меньшевистской критикой большевизма, как если бы он ничего не ведал о термидорианской эзотерике в политическом мышлении Ленина: «Исторические аналогии c Великой французской революцией (крушение якобинцев!), которыми питаются и утешаются либерализм и меньшевизм, поверхностны и несостоятельны»*. Троцкий все еще высоко оценивал шансы большевиков избежать Термидора, который для него был равносилен «гибели якобинизма». И всюду страсти роковые, и от судеб спасенья нет.
Покуда Троцкий придерживался негласного табу на всякий публичный разговор о Термидоре в применении к партии и Советской России**, навстречу его предупреждениям об опасности «перерождения» был готов формально пойти даже генеральный секретарь товарищ Сталин: «Я отнюдь не думаю, — заявлял он в период дискуссии 1923–1924 гг., — что старые большевики абсолютно гарантированы от опасности перерождения, так же, как не имею основания утверждать, что мы абсолютно гарантированы, скажем, от землетрясения. Опасность такую, как возможную, можно и нужно допустить. Но значит ли это, что опасность является реальной, наличной? Я думаю, что не значит. Да и сам тов. Троцкий не привел никаких данных, говорящих об опасности перерождения как о реальной опасности» («О дискуссии, о тов. Рафаиле, о статьях тт. Преображенского и Сапронова и о письме тов. Троцкого»).
Но червь сомнения точил ум Троцкого, особенно после разразившейся в партийной печати вслед за появлением «Уроков Октября» антитроцкистской кампании и удаления Троцкого в январе 1925 г. с поста наркома по военным и морским делам. В автобиографии «Моя жизнь» Троцкий сообщает о своей беседе после отставки с бывшим заместителем Эфраимом Склянским, в ходе которой он якобы заявил насчет Термидора: «Это реакция после великого социального и психологического напряжения первых лет революции. Победоносная контрреволюция может иметь своих больших людей. Но первая ступень ее, термидор, нуждается в посредственностях». Как самую выдающуюся посредственность большевистской партии Троцкий квалифицировал Сталина. И добавил: «В этой беседе я впервые с полной ясностью, я бы сказал, с физической убедительностью подошел к проблеме термидора».
Посредственность посредственностью, но Троцкого гораздо больше волновало террористическое измерение «якобинской метафоры». В «Сталинской школе фальсификаций» Троцкий вспоминает о заседании ЦКК в 1927 г., на котором он якобы бросил в лицо Сольцу, возглавлявшему комиссию: «Французские якобинцы, тогдашние большевики, гильотинировали роялистов и жирондистов. И у нас такая большая глава была, когда и мы, оппозиционеры, вместе с вами расстреливали белогвардейцев и высылали жирондистов. А потом началась во Франции другая глава, когда французские устряловцы и полуустряловцы — термидорианцы и бонапартисты — из правых якобинцев — стали ссылать и расстреливать левых якобинцев — тогдашних большевиков». Создается впечатление, что, используя «якобинскую метафору», Троцкий в этот решающий момент накликает на себя и других левых оппозиционеров страшную беду, провоцирует Большой Террор.
Что такое настоящий террор, Троцкий знал не понаслышке: в годы революции и гражданской войны он выступал не только как теоретик, но и как практик «красного террора». Что до теории террора, в брошюре «Терроризм и коммунизм» он заявлял, полемизируя с Карлом Каутским: «Революция “логически” не требует терроризма, как “логически” она не требует и вооруженного восстания. Какая широковещательная банальность! Но зато революция требует от революционного класса, чтобы он добился своей цели всеми средствами, какие имеются в его распоряжении: если нужно — вооруженным восстанием, если требуется — терроризмом. Революционный класс, который с оружием в руках завоевал власть, обязан и будет с оружием в руках подавлять все попытки вырвать ее у него из рук». Моральное осуждение террора и терроризма Троцкий объявляет чем-то смехотворным: «Война, как и революция, основана на устрашении. Победоносная война истребляет по общему правилу лишь незначительную часть побежденной армии, устрашая остальных, сламывая их волю. Так же действует революция: она убивает единицы, устрашая тысячи. В этом смысле красный террор принципиально не отличается от вооруженного восстания, прямым продолжением которого он является. “Морально” осуждать государственный террор революционного класса может лишь тот, кто принципиально отвергает (на словах) всякое вообще насилие — стало быть, всякую войну и всякое восстание. Для этого нужно быть просто-напросто лицемерным квакером». Сталин внимательно читал работы Троцкого, с карандашом в руках. Надо полагать, не прошел он и мимо этих примечательных строк.
