Вся моя жизнь так или иначе связана с путешествиями. В студенческие годы я ездил на Кавказ, в Среднюю Азию и на Дальний Восток за своими бабочками. Теперь путешествую между Питером и Москвой, между миром университетов и миром журналистики, между миром биологов и миром историков, чтобы упомянуть лишь некоторые. То, что я предлагаю вашему вниманию — записки путешественника, поводом для которых послужили две лекции, недавно услышанные мной в Петербурге с небольшим перерывом. В первой части этих записок я пытаюсь суммировать свои ощущения от этих лекций, во второй — объяснить, за что я люблю биологов, несмотря на то, что мне довелось пережить на второй из них, а в кратком заключении — что мне дорого в разных научных странах, в которых я бываю.
Начну с приятного воспоминания. Недавно мне довелось побывать на очередном заседании Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей. Эти заседания издавна проходят в форме публичных лекций, вход на которые открыт всем желающим. Я помню, как ходил на них студентом из чистого интереса, потом — уже по должности — в годы работы секретарем правления. Потом — снова из интереса, уже когда учился в аспирантуре. Я и сейчас, заходя в университет, время от времени вижу объявления о заседаниях, которые случаются не реже раза в месяц строго по вторникам. И вот, наконец, после многолетнего перерыва, снова решил зайти.
Конкретно эта лекция была посвящена довольно эзотерическому, но, вместе с тем, захватывающему предмету — теоретическим основам изучения сетевого взаимодействия генов в индивидуальном развитии. Докладывал профессор из Кембриджа, редактор журнала BioEssays, Адам Уилкинс.
В 133 аудитории, оборудованной старинными скамьями, подобно ступеням взбегающими от диковинной подвижной доски с блочным механизмом (из-за этой доски, расположенной у самого входа, во время лекций обычно выглядывают опоздавшие студенты, высматривающие дорогу к свободным местам), с репродукциями одюбоновских птиц на стенах сидело человек семьдесят, не менее трети из которых приходилось на студентов. Доклад шел на английском языке, практически без перевода. Организаторы пошли навстречу отдельным робким просьбам, и одна из сотрудниц делала краткие резюме для немногих непонимающих после каждой из частей доклада. Студенты строчили какие-то заметки, пока заморский гость говорил, и кивали головами в такт речи переводчика, тихонько переговариваясь между собой.
Докладчик рассказывал о работе последних нескольких лет по изучению сетевого взаимодействия генов в индивидуальном развитии организмов. В двух словах, суть работы сводится к следующему.
Ни для кого не секрет, что в ядре каждой клетки многоклеточного организма находятся гигантские молекулы ДНК, в которых хранится информация, на основе которой синтезируются белки. Несколько огрубляя, можно считать, что каждый белок синтезируется на основании информации, записанной в определенном участке ДНК — гене, который этому белку соответствует. Набор генов в каждой клетке многоклеточного организма, в первом приближении, одинаков. Это происходит благодаря тому, что ДНК довольно точно удваивается перед каждым делением клетки, так что каждая дочерняя клетка получает точную копию ДНК материнской.
Вместе с тем, наборы белков, производимых клетками, могут значительно отличаться друг от друга. Это связано с тем, что одни гены находятся в активном состоянии (экспрессируются) и на их основе происходит синтез белков, другие — в неактивном и закодированные в них белки не синтезируются. Эта схема подавления синтеза одних белков и запуска синтеза других в разных клетках организма называется на научном языке паттернами экспрессии генов.
Изучение временных и пространственных паттернов экспрессии генов в индивидуальном развитии организмов — одна из важнейших задач, стоящих перед биологией развития: ученые надеются выяснить механизмы, управляющие дифференциацией клеток. Для того, чтобы из одинаковых зародышевых клеток получились различные клетки взрослого организма (например, нервная или мышечная) необходимо, как минимум, чтобы в каждой из них был интенсифицирован синтез одних белков и подавлен синтез других. Как начало синтеза определенного белка, так и прекращение его синтеза определяется наличием в клетке других белков, способных инициировать или подавить синтез данного.
За последние годы биологи сделали множество мелких шагов, направленных на выяснение сложной сети взаимодействий между генами, усиливающими или подавляющими синтез друг друга. Исследования продвигаются пока крайне медленно и ограничены, как водится, лишь хорошо известными "модельными" видами, во множестве населяющими лаборатории всего мира: мушкой-дрозофилой, морским ежом, микроскопическим круглым червем ценорабдитис элеганс... Только на распутывание сети генов, экспрессирующихся во время маленького фрагмента индивидуального развития морского ежа: дифференциации внутреннего зародышевого листка, или энтодермы, — ушел многолетний труд трех десятков постдоков и сотни тысяч долларов.
