Продолжая цикл видеобесед «Взрослые люди» с классиками – учеными, деятелями культуры, общественными деятелями, ставшими национальным достоянием, – мы поговорили с математиком, лингвистом, заведующим кафедрой математической логики и теории алгоритмов механико-математического факультета МГУ Владимиром Андреевичем Успенским. Беседовала Любовь Борусяк.
Интервью Владимира Успенского с Любовью Борусяк
Любовь Борусяк: Владимир Андреевич, я хотела бы начать разговор с больной для меня темы. Когда началась оттепель, в конце 1950-ых годов, в 60-ые, началось и развитие ранее запрещенных, или забытых, или не существовавших наук. Вы создаете лингвистику, отдаете этому всю энергию, все силы, для вас это было самое важное в течение долгих лет.
Владимир Успенский: Это вы сказали.
Л.Б.: Такая мотивированность вообще была характерной для ученых вашего поколения. Примерно в те же сроки или чуть позже такое же брожение начинается в общественных науках. В них тоже приходят молодые талантливые люди, энтузиасты. После долгого отсутствия появляется и социология. Но проходит какое-то время, режим становится более жестким, и серьезная социология почти полностью уходят в подполье. В результате современный ее уровень невысок. С лингвистикой этого не произошло.
В.У.: Это понятно. Потому что социология вторгается в понимание того, что такое наше общество, что такое наше государство, кто в нем управляет и кто управляется, какие там мнения. А это нельзя так. Вот Сталин умер, проходит Всесоюзная конференция «Основные проблемы марксистского языкознания».
Л.Б.: Сталин, как известно, интересовался языкознанием.
В.У.: Сталина давно нет, это очевидно, это мне не интересно. Сталина нет, но проходит конференция под названием «Основные проблемы марксистского языкознания». Несут какую-то чушь, потому что если «марксистская» - это по определению ерунда. Так же как написать «буржуазное языкознание», «антимарксистское», какое угодно еще. Языкознание – это наука, которая не бывает ни марксистской, ни антимарксистской. А вот социология – она бывает марксистской и немарксистской. Поэтому социология – наука идеологическая. И совершенно понятно, что ее зажали. Вы смóтрите на фотографию: там один молодой я, один молодой Зализняк….
Л.Б.: Вы там самый страстный, кому-то что-то доказываете. Причем Ваш оппонент находится за кадром.
В.У.: Знаете, что это такое? Были такие олимпиады лингвистические.
Л.Б.: Они и сейчас есть.
В.У.: Да, и сейчас есть. Я очень горжусь, что они получили государственный статус, потому что если мы с вами проведем олимпиаду по филателии, то ее никто не признает. И человек, который получил там хоть суперпремию, не имеет никаких прав. А вот тот, кто победил на математической олимпиаде…
Л.Б.: Это хорошо, это круто.
В.У.: Правильно. Лингвистическая много лет добивалась, чтобы ее признали официальной. Признали, и в списке она идет как Традиционная лингвистическая олимпиада. Вот словом «традиционная» я страшно горжусь. Потому что вы даже себе представить не можете, как надо мной издевались. Я был председателем оргкомитета первой олимпиады. И я постановил назвать ее «Первая традиционная».
Л.Б.: Чтобы ни у кого сомнений не было, что это не случайно.
В.У.: Первая традиционная. Теперь какие-то щиты, а в 60-ые годы тумбы такие стояли. Вот я помню тумбу в центре Москвы, и на ней висят афиши. Я прохожу и вижу: «Первая традиционная олимпиада по языковедению и математике». Все смеялись, но ведь теперь происходит уже (не помню точно) тридцать какая-то олимпиада.
Л.Б.: И на турнире Ломоносова есть лингвистика…
В.У.: И международная есть. Хотя я не могу сказать, что это все я придумал. К чему я это все говорю? Да, эта фотография была сделана, когда заседал оргкомитет второй олимпиады. В центре сидит Александр Дмитриевич Вентцель. Вам ничего не говорит это имя, конечно.