* * *
Картина идейно-политических коллизий того времени была бы неполной без упоминания о Параллельной Акции, в ходе которой, с одной стороны, пережила свою критическую температуру концепция перманентной революции Троцкого, а с другой, — окончательно кристаллизовалась концепция строительства социализма в одной, отдельно взятой Советской России, отчасти заимствованная Сталиным у Бухарина, отчасти основанная на недоразумении (неверном толковании одного места из работы Ленина об империализме). Речь идет об абортированной революции в Германии лета–осени 1923 г. Оккупация Рура французскими и бельгийскими войсками под надуманным предлогом подняла в стране широкое возмущение, на волне которого КПГ и Коминтерн, то есть Москва, фактически стали готовиться к захвату власти. По поручению Коминтерна КПГ создала военный, разведывательный и кадровый аппарат (МП), готовивший командиров для будущей германской Красной армии. «Рейхслейтером МП стал советский генерал, и Германия была поделена на 6 МП-округов, во главе которых наряду с немецкими ответственными лицами стояли в качестве советников также советские генералы. Одновременно был создан и террористический аппарат (Т-группа), задачей которого было устранять шпиков и организовывать отдельные покушения для подготовки массового террора» [Нольте 2003]. Террор, и несть ему конца!
Советским руководством революционная перспектива в Германии была воспринята самым серьезным и предметным образом. В июле 1923 г. на заседании Политбюро ЦК РКП(б) было обсуждено сообщение Карла Радека о революционной ситуации в Германии. В августе состоялось совещание Политбюро ЦК РКП(б) и руководства КПГ, на котором была принята потрясающая резолюция: в ней в порядок дня были поставлены «политическая подготовка трудящихся масс СССР к грядущим событиям», «мобилизация боевых сил республики», «экономическая помощь германским рабочим». Троцкий «попросил направить его “как солдата революции” в Германию, чтобы помочь германской компартии организовать пролетарское восстание. <…> Аналогичный жест сделал и Зиновьев, который заявил, что вместо Троцкого он, председатель Исполкома Коминтерна, уедет в Германию как “солдат революции”. В спор вмешался Сталин, заявивший, что отъезд двух членов Политбюро развалит работу руководства. В Германию же от Коминтерна командировали Радека и Пятакова» [Емельянов 2002].
С германской революцией у всех членов советского руководства были связаны завышенные, хотя и разные ожидания. В августе 1923 г. в газете КПГ «Die rote Fahne» было опубликовано письмо Сталина тогдашнему лидеру немецких коммунистов Тальгеймеру, в котором генеральный секретарь заявлял (обратный перевод с немецкого): «Грядущая революция в Германии — важнейшее событие наших дней. Победа революции в Германии будет иметь большое значение для пролетариата Европы и Америки. Победа немецкого пролетариата, без сомнения, перенесет центр мировой революции из Москвы в Берлин». В соответствии со своей концепцией движения России к социализму «на буксире» у передовых стран Запада Троцкий провозглашал: «Новый период открытых революционных боев за власть неизбежно выдвинет вопрос о государственных взаимоотношениях народов революционной Европы. Единственным программным решением этого вопроса являются Европейские Соединенные Штаты». Историческую Россию, которой ему было совсем не жаль, Троцкий обрекал на почетную роль одного из таких штатов, впрочем, вполне заштатного. Впрочем, в этом смысле он был совсем не одинок. 22 сентября 1923 г. на пленуме ЦК РКП(б) и совещании ЦК с парторганизациями Зиновьев зачитал секретный доклад «Грядущая германская революция и задачи РКП». Одна из таких задач была сформулирована следующим образом: «Соединенные Штаты рабоче-крестьянской Европы». 4 октября Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение начать революцию в Германии 9 ноября 1923 г. 20 октября военная комиссия ЦК приняла план мобилизации Красной Армии для оказания помощи восставшему германскому пролетариату. Однако 8–9 ноября в Мюнхене произошел «пивной путч» Адольфа Гитлера; а вечером 8 ноября в Берлине после получения известия о мюнхенских событиях вся полнота исполнительной власти была передана президентом и правительством Германии командующему рейхсвером генералу фон Секту. Революционное выступление по ошибке произошло лишь в Гамбурге, где оно и было подавлено. Революция не состоялась.
Итоги поражения революции в Германии совершенно по-разному подвели Троцкий и Сталин. В предисловии к своему сборнику «Пять лет Коминтерна» Троцкий поставил вопрос ребром: «Почему германская революция не привела к победе? Причины тому целиком в тактике, а не в объективных условиях. Мы имеем тут поистине классический пример упущенной революционной ситуации. С момента Рурской оккупации, а тем более с момента, когда обозначился провал пассивного сопротивления, необходим был со стороны коммунистической партии твердый и решительный курс на завоевание власти. Только мужественный поворот тактики мог объединить германский пролетариат в борьбе за власть». КПГ проделала этот поворот неуверенно и поздно, фаталистически отнесясь к процессу развития революции.
