Внимательное чтение материалов, в которых обсуждается положение вещей в нашей системе высшего образования, вызывает у меня изрядное число недоуменных вопросов. Впечатление такое, что госчиновники, преподаватели, исследователи не отдают себе отчет в том, что система образования – это социальный институт, который всегда функционирует совместно с прочими социальными институтами, то есть существенно зависит от них и, разумеется, одновременно оказывает на них немалое влияние.
Остановлюсь на одном из аспектов системы образования как социального института – социальной и психологической мобильности участников образовательного процесса в высшей школе.
Студенты
Я неоднократно писала о том, что в наших условиях рассмотрение «образовательных» траекторий молодых людей без учета того, являются ли они военнообязанными, мало содержательно: мотивы для поступления в вуз у девушек и у здоровых, т.е. подлежащих призыву юношей совпадают лишь частично; немалый процент молодежи мужского пола вообще выбрал бы другую образовательную и/или житейскую траекторию, если бы не необходимость откосить от армии: рынок труда все же учитывает реальные умения, а не один лишь диплом.
Для начала несколько примеров из личных наблюдений. Я встречала юношей, которые аккурат к призывному возрасту уже успевали приобрести достаточные навыки работы – например, в области IT и «около», чтобы иметь возможность зарабатывать больше своих родителей-бюджетников и продемонстрировали это на практике, работая, например, в небольших частных фирмах. Для многих молодых людей этот уровень обретения самостоятельности означает, что пришло время осмотреться, чтобы понять, чего ты хочешь от жизни, кем себя видишь в более далекой перспективе. Вместо этого – приходится срочно становиться студентом хоть какого-нибудь вуза, где есть военная кафедра.
Сын моих друзей К., окончивший одну из лучших московских школ, «прилип» к компьютеру в довольно нежном возрасте. При этом, в отличие от большинства сверстников, он не интересовался играми, зато годам к 14 обнаружил такую компетентность в работе с изобразительными возможностями компьютера, что в 16, еще не сдав экзамены на аттестат зрелости, он легко нашел работу в качестве компьютерного художника. Что, разумеется, вовсе не открыло ему дорогу ни в одно из высших учебных заведений, готовящих профессиональных художников и дизайнеров – не говоря уже о МАРХИ или Текстильном институте, в менее престижных местах тоже надо было сдавать академический рисунок: экзамен, к которому абитуриенты готовятся нередко года два – кто дома, кто на подготовительных курсах. Впрочем, К. туда и не стремился, пока что считая свою работу заработком, а не призванием. Но подлинное призвание как-то не просматривалось, а времени на размышления не было, поэтому К. поступил в один довольно-таки «заштатный» государственный вуз, где конкурс был невелик, а военная кафедра наличествовала. На мои вопросы – чему и как его там учат – он пожимал плечами: к студенческому сообществу он принадлежал лишь формально. По-моему, сообщества никакого и не было: юноши там спасались от призыва, девушки – от одиночества.
В отличие от юношей, веер возможностей у девушек куда больше. Не говоря уже о том, что девушки могут (если захотят) вообще обойтись без вуза, если они еще не сделали свой выбор или если обстоятельства требуют чего-то иного. В неполной семье естественна установка на то, что нужно как можно быстрее начать зарабатывать: и вот, окончив курсы парикмахеров, старшая дочь быстро обзаводится клиентурой и через год приносит в дом больше денег, чем ее мать – учительница со стажем.
Девушки-студентки могут временно прервать обучение с тем, чтобы потом перевестись в другой вуз, могут сделать паузу «по семейным обстоятельствам», причем в некоторых вузах эта пауза может длиться не год и не два, особенно если речь идет о молодой матери. Даже в РГГУ и в МГУ способные студентки, занимавшиеся у моих коллег или у моих прежних учеников (ставших тем временем профессорами), прерывали обучение по личным причинам, которые я не сочла бы уважительными: это не было ни рождение ребенка, ни необходимость заработать на продолжение учебы, ни временный переезд в другую страну вслед за мужем или родителями. Потом эти студентки благополучно восстанавливались в прежнем статусе и даже без особых хлопот получали диплом – со «сдвигом по фазе» на 2-3 года.