Л.Б.: Как же? Все знают Елену Вентцель - писательницу И.Грекову.
В.У.: Так это ее сын. Он председатель оргкомитета второй олимпиады. А еще мы с Зализняком молоденькие.
Л.Б.: Совершенно замечательная фотография.
В.У.: Да-да. Вы видите, я передаю свой опыт, но в таком агрессивном стиле. С той самой нездоровой страстностью, которую вы отметили. Ничего хорошего в этом нет, конечно.
Л.Б.: А почему Вы смотрите за кадр? Там что, Ваши противники находятся?
В.У.: Нет, противников нет. Просто мы здесь втроем сидим, но оргкомитет-то не из троих состоит – там много людей более младших: аспиранты, студенты, и я им что-то говорю, как-то их поучаю.
Л.Б.: Наша лингвистика дала имена мирового уровня, причем они появились очень быстро, а вот с социальными науками, да и многими гуманитарными, не так блестяще.
В.У.: Лингвистика ведь не совсем гуманитарная наука. У меня такое ощущение, что математика в значительной степени – это наука о языке. Это сложный вопрос, но вот математическая логика, которую я люблю, безусловно, наука о языке. Чем отличается математическая логика от всех остальных математических наук? Тем, что если во всех других математических науках, написана какая-то формула, то неважно, как она написана: как сейчас или как когда-то. Это сейчас изобрели математическую запись: икс квадрат плюс три икс плюс пять. А в каком-нибудь 15 веке писали так: некое количество на три и на себя умноженное, к себе прибавленное… Понимаете? И тем не менее, в такой записи решали уравнения третьей и четвертой степени. Это были совершенно великие люди – решали в такой записи! И тем не менее, в математике совершенно не важно, как это записано --- запись облегчает расчеты, а суть остается та же. А вот математическая логика изучает именно то, что написано --- слова.
Вот у Гамлета «слова, слова, слова…» Слова, саму последовательность знаков математическая логика и изучает. Она логика является таким языком, но формализованным, построенным по очень точным правилам. И лингвистика занимается языком, но таким аморфным. Поэтому это и близко на самом деле. Возникает вопрос: нельзя ли как-то описать правила этого языка? Я всегда несколько нагло говорю, что знаю, в чем состоит главная проблема лингвистики. Только ее никто не может решить. Как отличить правильное предложение русского языка от неправильного? Это абсолютно невозможно – нет никаких точных правил.
И ситуация очень сильно меняется. Если сегодня кто-нибудь скажет: «Ворота залаяли на собаку», - все скажут, что это неправильная фраза. Хотя это абсолютно правильная фраза, и уже в ХIХ веке сказали бы, что сказки могут быть. Один ученый, его фамилию переводят то Чомский, то Хомский, придумал такую идею: если на русский перевести «бесцветные зеленые идеи яростно спят». Правильная ли это фраза? Сейчас все лингвисты считают, что грамматически правильная.
Я очень хорошо помню, это для меня была историческая встреча. В сентябре 1950 года я встретился у своих друзей с Вячеславом Всеволодовичем Ивановым, хотя тогда он не был Вячеславом Всеволодовичем…
Л.Б.: Он был Комой.
В.У.: Комой он в какой-то степени и сейчас для многих остался, для меня, в частности. Он тогда был студентом-пятикурсником, я учился на четвертом курсе. Мы поговорили и поняли, что науки наши близки. И подумали, а нельзя ли их еще больше сблизить. Это был существенный толчок, и в 1956 году, когда я еще не думал ни о каком лингвистическом образовании, мы с ним учредили семинар на филологическом факультете.
Л.Б.: Знаменитая русская традиция семинаров. Или дома, или еще где-то, но семинары.