Между тем продемонстрировано было нечто иное: «В то время как вся обстановка требовала со стороны партии решающего удара, партия не организовывала революцию, а дожидалась ее. “Революция не делается в срок”, — отвечали и правые, и левые, смешивая революцию в целом с определенным ее этапом, то есть с восстанием для захвата власти». Троцкий ссылается здесь на свою статью «Можно ли контрреволюцию или революцию делать в срок?», где он открещивается от «великого либерального закона» насчет того, что «революции не могут быть назначены в срок», и прибегает к «якобинской метафоре»: «Даже буржуазные революции далеко не во всех своих этапах развивались по “естественным” законам либеральной кафедры: когда мелкобуржуазная, плебейская демократия низвергала либерализм, она это делала путем заговора и подготовки восстания, приуроченного заранее к известному сроку. Так поступили якобинцы — крайнее левое крыло французской революции». КПГ проиграла потому, что она не пошла по якобинскому пути: не низвергла либерализм, то есть находившуюся в Германии у власти социал-демократию, посредством «заговора и восстания».
Вразрез с этим Сталин в своей работе «Октябрьская революция и тактика русских коммунистов» бросил Троцкому упрек в недооценке «громадного значения своеобразия внутренних и внешних условий Октябрьской революции» — тех условий, которых не было в наличии в Германии: «Об этом своеобразии нельзя забывать ни на минуту. О нем особенно следует помнить при анализе германских событий осенью 1923 года. О нем прежде всего должен помнить т. Троцкий, огульно проводящий аналогию между Октябрьской революцией и революцией в Германии и безудержно бичующий германскую компартию за ее действительные и мнимые ошибки». Собственно говоря, как о том свидетельствует использование «якобинской метафоры», Троцкий настаивал не столько на аналогии между Октябрем 1917 г. в России и ноябрем 1923 г. в Германии, сколько на том — также ленинском — взгляде, что революции делаются, а не совершаются. А сталинский упрек был призван подготовить фронтальную критику концепции перманентной революции Троцкого. Сталин вменял Троцкому вывод о том, что «победа социализма в одной стране, в данном случае в России, невозможна “без прямой государственной поддержки европейского пролетариата”, то есть до завоевания власти европейским пролетариатом». Сталин задавался риторическим вопросом: «Что общего между этой “теорией” и положением Ленина о возможности победы социализма в “одной, отдельно взятой, капиталистической стране”? Ясно, что тут нет ничего общего».
Cталин, однако, выдавал желаемое за действительное: ничего общего нет не между позициями Ленина и Троцкого до Октября 1917 г., а между позициями Троцкого и Сталина после ноября 1923 г. Просто после поражения революции в Германии Сталин полностью охладел к перспективам мировой революции и переориентировался на государственные интересы Советской России. Легитимационной идеологией этой переориентации и стала доктрина строительства социализма в одной стране. Уже в брошюре «Об основах ленинизма» Сталин обрушился на концепцию перманентной революции Троцкого, правда, еще не называя его по имени («наши русские перманентники»), противопоставив ей вышеупомянутую доктрину: «Раньше считали победу революции в одной стране невозможной, полагая, что для победы над буржуазией необходимо совместное выступление пролетариев всех передовых стран или, во всяком случае, большинства таких стран. Теперь эта точка зрения уже не соответствует действительности. Теперь нужно исходить из возможности такой победы, ибо неравномерный и скачкообразный характер развития различных капиталистических стран в обстановке империализма, развитие катастрофических противоречий внутри империализма, ведущих к неизбежным войнам, рост революционного движения во всех странах мира — все это ведет не только к возможности, но и к необходимости победы пролетариата в отдельных странах. История революции в России является прямым тому доказательством».
При этом Сталин делал существенную оговорку, призванную завуалировать разрыв с классической марксистской теорией революции, которой, в конечном счете, придерживались Ленин и Троцкий: «Но свергнуть власть буржуазии и поставить власть пролетариата в одной стране — еще не значит обеспечить полную победу социализма. Упрочив свою власть и поведя за собой крестьянство, пролетариат победившей страны может и должен построить социалистическое общество. Но значит ли это, что он тем самым достигнет полной, окончательной победы социализма, то есть значит ли это, что он может силами лишь одной страны закрепить окончательно социализм и вполне гарантировать страну от интервенции, а значит, и от реставрации? (Вот он, призрак Термидора! — С.З.) Нет, не значит. Для этого необходима победа революции по крайней мере в нескольких странах. Поэтому развитие и поддержка революции в других странах является существенной задачей победившей революции. Поэтому революция победившей страны должна рассматривать себя не как самодовлеющую величину, а как подспорье, как средство для ускорения победы пролетариата в других странах». Сталинская теория победы социалистической революции и строительства социализма в одной — крестьянской — стране является типичнейшим примером теории, изготовленной применительно к данному случаю; и как таковая, она является неисправимо эклектичной.