Что это значит, как теперь принято выражаться, для образовательной траектории? Прежде всего, очевидно, что в наше время академический успех даже для детей образованных родителей не всегда имеет самостоятельную ценность. Социальная мобильность, разумеется, «завязана» на успех, но успехом-то считается разное. Вообще представление об успехе формируется у современной молодежи на куда более сложных путях, нежели у их дипломированных родителей. В целом, наши дети и внуки во многом имеют более гибкую установку на то, что возможно, что желательно, что правильно и что сомнительно.
Что из этого должно было бы следовать? Думаю, что максимизация гибкости образовательных возможностей: можно вот так, но и этак тоже можно, если ты добросовестен и профессионален. Вместо этого мы видим перспективу введения обязательного всеобщего среднего образования (11 лет в школе!) и, вдобавок к угрозе призыва в армию, не вполне понятное разбиение пяти-шестилетнего вузовского курса на 4+2.
Как совместить эту 11-летнюю «обязаловку» с перспективой дальнейшего увеличения доли платных мест в вузах и угрозой быть призванным «в ряды» – я отказываюсь понять.
Преподы (они же – преподаватели и профессура).
Признаемся, что у нас нет академического рынка в том смысле, в котором он есть, скажем, в США и в Германии. Вот два хорошо знакомых мне факультета – это филфак МГУ и мехмат МГУ. На обоих факультетах преподают преимущественно их бывшие выпускники – их доля была бы еще больше, но именно среди генерации 35-60-летних больше всего людей уехали. Включая, увы, ученых с мировыми именами. Заметьте, что само слово уехали не нуждается в уточнениях – никто и не вообразит, что уехали люди в Томск или в Липецк. Так что преподают те, кто остался.
Отсутствие «академического обмена» – в предположении, что, скажем, не только имеет смысл на время приглашать в Москву кандидата наук из Владивостока или профессора из Казани, но и ехать туда учить и учиться – это, конечно, плохо. Причины такого положения вещей общеизвестны, и обсуждать их мне казалось чем-то не только излишним, но даже неловким. Но судя по публикующимся материалам
я решительно неправа. Что ж, задумаемся еще раз.
Как известно, в Америке и в Германии университетские кадры конкурируют между собой на открытом рынке труда: диплом получил в одном университете, аспирантуру – там, где есть интересующее тебя направление исследований и профессор согласен тебя принять; а работу – где лучше условия и нужны именно такие специалисты. Иначе говоря, социальная мобильность предполагает неограниченную «пространственную» мобильность.
И если трудоустройство само по себе всегда в той или иной мере происходит в конкурентной среде, то собственно жизнеустройство в аспекте быта – уже не проблема. Везде, где есть работа, найдется все, что вам по карману – от скромной квартиры до достойного дома; везде будет обеспечена медицинская помощь, школа для детей и библиотека. Тем самым, точнее было бы сказать, что социальная мобильность обеспечивается среди прочего простотой жизнеустройства, в том числе – простотой пространственных перемещений. Поэтому американский университет и не берет к себе в преподы своих же PhD, а устраивает конкурс.
В упомянутой выше статье подчеркивается, что замыкание студентов, аспирантов и молодых преподов исключительно на своих учителей способствует провинциализации нашей науки. Бесспорно. Но в еще большей степени провинциализации московской, питерской или новгородской науки способствует отсутствие библиотек, разрушение сети библиотечного обмена, и, даже при наличии Интернета, – усложненность доступа к оцифрованным массивам научной литературы.