В.У.: Нет, этот был семинар на филологическом факультете университета. Поскольку математическая лингвистика – это была почти кибернетика, а кибернетика была еще запрещена, про математическую лингвистику писали только «так называемая», поэтому мы написали: «Некоторые применения математических методов в языкознании». Не подкопаешься!
Л.Б.: Вы ведь вообще мастер придумывать замечательные названия. Потом это было с Лотманом и с вторичными моделирующими системами.
В.У.: Да, потому что семиотику называть было нельзя, не годился симпозиум по семиотике. Вторичные моделирующие системы – очень научно, совершенно непонятно, но если потребуют под страхом смерти, можно объяснить.
Л.Б.: А поскольку непонятно, объяснить можно как угодно.
В.У.: Вы знаете, там была некоторая идея. Вот если язык – это первичная система, то все, что над ним настраивается, вторичная. Я сказал это из чистого хулиганства, но Лотману понравилось.
Л.Б.: Оценил красоту формулировки.
В.У.: Да. Так вот, учредили мы такой семинар. Мы были еще маленькие – оба еще ассистенты, нам бы самим никто этого не разрешил. Поэтому мы пригласили нас прикрыть очень замечательного профессора Петра Савича Кузнецова, друга детства Колмогорова. Поэтому семинар был его и нас двоих, но более активными были мы. Он был очень милый, нам помогал. Так и пошло. А потом --- откуда появилась идея лингвистического образования? Сначала я, ужаснувшись, что лингвисты не знают простых вещей в математике, объявил спецкурс по математике на филологическом факультете.
Л.Б.: Хотя филологи панически боятся математики, само это слово вызывает у них ужас.
В.У.: Не для всех, только для желающих. Немного оказалось желающих, но среди них был Зализняк, например. Тогда мы с ним и познакомились, и он меня абсолютно потряс. Он задавал какие-то вопросы, чрезвычайно глубокие, но совершенно перпендикулярные к вопросам всех остальных и к тому, чего я мог ожидать. Какой-то такой был поворот в его вопросах, словно он с другой стороны на все смотрел. Сразу стало ясно, что это гений. Он и есть гений. Кстати сказать, гениев очень немного. Нельзя сказать, что все гении, как это сейчас принято.
Л.Б.: Гениев крайне мало.
В.У.: Я вот в своей жизни общался только с тремя: с Зализняком, с Пастернаком и Колмогоровым, больше ни с кем.
Л.Б.: Это очень много.
В.У.: Да. Я не могу сказать, что был близко знаком с Пастернаком, но я все-таки с ним беседовал несколько раз. С Колмогоровым, конечно, больше. Так что я не бросаюсь словом «гений». А потом произошло следующее. Возник вопрос об открытии специализированного отделения на филологическом факультете – отделения структурной и прикладной лингвистики.
Л.Б.: Вы ведь хотели назвать его отделением теоретической и прикладной лингвистики (ОТиПЛ), как оно и называется ныне.
В.У.: Да, и называлось в первое время. Владимир Андреевич Звегинцев настаивал, чтобы кафедра называлась структурной лингвистики, а не теоретической. Это понятно, потому что он заведовал кафедрой структурной и прикладной.
Л.Б.: Жизнь людей – жизнь идей.
В.У.: Тогда отделение будет под ним. А я говорил: «Что такое отеделение структурной и прикладной лингвистики? Надо открыть отделение лингвистики». Я очень хорошо помню это совершенно замечательное заседание. Почему меня туда позвали, я не очень хорошо понимал – я был маленький. Это было, наверное, в 1959 году, я был ассистентом мехмата, но позвали. Я там сказал, что надо открыть отделение лингвистики, просто лингвистики. Ректор МГУ Петровский очень удивился, я сейчас объясню почему. Он считал, что такое отделение там есть. Дело в том, что ректор – математик, мы оба с ним на мехмате. Он читал мне лекции, помнил меня еще как студента, я сдавал ему экзамен. Механико-математический факультет делится на два отделения – есть отделение механики и отделение математики. Есть кафедры механики и есть кафедры математики. Одни студенты заканчивают по специальности «механика», другие по специальности «математика».