Ее ленинская генеалогия сомнительна. Сталинская ссылка на «положение Ленина», единственное в своем роде в трудах вождя большевиков, некорректна. Сталин игнорировал те параллельные работы Ленина, в которых тот во весь голос говорил о решающем значении внешних факторов, победы мировой революции для исхода борьбы в России за социалистический вариант развития. Взять хотя бы его знаменитое «Прощальное письмо к швейцарским рабочим (8 апреля 1917)», где он безо всяких недомолвок признавал: «Не наше нетерпение, не наши желания, а объективные условия, созданные империалистской войной, завели все человечество в тупик, поставили его перед дилеммой: или дать погибнуть еще миллионам людей и разрушить до конца европейскую культуру, или передать власть во всех цивилизованных странах в руки революционного пролетариата, осуществить социалистический переворот. Русскому пролетариату выпала на долю великая честь начать ряд революций, с объективной неизбежностью порождаемых империалистской войной. Но нам абсолютно чужда мысль считать русский пролетариат избранным революционным пролетариатом среди рабочих других стран. Мы прекрасно знаем, что пролетариат России менее организован, подготовлен и сознателен, чем рабочие других стран. Не особые качества, а лишь особенно сложившиеся исторические условия сделали пролетариат России на известное, может быть очень короткое, время застрельщиком революционного пролетариата всего мира».
И далее: «Россия — крестьянская страна, одна из самых отсталых европейских стран. Непосредственно в ней не может победить тотчас социализм. Но крестьянский характер страны, при громадном сохранившемся земельном фонде дворян-помещиков, на основе опыта 1905 года, может придать громадный размах буржуазно-демократической революции в России и сделать из нашей революции пролог всемирной революции, ступеньку к ней. <…> В России не может непосредственно и немедленно победить социализм. Но крестьянская масса может довести неизбежный и назревший аграрный переворот до конфискации всего необъятного помещичьего земледелия <…> Подобный переворот сам по себе не был бы еще отнюдь социалистическим. Но он дал бы громадный толчок всемирному рабочему движению <…> Русский пролетариат не может одними своими силами победоносно завершить социалистической революции. Но он может придать русской революции такой размах, который создаст наилучшие условия для нее, который в известном смысле начнет ее. Он может облегчить обстановку для вступления в решительные битвы своего главного, самого верного, самого надежного сотрудника, европейского и американского социалистического пролетариата». И, наконец: «Объективные условия империалистской войны служат порукой в том, что революция не ограничится первым этапом русской революции, что революция не ограничится Россией. Немецкий пролетариат есть вернейший, надежнейший союзник русской и всемирной пролетарской революции» (курсив автора. — С.З.).
Последняя фраза Ленина проливает свет на то, в какой именно одной стране социализм мог надеяться на победу. Скорее всего, он имел в виду Германию. В заворожившем Сталина месте статьи «О лозунге Соединенных Штатов Европы» (23 августа 1915 г.) Ленин писал: «Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран, поднимая в них восстание против капиталистов, выступая в случае необходимости даже с военной силой против эксплуататорских классов и их государств» (курсив автора. — С.З.).
В связи с этой недвусмысленной позицией, занятой Лениным в судьбоносном 1917 г., непосредственно перед возвращением в Россию, едва ли возможно признать праздной проблему, поднятую Троцким, а именно: какую часть старых взглядов Ленин подверг пересмотру в своих «Апрельских тезисах»? Троцкий ставит акценты на двух важных вещах. Как он не без оснований полагает, «Ленин ни на минуту не отказывался ни от учения о международном характере социалистической революции, ни от мысли о том, что переход на путь социализма осуществим для отсталой России лишь при непосредственном содействии Запада. Но Ленин здесь впервые провозгласил, что русский пролетариат, именно вследствие запоздалости национальных условий, может прийти к власти раньше, чем пролетариат передовых стран» [Троцкий 1997]. Второй существенный момент, подчеркнутый Троцким, состоял в том, что Ленин отчетливо сознавал неизбежную противоречивость поведения крестьянства в российской комбинированной революции, настаивая на том, что в борьбе за социализм «крестьянство как земледельческий класс сыграет ту же предательскую неустойчивую роль, какую играет теперь (в 1905 г. — С.З.) буржуазия в борьбе за демократию. Забывать это — значит забывать социализм, обманывать себя и других насчет истинных интересов и задач пролетариата».
* * *
Ниже приведем краткую биографическую справку, позволяющую вписать разбираемые далее работы Троцкого в его жизненный путь.