Однако уже сейчас, пока исследования сетей взаимодействия генов еще не вышли, по сути, из своей младенческой стадии, ученые задумываются над тем, как упорядочить и формализовать накопленный опыт и куда двигаться дальше. И на этом пути они, во многом, вернулись к наработкам классической сравнительной анатомии. Только теперь речь идет не о сравнении отдельных взрослых организмов, а о выработке аппарата для сравнении сетей взаимодействия генов на определенных этапах индивидуального развития.
После доклада наступил черед вопросов. Вопрошающие так или иначе говорили по-английски, на свой страх и риск. Лишь немногих пришлось переводить. Заседание длилось около двух часов, причем хватило времени и на довольно энергичный доклад, и на вопросы докладчику. По окончании лекции все какое-то время еще клубились вокруг докладчика, стояли по двое - по трое в коридоре. Кто-то, взяв в заложники чужую пуговицу, пытался механически убедить собеседника в своей правоте, кто-то обсуждал идеи будущих лекций. Лектор, сам редактор известного биологического журнала, расспрашивал о ситуации с научными журналами в России, пытаясь разобраться в непривычной системе аттестации научных кадров и странных обычаях ВАКа...
Санкт-Петербург — город контрастов. Я вспомнил другое заседание, на котором мне довелось недавно побывать.
Выступал генетик, академик РАН. Я не буду упоминать его имени. Знающие люди и так поймут, о ком идет речь. Посторонним его имя ничего не скажет. Какая разница? Лекция была посвящена (номинально) эволюции человека. Я пошел на нее в надежде сделать репортаж по поводу тогда еще только планировавшегося майского заседания "обезьяньего процесса".
Лекция была много длиннее, чем у британского коллеги. Безо всякого перевода она продолжалась час сорок. Вместе с тем, я поймал себя на мысли, что не узнал из нее решительно ничего нового. Что-то помнил еще с университетских времен как студент-биолог, что-то "по должности" историка науки, что-то знал "из газет". Про какие-то вещи, касавшиеся как смутного вопроса о "генетическом грузе", так и более ясной для меня истории генетики в СССР, я твердо знал, что академик вольно или невольно вводит журналистов в заблуждение, воспроизводя в одном случае взгляды некоторых генетиков-радикалов пятидесятых годов, а в другом — героический миф двадцатилетней давности. Из слушателей было три-четыре человека в президиуме и дюжина журналистов. Встреча проходила в пресс-центре "Росбалта" под усталыми взглядами полуобнаженных кариатид, угловато подсвеченных нервными софитами.
Лишь в заключительной части лекции, в которую попало решительно все: опыты Йохана Кёльройтера в ботаническом саду Санкт-петербургской академии наук и художеств, первые русские рефераты работ Грегора Менделя (мы первые, первые оценили величие его открытия, сразу же благополучно забыв и о самом этом открытии, и о его восторженной оценке), народный университет Шанявского, пророческие, но не вполне верные идеи Н.К. Кольцова о строении хромосом и матричном синтезе, результаты последних исследований по сравнительной геномике, идеи принудительно выдаваемых генетических паспортов и медико-генетических консультаций, академик наконец перешел к эволюции человека. Разговор оказался коротким. Напомнив о концепции сигнальной наследственности М.Е. Лобашева, он сообщил собравшимся, что биологическая эволюция человека завершилась, поскольку отбор на него более не действует, и наступил черед эволюции исключительно культурной.
Судя по вялой реакции аудитории, в ней, кроме меня, не было ни одного биолога. Одному рвать на себе волосы и кричать что-то цицероновское было как-то неуместно. Да и вряд ли рядовой журналист, сидевший на пресс-конференции, понял бы без долгих дополнительных объяснений роль репродуктивной изоляции, малого объема популяций, дрейфа генов, ошибочность стандартного популяризаторского понимания эволюции как развития, направленного к некой заветной цели. Например, стать человеком. Именно отсюда, кстати, растут ноги у идеи о том, что дальше эволюционировать некуда, поэтому-де человек и сосредоточился на эволюции культурной (хорошо еще, не духовной). Я и сейчас — пишу это и думаю: "многие ли читатели разделят со мной глубину возмущения?" Пожалуй, придется написать какой-нибудь более развернутый текст... Тем более, и информационный повод уже наготове. Страна пытается понять, не пора ли бороться с биотерроризмом.