Л.Б.: Одни на вступительных экзаменах сдавали физику, а другие нет.
В.У.: А как люди кончают филологический факультет, что им пишут в дипломе? В дипломе написано, что его специальность «русский язык и литература» или «романо-германские языки и литература» - такая вот каша. Мне казалось естественным, что выпускник должен быть лингвистом или литературоведом. Конечно, они так психологически и делятся.
Л.Б.: Прошло 50 лет, а до сих пор так и пишут.
В.У.: Конечно. Вот Петровский и удивился, что нет двух таких отделений. Я ему все объяснил на этом заседании и сказал, что надо разделить факультет на две такие части. Литературоведов там не было, а лингвисты были категорически против, стояли насмерть.
Л.Б.: Но почему? Это же было в их интересах.
В.У.: Это меня до сих пор удивляет. Я не понимаю, почему лингвисты были против лингвистики. Была там такая очень яркая женщина – Ольга Сергеевна Ахманова. Сейчас ее мало кто помнит, а она была женщина очень способная, очень яркая, талантливая, долго-долго заведовала кафедрой английского языка. Она произнесла очень прочувствованную речь, она сказала: «Я всегда думала, когда мне уйти на пенсию, и вот теперь я поняла. Когда предложение Владимира Андреевича Успенского будет осуществлено, вот тогда я уйду». Они стояли насмерть. Петровский понял, что если сами лингвисты против, то что тут поделаешь. Тогда я сказал, что отделение, которое открывается, должно называться не структурной и прикладной, а теоретической и прикладной лингвистики. Я исходил из того, что ничего другого не бывает. Какая еще бывает наука, кроме теоретической и прикладной?
Л.Б.: Это название покрывает весь континуум.
В.У.: Да, весь континуум. Звегинцев выступил против, но Петровский меня поддержал. Но потом все-таки Звегинцев переименовал отделение под свою кафедру. Отделение возродилось в своем первоначальном названии «ОТиПЛ» только в 1992 году, когда перестал быть ректором МГУ Логунов, который в основном боролся с Эйнштейном. Произошла смена власти: ректором был избран Садовничий, а кафедрой Кибрик, и ситуация на филологическом факультете начала меняться. До этого был период полного безвластия, когда кафедра вообще была ликвидирована.
Л.Б.: Вообще в университете не было лингвистики?
В.У.: Сейчас я объясню. Кафедра структурной и прикладной лингвистики (ОСиПЛ) выделилась из кафедры общего и сравнительно-исторического языкознания. Это была единственная кафедра, которая до появления этого отделения, где была не просто филология, а имела лингвистическое название. Там работал Звегинцев, он оттуда и выделился в новую кафедру. Потом Звегинцев много сделал глупостей, и даже его верный ученик, уважающий его Кибрик, пишет, что он из друзей делал врагов. В частности, из меня. Я сам тоже виноват, конечно. Он со всеми поссорился на филологическом факультете, и когда его сняли, то кафедру присоединили обратно. Она стала называться кафедрой общего, сравнительно-исторического и прикладного языкознания. То есть всё туда запихали, но без структурного, конечно, и без теоретического. Тогда Рождественский Юрий Владимирович заведовал кафедрой. Тоже колоритная фигура, но о нем нужен отдельный рассказ.
Это Логунов так поступил с этой кафедрой. Там при Звегинцеве кто-то уехал в Израиль, а многие из остальных участвовали в проводах. И наряду с традиционным для нашей страны, увы, антисемитизмом, государственным в том числе, здесь главным было другое – прекрасный повод придраться к кафедре, которая всех раздражала. Математика там какая-то, вообще она какая-то не наша.