«В 1925 освобожден от обязанностей председателя РВС СССР и военного наркома, в 1926 выведен из состава Политбюро, в 1927 исключен из партии. После ссылки в Алма-Ату в 1929 вместе с семьей был выслан на турецкий о. Принкипо на Мраморном море, в 1932 — лишен советского гражданства. За границей занимался публицистической и литературной деятельностью, вел работу по созданию IV (“марксистского”) Интернационала. Был вынужден переезжать из страны в страну: Франция, Норвегия, Мексика. Агенты НКВД похищали из разных стран архивные материалы Троцкого, все его родственники в СССР были репрессированы (первая жена, сын, брат и др.)».
В 1927 г. шельмуемый со всех сторон Троцкий, углубляя прочно взятую им на вооружение «якобинскую метафору», пишет статью «Термидор» [Архив Троцкого 1990]. Отталкиваясь от восстания в Кронштадте 1921 г., Троцкий рассматривал различные возможные в Советской России варианты Термидора: «Если кронштадтцы, партийные и беспартийные, под лозунгом Советов и во имя Советов спускались к буржуазному режиму, то можно сползти на термидорианские позиции даже со знаменем коммунизма в руках». Обращаясь к якобинскому опыту, Троцкий продумывал для СССР мирный вариант Термидора, пополняя «якобинскую метафору» еще одним обертоном — бонапартистским: «Первый сдвиг власти и выразился в передвижке внутри той же правящей партии: одни якобинцы оттеснили других якобинцев. Но это-то и явилось мостиком, по которому позже пришла к власти крупная буржуазия, возглавляемая Бонапартом». И в Советском Союзе возможна ситуация, при которой сдвиг произойдет «внутри одной и той же партии — от элементов, представляющих подъем революции, к элементам, приспособляющимся к ее спуску». Лидером первых элементов Троцкий, разумеется, считал самого себя, лидером вторых — Сталина. С прицелом на последнего он прогностически указывал, что «дело вовсе не происходит безболезненно, как показала та же французская революция. 9 термидора было дополнено 18 брюмера», то есть установлением режима личной власти Наполеона Бонапарта. Вместе с тем он не считал термидор в СССР свершившимся фактом, а установление бонапартистской диктатуры — неизбежностью. Хотя с просвещенной грустью теоретика и практика «красного террора» Троцкий констатировал, что в Советской России «нет недостатка в таких, вполне уже доспевших термидорианцах, которые требуют ускоренной физической расправы с оппозицией».
В 1927 г. Троцкий был исключен из Коминтерна, и в опубликованном Президиумом ИККИ обвинительном акте тема Термидора была впервые публично засвечена на таком уровне: «В своем заявлении на августовском Пленуме оппозиция отказалась от своей теории т.н. “термидора”, но это не помешало тов. Троцкому вновь пустить в ход пахучие словечки о “термидорианском курсе” и “бонапартистских подлогах”. Руководящим инстанциям Коминтерна и ВКП, кроме того, было брошено прямое обвинение в “узурпаторстве”. “Полномочия Президиуму (ИККИ), — заявил тов. Троцкий, — даются на год. Самовольное продолжение этих полномочий есть “узурпаторство”. “Над всеми вопросами стоит вопрос об организационном самосохранении группы Сталина-Бухарина”» [«Известия» 17.09.1927].
Высланный в Турцию в феврале 1928 г., Троцкий датировал предисловие к своей автобиографии «Моя жизнь» 14 сентября 1929 г. Так что строки в этой книге, посвященные проблеме советского термидора, еще всецело проникнуты непосредственными впечатлениями от действительности СССР на излете 1920-х годов: «Внутренние события развивались сравнительно медленно, облегчая молекулярные процессы перерождения верхнего слоя и почти не открывая места для противопоставления двух непримиримых позиций пред лицом широких масс. К этому надо прибавить, что новые настроения долго оставались, остаются еще и сейчас, прикрытыми традиционными формулами. Это делало тем более трудным определить, насколько глубоко зашел процесс перерождения». Согласно Троцкому, это процесс «освобождения мещанина в большевике». Для вождя Октября он служит объяснительной схемой отстранения его от власти. И Троцкий вновь пускается в поиск исторических аналогий: «Термидорианский заговор в конце XVIII в., подготовленный предшествующим ходом революции, разразился одним ударом и принял форму кровавой развязки. Наш термидор получил затяжной характер. Гильотину заменила, по крайней мере, до поры до времени, кляуза». Создается впечатление, что Троцкий в своих мемуарах дает выход тоске по гильотине: ему органически не хватает репрессий.