Как известно, в сегодняшней России любой переезд остается тяжелой проблемой даже для довольно молодых людей. Что уж говорить о людях постарше! В нынешних условиях едва ли кто из московской профессуры рискнет оставить московскую квартиру и переселиться из столицы в провинцию – разве что на семестр и без семьи, то есть на правах командировочного. А попробуйте ежедневно ездить из Москвы даже в уникальные, привилегированные места – хотя бы в Пущино или Дубну – если вам за пятьдесят, посмотрим, на сколько вас хватит…
И что-то я не слышала, чтобы окончившие аспирантуру МГУ, МВТУ или РГГУ стремились уехать – ну, хотя бы в Тверь или в Томск, то есть в российские университетские города. Тенденция ровно обратная. Уезжают оттуда – и не обязательно в Москву. Судя по ЖЖ, есть виртуальные сообщества прежних обитателей разных российских городов и весей, ныне обретающихся на Западе.
Как известно, у нас нет кампусов и колледжей, где одновременно живут, учатся и учат. А ведь университетский кампус – особенно в англоязычных странах – это весьма сложная социальная структура, а не просто комплекс общежитий, аудиторий, кабинетов, библиотек и спортплощадок. Так откуда может взяться академический рынок в масштабах страны?
Нью-бакалавры и магистры: в «глянце» и в шоколаде
Провинциальные вузы успешно поставляют в столицу и другие зоны активного развития своих выпускников – современных Растиньяков, явившихся не столько «покорять Москву», сколько прежде всего не остаться там, где родились и/или учились. Самый простой путь в данном случае лежит через аспирантуру или какой-нибудь вариант стажировки, где предоставляется временная жилплощадь – фактически за гроши.
Чтобы «зацепиться», надо быть энергичным и иметь «связи» – это куда важнее, чем вузовская специальность, потому что рынок рабочей силы и оплата квалифицированного труда у нас как-то особенно «криво» соотнесены с подготовкой в вузах. Поэтому не будем возводить напраслину на тех, кто получил диплом не в столице – молодые люди с дипломами Бауманского и других столичных вузов подобного профиля сегодня редко востребованы в качестве дипломированных инженеров, разве что они успешно переквалифицировались в направлении IT.
А после любого филфака выгоднее всего пойти работать в фирму, где из полученных ранее знаний востребован будет иностранный язык и некий минимум компьютерных умений. Зато зарплата будет в разы превосходить профессорскую. При этом «фирма» может торговать детской обувью или дорогими канцтоварами, или печатать рекламные листовки, или издавать глянцевый журнал, или клепать пиратские диски – какая, вообще говоря, разница, если только «фирма», а вовсе не университетская лаборатория может предложить вам зарплату, гарантирующую независимость?
Среди моих знакомых есть кандидаты медицинских наук, успешно возглавляющие рекламные фирмы и торговлю медоборудованием; кандидаты филологических наук – владельцы маркетинговых агентств; доктора наук – руководители разнообразных чисто коммерческих проектов. Можно возразить, что такая жизненная траектория и в Америке отнюдь не редкость. Это верно. Более того, везде в мире в бизнесе заработки выше, чем в академической среде. Но нигде нет такой убийственной разницы, которая вынуждала бы медика с ученой степенью уходить из академической среды в фирму, торгующую медоборудованием, потому что врач-специалист (это вуз + ординатура + интернатура) не может заработать на няню для единственного ребенка.
За последние годы в аспирантуру моего академического Института (и персонально ко мне в том числе) регулярно поступают молодые люди, окончившие в других городах вузы по привычной схеме – пять лет обучения. Казалось бы, «академический обмен». Проходит три-четыре года – и они, как теперь говорят, «в шоколаде»: они успешно устраивают свою жизнь без всякой диссертации. Где – см. выше. Быть может, схема 4+2 позволит оказаться «в шоколаде» годом раньше. Или повысит шансы оказаться там же годом позже. Но причем тут академическая жизнь?