Л.Б.: Владимир Андреевич, а почему у Зализняка все время были какие-то проблемы: молодого его не ценили, да и потом тоже. Мне кажется, недостаточно уважительно к нему там всегда относились.
В.У.: Он человек очень тщательный, очень скромный, патологически скромный, и он кандидатскую диссертацию представил уже ближе к своим 30 годам.
Л.Б.: Ему просто неинтересно было заниматься этими формальностями?
В.У.: Да, но зато его кандидатская диссертация – это был полный переворот в науке, полный. Потом она стала основой его великой книги «Русское именное словоизменение», где впервые было полностью описано склонение русских имен. Я очень хорошо помню, как за мной бежал по коридору Тимофей Петрович Ломтёв – такой руководитель университетской лингвистики. Я даже не могу сказать, что это был плохой человек, науку он любил, и одновременно был секретарем парткома. Он меня догнал и спросил: «Ну что, до вашего Зализняка не знали, как склоняются русские существительные?»
Объяснить ему было нельзя, ведь если выйти на улицу, люди, носители языка, знают, конечно, как склонять. За исключением родительного множественного от слова «кочерга». Это известная проблема: «кочерг» или «кочерёг». Знали, но знали на уровне стихийном, уровне носителя языка, а не на уровне научного описания. Полного научного описания не было. Во всех самых что ни на есть сверхакадемических грамматиках такого описания не было. Всегда были некоторые примеры, а в конце написано «и так далее». Полное описание, без «и так далее» и без всяких исключений – сама задача была гигантская, титаническая. Потом он описал спряжения, и это легло в основу грамматического словаря Зализняка – фундаментальный труд, героический.
Так вот, когда он представил кандидатскую диссертацию, то представил ее в совет Института славяноведения – он был скромным младшим начуным сотрудником этого института. А студенты очень любили Зализняка, потому что он не только великий ученый, но и совершенно блестящий лектор, что бывает совершенно не всегда. Например, Колмогоров был великий ученый, но его лекции для студентов были для них совершенно непонятными. Его лекции для студентов понимали аспиранты, лекции для аспирантов – кандидаты наук, а лекции для докторов наук не понимал никто. Это хорошо известно. В отличие от его публичных лекций. Его публичные лекции, которые он читал для широкой публики в Политехническом музее, все понимали. А тут он считал, что он же говорит коллегам, зачем он будет упрощать? Просто даже неудобно перед ними. Поэтому он на всякий случай для ясности перескакивал через восемь предложений, и переходил сразу к девятому – это же очевидно, как из первого предложения следует девятое. Зачем тратить время, и занимать слушателей такой очевидной тривиальностью. У Зализняка как раз студенты всё понимали, лекции он читал замечательно, и студенты его очень любили. И вот что мне рассказала такая Саша Раскина.
Л.Б.: Одна из студенток первого набора и первого выпуска лингвистики.
В.У.: Жена потом того Вентцеля, которого Вы видели на фотографии. Самая талантливая из всего ОТИПла, хотя у нее степени нет, она потом уехала в Америку. И вот несколько студентов пошли к Звегинцеву и сказали ему, что хотят, чтобы Зализняка у них было больше. А Звегинцев им ответил: «Вы понимаете, что Зализняк, конечно, очень милый мальчик, но это несерьезно». Когда они мне это рассказали, я до сих пор помню свое состояние: меня мог схватить инсульт, инфаркт в ту же минуту. Короче говоря, возникла такая идея, причем не только и не столько у меня, сколько у замечательного математика, покойного Роланда Львовича Добрушина, что для спасения лингвистики необходимо срочно сделать Зализняка доктором наук. Потому что когда он будет доктором…
Л.Б.: В математике это не редкость, а вот в гуманитарных науках не принято совершенно.
В.У.: Да, а как это сделать? Поэтому были предприняты невероятные усилия…
Л.Б.: Интриги.
В.У.: Интриги. А проблема еще была вот в чем. Мы добились от Института славяноведения, чтобы защита состоялась именно у них. Это большая отдельная история.