В первой половине 1930-х годов Троцкий во всеуслышание объявляет о «радикальном пересмотре исторической аналогии», то есть «якобинской метафоры». Место Термидора в его мышлении занимает бонапартизм. Сперва теоретик примеривался к бонапартистской парадигме как важнейшему посредствующему звену между перерождающейся диктатурой пролетариата и буржуазной реставрацией. В 1930 г. Троцкий специально оговаривал то обстоятельство, что левая оппозиция, дескать, никогда не утверждала, что контрреволюционный переворот «должен был непременно принять форму термидора, то есть более или менее длительного господства обуржуазившихся большевиков с формальным сохранением советской системы». Роль могильщика революции, согласно Троцкому той поры, вполне мог бы взять на себя советский Бонапарт. Приглушение термидорианского аспекта «якобинской метафоры» в мышлении Троцкого в немалой степени связано с усилением эгалитарных тенденций в сталинской внутренней политике на рубеже 1920–1930-х годов, которые сделали мало актуальным сюжет о буржуазном перерождении верхушки большевистской партии и Советского государства: буржуазность очень плохо монтируется с партийным максимумом, карточной системой и так называемыми «голодовками» периода форсированной коллективизации.
После депортации из СССР в Турцию Троцкий первое время продолжал считать обюрократившиеся ВКП(б) и Коминтерн структурами, способными к реформированию. Однако с середины 1930-х годов он стал трактовать советский Термидор уже как реальность. В написанной в 1935 г. статье «Рабочее государство, термидор и бонапартизм» Троцкий развернул «якобинскую метафору» следующим образом: «Во внутренних спорах русской и международной оппозиции Термидор условно понимался как первый этап буржуазной контрреволюции, направленный против социальной базы рабочего государства <…> Переворот 9-го термидора не ликвидировал основных завоеваний буржуазной революции; но он передал власть в руки более умеренных и консервативных якобинцев, более зажиточных элементов буржуазного общества. Сейчас уже нельзя не видеть, что и в советской революции давно уже произошел сдвиг власти вправо, вполне аналогичный термидору, хотя и в более медленных темпах и замаскированных формах». Возвращаясь к событиям более чем десятилетней давности, теоретик Термидора заявлял: «Разгром левой оппозиции в самом прямом и непосредственном смысле означал переход власти из рук революционного авангарда в руки более консервативных элементов бюрократии и верхов рабочего класса. 1924 год — это и есть начало советского Термидора». Но при этом Троцкий отказывался ставить знак равенства между советским Термидором и контрреволюционным ползучим переворотом или капиталистической реставрацией: узурпация власти в СССР взращенной Сталиным бюрократией «оказалась возможна и может держаться только потому, что социальное содержание диктатуры бюрократии определялось теми производственными отношениями, которые заложила пролетарская революция».
Вместе с тем в размышлениях и текстах Троцкого, связанных с «якобинской метафорой», с 1933 г., после прихода Гитлера к власти в Германии, появляется новая, гораздо более холодная струя. Предотвратить это фатальное развитие событий могло бы единство действий коммунистов и социал-демократов, но его достижение было невозможно в силу близорукой политики Коминтерна, проводившейся под знаком сталинского определения социал-демократии как «левого крыла фашизма». Видимо, под воздействием германских событий Троцкий в марте 1933 г. направил в Политбюро ЦК ВКП(б) письмо, где фиксировал наличие доброй воли у «левой оппозиции». Письмо вызвало у Сталина приступ ярости и негодования по поводу бездеятельности ОГПУ. В контексте этой ситуации Троцкий все больше утверждался в двух фундаментальных — и губительных — выводах, которые наложили неизгладимую печать на последний этап его политической и литературной деятельности: «Первый — то, что, несмотря на революционные устремления большей части своей опоры в рабочем классе, Коминтерн превратился в простую агентуру Сталина и его фракции; второй — что это положение уже невозможно исправить, действуя в рамках внутренней фракции. Решительный политический и организационный разрыв стал необходимым, поскольку фракция Сталина настолько преуспела в удушении ВКП(б) и Коминтерна, что ее смещение могло теперь быть достигнуто лишь насильственным путем, в результате пролетарской политической революции» (Лига Спартаковцев США). Иными словами, в качестве главного препятствия на пути мировой революции Троцкий рассматривал Сталина, созданный им в СССР режим, обюрократившиеся ВКП(б) и Коминтерн. Это было равносильно объявлению войны на уничтожение Сталину и его режиму.