По ходу дела академик коснулся ЕГЭ (против которого он высказался самым решительным образом), покритиковал "наше образование" за его излишнюю техничность, сказав, что настоящее образование подразумевает обучение нескольким языкам, истории мировой литературы и еще чему-то столь же важному для повышения общего культурного уровня. Ответа на вопрос о том, чем именно не угодил академику ЕГЭ, я так и не дослушал — пресс-конференция к этому моменту уже минут на пятнадцать перевалила за положенный срок, и мне было пора бежать вести занятия.
Единственное, что я, пожалуй, вынес из этой встречи с отечественной наукой, помимо разочарований, — bon mot про нанотехнологии. В ответ на вопрос о том, какие результаты получены в России в области нанотехнологий, академик с ядовитой усмешкой ответил: "Ну... насчет того, получены ли результаты, я не знаю, но получены большие деньги."
Первое заседание понравилась мне почему-то больше, чем второе. Близость к переднему краю с одной стороны и погруженность в превратно понимаемую историю вопроса — с другой, студенты против журналистов, родные стены университета и чуждый пресс-центр, энергичный университетский профессор против презрительно-вялого академика. Все сопоставления были в пользу первой лекции. Я понимаю, что оба лектора были, до известной степени заложниками избранного жанра, и, все же, не могу понять, почему журналистам, пришедшим на то, второе, заседание, не могли рассказать о том, что происходит на переднем крае генетики человека? Неужели про это нельзя было рассказать ничего одновременно понятного и интересного? Неужели не стоило поделиться с журналистами частицей сокровенных знаний об эволюционном процессе, давно известной каждому выпускнику биофака?
Я понял, почему меня потянуло на заседание СПбОЕ. Мне надоел конфликт на Соцфаке. Несмотря на всю его симптоматичность. Вместе со всеми почти, кто о нем пишет. С их нелепыми теориями заговора, с элементарным нежеланием разобраться в ситуации, которая разворачивается прямо перед носом наблюдателя, не желающего ничего наблюдать. С бесконечной грязью, широким потоком вытекающей из окон и дверей отдельного коробкоподобного здания Соцфака — от опасных игр в социологию безопасности образца 1984 (романа, а не года) до примитивного воровства, когда почтенные с виду профессора, как шкодливые студенты-троечники, страницами "перекатывают" чужие статьи себе в "учебник". Или это и были студенты, отрабатывавшие безымянными соавторами свои зачеты?
Лучше о приятном. Например, недавно я до трех ночи писал рецензию на первую часть курсовой работы биолога-третьекурсника (вторую рецензировал мой коллега по оппонированию). Студент перелопатил около двухсот работ, более полутора сотен которых написаны на самых разных иностранных языках, от болгарского до французского и итальянского, пытаясь разобраться в хитросплетениях классификации и особенностях образа жизни микроскопических рачков, живущих в прибрежной зоне морей Европы и Северной Америки. Мне могут ответить: "Что тут удивительного? Тексты гуманитариев и специалистов по социальным наукам — сложнее. В них меньше общепонятной терминологии, основанной на латинских и греческих корнях, меньше шаблонных конструкций". Я, в свою очередь, могу только вспомнить старую байку, которую любит повторять мой учитель. Когда их еще студенческую работу по питанию воробьиного сычика готовили к публикации в Докладах Академии Наук, суровый редактор, узнав о том, что не прочитана статья, напечатанная в Норвегии, сказал: "Молодые люди, мы собираемся публиковать вашу статью, а не список языков, которых вы не знаете." Норвежская статья была немедленно найдена и с грехом пополам, со словарем в руках прочитана.
Другая картинка. В минувшем семестре читал студентам четвертого курса свою долю специальной зоологии. Поскольку в этом году она разрослась по часам и захватила часть летней практики, зимой освободилось время для семинара. Поручил студентам "найти в Интернете что-нибудь по развитию сегментации у зародышей сороконожек" (фраза дана в переводе с зоологического на общечеловеческий), намекнув, что университет не зря платит за доступ к полнотекстовым базам данных.
Что бы вы думали, дорогие читатели? Через две недели никем не ведомые студенты накопали несколько интересных статей, которые позволили нам стать свидетелями решения одной совершенно классической застарелой сравнительно-анатомической проблемы методами молекулярной биологии развития.
Редкий студент-биолог уже ко второму курсу не владеет как минимум офисными приложениями и программными пакетами для статистической обработки данных. Часто — еще и графическими редакторами. Почти все к третьему курсу не мыслят себе защиты без презентации в PowerPoint или его свободном аналоге.