Л.Б.: Можно всем желающим книгу Вашу порекомендовать – «Труды по «НЕматематике», там она подробно описана.
В.У.: Да, вкратце описана. В общем, ценой невероятных усилий добились от Института славяноведения, чтобы эту диссертацию рассматривали как докторскую. Ведь в те времена (да и сейчас тоже) ВАК каждые два года менял инструкции, чтобы было понятно, что он вообще работает. В какие-то другие времена, если надо кандидатскую надо считать, как докторскую, надо сначала защитить ее как кандидатскую, потом принять специальное решение совета, что она соответствует требованиям к докторской диссертации, и через несколько месяцев, с другими оппонентами защищать уже как докторскую. А в то время было сразу два голосования в один день (одно на степень кандидата, другое - на степень доктора). Я могу сказать, что он защитил диссертацию 26 мая, а 19 июня Пленум ВАКа принял решение о выдаче ему диплома.
Л.Б.: Такого не бывает никогда. Этого вы добились?
В.У.: Да. Дело в том, что было очень важно, чтобы никто не спохватился. Потому что на докторской защите зачитывалось письмо единственного академика --- члена Совета (сам он не пришел) против этой защиты. Это Тихомиров Михаил Николаевич – известный историк. Надо сказать, что письмо было абсолютно разумным. Он писал так: если, как утверждают оппоненты, эта диссертация такая гениальная, пусть она защищается в Институте русского языка или в Институте языкознания, или на филологическом факультете МГУ – в лингвистическом, филологическом месте. Но не в Институте славяноведения, где совет в значительной степени состоит из историков, экономистов и музыковедов, которые исследуют, как там древние хорваты дудели на глиняных дудочках.
Л.Б.: Неужели он не знал, что есть подводные камни, которые этому препятствовали?
В.У.: Нет, он ничего этого не знал и знать не хотел. А дело в том, что в любом лингвистическом институте его бы провалили с треском. Короче говоря, он защитил диссертацию.
Вот вы оценили сроки. Подал-то он впервые кандидатскую в марте, и это было очень драматично, потому что огромное количество народу собралось на его защиту. Тогда еще объявления печатались в «Вечерке», у меня есть эта «Вечерка».
Л.Б.: Объявления про защиты и про разводы. Тогда тех и других еще было не так много, как теперь.
В.У.: Кандидатская защита Зализняка, кандидатская! Тут мы вылезли все – оппоненты, ещё одного оппонента нашли, как положено для докторской, подписали все бумаги и думали, что у нас выйдет. Но, конечно, ничего у нас не вышло, и нельзя ругать руководство совета, потому что директор института сказал: «Пусть он защищает кандидатскую диссертацию, это я вам гарантирую, либо пусть это все откладывается, и мы будем все это изучать». И вот они стали все это изучать, а в это время его стали призывать.
Л.Б.: Как теперь говорят, плохой аспирант – это хороший солдат.
В.У.: В это время призыва не было, но пришла повестка из горвоенкомата, и все объясняли, что это очень плохо – не райвоенкомат, а горвоенкомат. То есть им заинтересовались специально, и даже понятно, почему. В это время в «Науке и жизни» вышла статья о том, что он полиглот, и знает 40 языков.
Л.Б.: Тогда действительно хороший солдат, ценный кадр.
В.У.: Взять в парашютные войска и сбросить в Парагвай.
Л.Б.: И 40 «языков» он приведет.
В.У.: Приведет индейца. Короче говоря, мы были в полном шоке – это я к тому, чтобы нарастить драматизм рассказа. Конечно, когда он стал доктором, Звегинцев тут же прозрел, оценил и пригласил его профессором. А когда пришел Рождественский, то его уволили. Точнее, не совсем так. Он всегда работал на полставки, и ежегодно надо было заключить новый контракт, ну и не заключили. И всё.