Такое объявление было сделано Троцким публично в его работе «Что такое СССР и куда он идет?» (1936), опубликованной на русском языке в 1990-е годы под названием «Преданная революция». Эта так называемая «главная книга» Троцкого создавалась им как введение к его «Истории русской революции». Здесь автор в связной форме изложил свою концепцию бонапартизма Сталина. С ее помощью Троцкий собирался объяснить «противоречие между идейной скудостью термидорианцев и их материальным могуществом». Триумф Сталина автор «Преданной революции» связывал с возвышением «нового командующего слоя», то есть советской правящей элиты. Этим командным слоем, согласно Троцкому, стала бюрократия. «Достаточно известно, — отмечал он в главе «Советский термидор», — что каждая революция до сих пор вызывала после себя реакцию или даже контрреволюцию, которая, правда, никогда не отбрасывала нацию полностью назад, к исходному пункту, но всегда отнимала у народа львиную долю его завоеваний. Жертвой первой же реакционной волны являлись, по общему правилу, зачинщики, которые стояли во главе масс в наступательный период революции; наоборот, на первое место выдвигались люди второго плана в союзе со вчерашними врагами революции. Под драматическими дуэлями “корифеев” на открытой политической сцене происходили сдвиги в отношениях между классами и, что не менее важно, глубокие изменения в психологии вчера еще революционных масс».
Что до этих изменений, Троцкий ссылается на опубликованное в России только в 1991 г. письмо Христиана Раковского о причинах перерождения партии и государственного аппарата, написанное им из ссылки в Астрахани 2 августа 1928 г. Раковский также сопоставляет политическое развитие революционной Франции 1789–1794 гг. и Советской России 1920-х годов, усматривая общее между ними в следующем: «Политическая реакция, начавшаяся еще до термидора, заключается в том, что формально и фактически власть начинает переходить в руки постоянно уменьшающегося числа граждан. Народные массы постепенно, сначала фактически, а потом формально, устранены от управления страной» [Преданная революция» сегодня 1992]. Этим и порождаются деполитизация некогда революционных масс, «общественный индифферентизм рабочего класса». Именно в ситуации резкого падения общественно-политической активности народа, согласно Троцкому, в Советской России смогла утвердиться в качестве командного слоя новая бюрократия: «Внутренняя реакция в пролетариате вызвала чрезвычайный прилив надежд и уверенности в мелкобуржуазных слоях города и деревни, пробужденных нэпом к новой жизни и все смелее поднимавших голову. Молодая бюрократия, возникшая первоначально в качестве агентуры пролетариата, начинала теперь чувствовать себя третейским судьей между классами».
Тем самым была создана среда, крайне благоприятная для бонапартизма. «Было бы наивностью полагать, — писал Троцкий, — будто неведомый массам Сталин вышел внезапно из-за кулис во всеоружии законченного стратегического плана. Нет, прежде еще, чем он нащупал свою дорогу, бюрократия нащупала его самого. Сталин приносил ей все нужные гарантии: престиж старого большевика, крепкий характер, узкий кругозор и неразрывную связь с аппаратом, как единственным источником собственного влияния. Успех, который на него обрушился, был на первых порах неожиданностью для него самого. Это был дружный отклик нового правящего слоя, который стремился освободиться от старых принципов и от контроля масс и которому нужен был надежный третейский судья в его внутренних делах. Второстепенная фигура пред лицом масс и событий революции, Сталин обнаружил себя как бесспорный вождь термидорианской бюрократии, как первый в ее среде». Автор «Преданной революции» предложил формулировку феномена сталинизма, не превзойденную по сей день (в сравнении с ней детским лепетом являются перестроечные разглагольствования об «административно-командной системе» и радикально-демократические стенания по поводу «советского тоталитаризма»): «Сталин есть персонификация бюрократии: в этом и состоит его политическая личность. Цезаризм, или его буржуазная форма, бонапартизм, выступает на сцену в те моменты истории, когда острая борьба двух лагерей как бы поднимает государственную власть над нацией и обеспечивает ей, на вид, полную независимость от классов, а на самом деле — лишь необходимую свободу для защиты привилегированных. Сталинский режим, который возвышается над политически атомизированным обществом, опирается на полицейский и офицерский корпус и не допускает над собой никакого контроля, представляет собой явную варьяцию бонапартизма, нового, еще не виданного в истории типа».
Не довольствуясь этим, в главке со знаменательным названием «Неизбежность новой революции» автор отчеканил относительно Сталина и политически крышуемого им правящего класса разящие слова, которые не только стоили жизни лично ему, но накликали на Советский Союз и мировое коммунистическое движение Большой Террор: «Нынешний режим СССР на каждом шагу вызывает протест, тем более жгучий, что подавленный. Бюрократия — не только аппарат принуждения, но и постоянный источник провокации. Самое существование жадной, лживой и циничной касты повелителей не может не порождать затаенного возмущения. Улучшение материального положения рабочих не примиряет их с властью, наоборот, повышая их достоинство и освобождая их мысль для общих вопросов политики, подготовляет открытый конфликт с бюрократией».