Для сравнения — чуть больше года назад имел счастье наблюдать, как историки-аспиранты (!) бились в истерике, будучи озадачены необходимостью искать в полнотекстовых базах данных тексты по теме их собственной научной работы. Не просто внезапно найти к семинару по довольно случайной и совершенно "не своей" теме, а именно — по теме предполагаемой диссертации. Они на полном серьезе считали, что иностранную литературу читать не имеет никакого смысла, поскольку хорошей работы по российской истории иностранец написать не может, а поводов для сравнений с иными странами они не видят, поскольку история России глубоко уникальна.
Одна девушка из семи историков-аспирантов в группе не знала, где на компьютерной клавиатуре находятся латинские буквы. Пока остальные уже пытались освоиться с электронной почтой, она все еще мучительно вводила логин и пароль. Само по себе не грех, но это означает, что она до этого не набирала никаких текстов, содержащих латиницу (в том числе, и в списке литературы), а века, вероятно, вводила сакраментальными хуп, хуш, х1х и хх.
Тем, кто знал расположение латиницы, она не приносила счастья. Гонимые преподавателями, они отправлялись на поиски Мишеля Фуко, вводя в строку поиска fucko (мне до сих пор страшно подумать, что именно они могли там найти), а для Поля Рикёра — riker. Что это — поразительное отсутствие общей эрудиции? Неумение читать названия хотя бы на машинах? Я помню, как еще в детстве, проходя мимо консульств, был озадачен «ренаультами» и «цхевролетами», вместе с глубоко патриотичным "моsквитсн", предостерегшими меня на годы вперед о трудностях произношения иностранных слов с листа и об опасностях, подстерегающих при транслитерации.
Из всех семи лишь один не только знал, где находятся латинские буквы и как складывать их в иностранные слова, но и мог участвовать в семинарах с иностранными историками (и вообще проявлял интерес к вопросам, выходящим за пределы его непосредственной узкой темы, общался с опасными людьми социологами и экономистами). Он же, по стечению обстоятельств, был единственным, кто до поступления в аспирантуру преподавал историю США. Предосудительное дело, если вдуматься. "Что путного может неамериканец сказать об американской истории?" могли бы спросить его однокашники. Что путного они сами, не знающие языков, не интересующиеся жизнью других стран, не сведущие в основах современной социальной и экономической теории смогут сказать о русской истории?
Декан истфака, защищая своих аспирантов, говорил: "значит, они просто считают, что им не нужна иностранная литература, нам остается смириться с этим и принять их, как есть."
Биологи, определенно, нравятся мне больше, несмотря на все "но". Оглядываясь назад на события этой весны, я думаю — может быть, не зря соцфак МГУ поручили проверять химикам? Может быть, естественники, вошедшие в комиссию, верно ухватили суть вопроса, предложив призвать в эксперты только тех социологов, кто имеет публикации в иностранных журналах за последние два года?
Я не хочу сказать, что гуманитарии и представители социальных наук все сплошь халтурщики, а естественники и математики, напротив, молодцы. Покинув лагерь естественников и зависнув между ними, историками, социологами и антропологами в малодисциплинированной области science studies, я далек от того, чтобы огульно критиковать своих почти-коллег. Напротив, я хотел бы подчеркнуть единство между людьми науки, суммировать те черты, которые отношу к лучшим научным практикам.
В гуманитарных и социальных науках есть целые обширные области, в которых взоры пришельца-прораба-биолога радует традиционная предрасположенность к строгости правил (например, классическая филология, лингвистика, полевая социальная и культурная антропология, медиевистика). Есть и заведения, в которых на должном уровне удерживают занятия менее обязывающими в наших условиях дисциплинами: славянской филологией, политологией, историей, социологией, экономикой (последние три дисциплины взяты здесь столь обширно, что совершенно невозможно представить себе инстанции, которая смогла бы удерживать их представителей в повиновении обычаям научной серьезности в целом).
Серьезность без "звериной серьезности"; глубокий, неподдельный интерес к предмету исследований; тяжелая эмпирическая работа; сдержанная страсть к "теориям среднего уровня" (не глобальным рассуждениям a la ноосфера Вернадского, а теориям, позволяющим добывать эмпирические данные и интерпретировать их); ясное понимание того, что наука, несмотря на все многообразие локальных стилей, не может быть ни отдельно "русской", ни "православной" ("арийская" и "пролетарская" давно не на слуху, а жаль: грех забывать про эти гостеприимные грабли); готовность открыто общаться с коллегами и возиться с почти-коллегами-студентами (куда без них?), с младых ногтей приучаемыми к научной дисциплине ума и тела, — вот слагаемые комплекса "лучших научных практик", вот те базовые ценности, на которых сойдутся научные племена, разделенные формальными границами дисциплин.
Я поднимаю этот бокал за серьезную университетскую науку... Gaudeamus!