Л.Б.: Но мне кажется, что репутация Рождественского должна была сильно пострадать. Потому что человек, который уволил Зализняка, портит свою собственную репутацию.
В.У.: В советское время репутация более сложным образом определялась.
Л.Б.: Ну и сейчас не менее сложным образом, хотя есть науки, где понятие репутации все же существует.
В.У.: И только 12 июня 2008 года, когда в Кремле он получил Государственную премию из рук Президента, то там же ректор МГУ Виктор Антонович Садовничий вручил ему, удостоверение профессора Московского университета. Дело было так. Я встретил его в Кремле, еще до вручения премии, и говорю: «Вот такая просьба. Есть Зализняк, который сейчас будет получать премию. Ему не нужны деньги, не нужно платить ему зарплату. Нужно, чтобы его пускали в университет». Его ведь на собственные лекции не пускали. Хотя Садовничий распорядился, чтобы по удостоверениям академиков пускали, но поскольку вахтерам удостоверение академика почти никогда не предъявляют, то они его не знают. Где-то есть такой приказ, но они это удостоверение не узнают. Садовничий мне ответил замечательно: «вы обо мне плохо думаете». Он достал из кармана удостоверение, уже выписанное в этот же день. А потом, уже после получения Зализняком премии, он меня снова встретил и сказал: «Уже вручил».
Л.Б.: Владимир Андреевич, теперь о другом. В своей книге Вы пишите, что когда шел первый набор студентов-лингвистов, предпочтение отдавали мальчикам, а девочек вообще брать не хотели. Почему?
В.У.: Я этого не знал, а узнал уже после приема от одной девочки – теперь она Ольга Федоровна Кривнова, доктор наук и прочее-прочее. Она не могла объяснить, почему не принимали. По-видимому, считали, что это что-то такое важное, может быть, даже закрытое, военное, компьютерное. А может быть даже, это мои собственные домыслы, связано с криптографией, например. Но это все это я высасываю из пальца, потому что она тоже не могла объяснить этого. Но у нее был очень энергичный отец…
Л.Б.: А что ей и другим девочкам сказали?
В.У.: Не принимаем, и все. Есть же военные академии, школы милиции, не знаю, как сейчас, а раньше туда девочек не принимали.
Л.Б.: Более того, раньше и в инязе на переводческий брали только мальчиков.
В.У.: Ну вот, чего же вы хотите? А почему на переводческий принимали только мальчиков? Военные переводчики – у всех у них была военная специальность. В общем, не знаю, объяснить не могу. По-видимому, это решение было не на очень высоком уровне принято, не на уровне Политбюро, а на уровне Министерства образования. Так вот, у Оли был очень энергичный отец, а она, естественно, как любая нормальная девочка, рассуждала так: если берут только мальчиков, то туда-то мне и надо. Не потому, что я там буду одна среди мальчиков, а потому что место значит хорошее. И отец добился. Взяли двух девочек, по крайней мере.
Л.Б.: А в следующие годы уже таких ограничений не было?
В.А.: Нет, только в первый раз. Сперва только двух, потом ещё.
Л.Б.: Владимир Андреевич, я знаю одного замечательного парня, который сейчас учится на лингвистике, там почти нет ребят. Он этих девушек просто не воспринимает, слишком уж их много. Такая интоксикация возникает у мальчиков. Насколько хорошо, что мальчики не идут на лингвистику?
В.У.: Плохо, плохо.
Л.Б.: Ведь если на какую-то специальность идут одни женщины, это не очень хороший признак.
В.У.: Плохо. Когда я учился на мехмате, в моей группе была сначала только одна девочка, а все остальные были мальчики. А сейчас там не меньше трети девочек, может быть, даже половина. Короче говоря, хотя это плохо, но с этим бороться невозможно.
Л.Б.:. Почему ребята не идут на лингвистику?