Отпуская едкие инвективы в адрес «несменяемых вождей», Троцкий задается вопросом, съест ли чиновник-сталинист рабочее государство или рабочий класс справится с чиновником? Его суммарный ответ таков: «При энергическом натиске народных масс и неизбежном, в этих условиях, расслоении правительственного аппарата, сопротивление властвующих может оказаться гораздо слабее, чем представляется ныне. На этот счет возможны только предположения. Во всяком случае, снять бюрократию можно только революционной силой и, как всегда, с тем меньшими жертвами, чем смелее и решительнее будет наступление. Подготовить его и стать во главе масс в благоприятной исторической ситуации — в этом и состоит задача советской секции Четвертого Интернационала (он был учрежден только в 1938 г. — С.З.). Сегодня она еще слаба и загнана в подполье. Но нелегальное существование партии не есть небытие: это лишь тяжелая форма бытия. Репрессии могут оказаться вполне действительными против сходящего со сцены класса: революционная диктатура 1917–1923 годов вполне доказала это. Но насилия над революционным авангардом не спасут пережившую себя касту, если Советскому Союзу суждено вообще дальнейшее развитие». Троцкий детализировал этот анализ и пополнил его новыми сопоставлениями Великой французской и Великой Октябрьской революций в главе «Термидор» второго тома своей последней книги «Сталин» [Троцкий 1996].
* * *
Троцкий, бывший наркомвоенмор Советской республики, лучше, чем кто-либо должен был знать французскую поговорку: на войне как на войне. Объявляя о существовании антисталинистского подполья в Советском Союзе, призывая его к подготовке устранения Сталина с его бонапартистским режимом «революционной силой», пророчествуя о массовых репрессиях как логическом завершении советского Термидора, Троцкий собственными руками привел в действие пусковой механизм Большого Террора. Он сам поставил Сталина перед сакраментальным, пахнущим кровью вопросом: кто — кого? «Москва тщательно следила за действиями Троцкого в Мексике, о них информировали посольства и резидентуры из Вашингтона и Мехико. Разведчики сообщали об издательской деятельности Троцкого, о выходе в свет его книг “Преданная революция” и “Преступления Сталина”, а также книги Щахтмана “За кулисами московских процессов”. Все это докладывалось Сталину и вызывало его гнев» [Дамаскин 2004]. Сталину было также известно, что Троцкий готовил для него еще одну литературную бомбу: он работал над биографией Вождя и Учителя.
Книга Троцкого «Преданная революция» появилась на русском языке в 1936 г., а в 1937 г. карательные органы обрушились на всех, кто имел хотя бы самое отдаленное отношение к Троцкому, — на бывших оппозиционеров, сотрудников Коминтерна, деятелей компартий, военачальников, дипломатов, разведчиков, ученых… Участь самого Троцкого также была решена.
В 1940 г. по прямому указанию Сталина Троцкий был убит в Мексике на своей вилле в Койакане советским агентом «Раймондом» (испанцем Рамоном Меркадером). «Якобинская метафора» была реализована неукоснительно и полностью. «Строки с кровью» действительно убивают.
Примечания
Архив Троцкого. 1990. Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923–1927. Т. 4. М.: Терра.
Дамаскин И. 2004. Сталин и разведка. М.
Емельянов Ю. 2002. Сталин. Путь к власти. М.
«Известия», 1924, 01.02; 1927, 17.09.
Козлов В., Ненароков А. 1996. Лев Троцкий о Сталине и «российском термидоре» // Троцкий Л.Д. Сталин. В 2 т. Т. 1. М.
Кондратьева Т. 1993. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М.
Краус Т. 1997. Советский термидор. Духовные предпосылки сталинского поворота (1917–1928). Будапешт.
Ленин В.И. 1960а. Полн. собр. соч. Т. 9. М.: Политиздат.
Ленин В.И. 1960б. Полн. собр. соч. Т. 13. М.: Политиздат.
Нольте Э. 2003. Европейская гражданская война (1917–1945). М.
«Преданная революция» сегодня. 1992. М.
Троцкий Л.Д. 1996. Сталин. В 2 т. М.
Троцкий Л. 1997. История русской революции. Т. 2. Октябрьская революция. Ч. 2. М.
* В 1927 г. Николай Бухарин пояснял ленинградским партийцам: «Что это за аналогия с Великой французской революцией? Эта аналогия с Великой французской революцией, это есть аналогия с термидором, бонапартизмом и прочими “жупелами”».
** Не все в советском руководстве, во всяком случае при Ленине, соблюдали это табу. Так, народный комиссар по иностранным делам Георгий Чичерин в интервью газете «Le Petit Parisien» (9 ноября 1921 г.) заявил: «Наша внешняя политика есть лишь выражение той новой экономической политики, которая есть настоящий пролетарский термидор».