В.У.: Мне трудно ответить на этот вопрос, потому что очень много факторов влияет на выбор специальности. Раньше, при советской власти, которую я отнюдь не собираюсь защищать, меньше думали о перспективности специальности. Шли туда, где интересно. А теперь, когда еще часто нужно платить за обучение, родители говорят: «Иди туда, где перспективно».
Л.Б.: Где денежно.
В.У.: Да, где денежно. Вот кончит юридический, экономический, это перспективно. Но на самом деле, и лингвистика довольно перспективна. Сейчас кризис, может быть, эти фирмы сейчас закроются. Но пока все фирмы типа Яндекса, Гугла и т. п., которые создают поисковые системы, автоматические системы перевода и пр., они набирают математиков, программистов, лингвистов, и платят им хорошо.
Л.Б.: Да, я знаю, у меня много знакомых работает в Яндексе и в Гугле, в том числе и лингвисты. И платят хорошо, и атмосфера хорошая.
В.У.: Атмосфера хорошая, но зато надо приходить на целый день работать. Не свободная жизнь. Не могу объяснить эту ситуацию – такое маленькое количество малчиков на лингвистике, конечно, это печально.
Л.Б.: А как за эти годы изменилось качество подготовки лингвистов?
В.У.: Немножко выросло, но по большому счету мало изменилось.
Л.Б.: Но находится на хорошем уровне?
В.У.: В школе так ужасно учат, что хорошей подготовки после школы практически нет.
Л.Б.: На тот же мехмат очень много ребят приходит после математических школ, а математическое образование у нас хорошее. И на лингвистике такие тоже есть.
В.У.: Хорошее, конечно. Более того, я вам скажу, что очень горжусь одной нашей студенткой, она сейчас на третьем или четвертом курсе, ее зовут Юля Зинова. Она получила премию на Московской математической олимпиаде. Эта премия давала ей при поступлении на мехмат автоматические пятерки по письменной и устной математике. А так как у нее была еще медаль, то это давало ей пятерки по всем остальным предметам. То есть она могла просто прийти и…
Л.Б.: И положить документы на стол.
В.У.: А на филологический факультет ей пришлось еще сдавать экзамен – писать сочинение.
Л.Б.: Как известно, за сочинение автоматической пятерки не ставят, так что надо было сдавать и остальные предметы.
В.У.: Как и мехмат, который за сочинение поставит за медаль пятерку, а по математике не поставит – и правильно сделает. Но она предпочла не гарантированное поступление на мехмат, она пришла к нам на ОТиПЛ.
Я могу сказать, что у меня две гордости: что Зинова пришла к нам, а не на мехмат, а второй случай произошел в очень древние времена, когда был очень серьезный экзамен по математике на ОТиПЛ. Сейчас, конечно, нет. Тогда произошел такой эпизод. Правда, речь шла о поступлении не на дневной мехмат, а на вечерний.
Л.Б.: Разве есть вечерний мехмат?
В.У.: Сейчас нет, а тогда был. Требования на экзаменах там были чуть-чуть слабее, чем на дневном…
Л.Б.: Но все равно выше, чем сейчас.
В.У.: И выше, чем всюду, на всех остальных факультетах. И если человек не прошел по конкурсу на какой-нибудь факультет, он мог отнести эти же отметки на другой. Если он не прошел на геологический, он мог пойти на географический, и его принимали с этой же отметкой по математике. Но если бы он эту отметку по математике принес на мехмат, ее бы не засчитали. Единственный случай, когда засчитали (правда, на вечерний мехмат), это была студентка, которая получила у нас пять, но не прошла по конкурсу из-за иностранного языка или сочинения, не знаю. Когда она пришла на мехмат, посмотрели, где она получила пятерку, и сказали: «Раз на филологическом сдавала математику, это серьезно, засчитываем». Когда я об этом узнал, это были просто именины сердца.
Л.Б.: Я Вам очень благодарна, мне было очень интересно. Спасибо!