"Полит.ру» продолжает обсуждение проблем российского высшего образования, его реформы и адаптации к Болонской системе. Мы побеседовали об этом с доктором филологических наук, профессором Галиной Вороненковой, руководителем проекта по созданию Свободного российско-германского института публицистики (СвРГИП) при факультете журналистики МГУ и его директором с российской стороны, профессором Международного юридического института Минюста РФ, , гаст-профессором в немецких и российских университетах, участником и модератором международных и двусторонних российско-германских научных конференций, Дней прессы (Франкфурт-на-Майне, Лейпциг), европейской конференции женщин-менеджеров и руководителей, Интернет-конференций, российско-германского форума «Петербургский диалог» (2001-2005). Интервью взяла Александра Егорова.
Как Вы относитесь к проектам унификации европейского образования, как оцениваете Болонскую систему?
На этот вопрос нельзя ответить однозначно. У Болонской системы много положительных сторон. В частности, прекрасные возможность предоставляет принцип мобильности – когда студент обучается один семестр в Москве, следующий - в Германии, третий – в Лондоне и так далее.
Можно выделить и другой позитивный момент. У нас так сложилось, что профессор читает лекции в аудитории на 200-300 человек. При этом те, кто сидит на галерке, не слушают вообще, переписываются, перезваниваются, разговаривают. Лектора слушают первые два-три ряда, конспектируют или записывают на диктофон, так или иначе, воспринимают информацию. Это максимум 50 человек. По Болонской системе, профессор должен работать напрямую со студентом, в том числе на семинарских занятиях. Это значит, что свои знания он сможет передать именно той аудитории, которая от него их ждет.
Оправдан и такой элемент Болонской системы, как обязательное посещение определенного количества занятий. Это, с одной стороны, возврат к нашему прежнему консерватизму, когда староста отмечал у нас каждого присутствующего, но с другой - на слух студент все-таки может воспринять то, что до него пытаются донести.
Переход на двухуровневую систему бакалавриата-магистратуры, конечно, нас не очень устраивает. С другой стороны, если мы хотя бы в какой-то форме не адаптируемся к этой системе, то через некоторое время Россия просто окажется за пределами европейского пространства.
Ваш институт создавался как качественно новая структура в рамках российской образовательной системы. Исходя из этого опыта, как Вы оцениваете гибкость нашей системы, её способность к изменениям?
Этот вопрос тоже затрагивает переход на Болонскую систему. Надо сказать, что её принимают региональные университеты и принимают с удовольствием по одной причине: для них это выход в Европу и в целый мир. Во всех регионах степень адаптации разная. Участвуя в работе конференции ректоров в Бонне (ноябрь 2005г), где обсуждались лучшие российско-германские проекты Болонского процесса, я увидела, что подвижки есть. Но ряд проблем – в частности, связанных с процедурой признания дипломов – очень остро проявляется именно в России. Например, при защите диплома в Германии достаточно его признания университетом и той землей, где он находится. У нас диплом должен соответствовать стандартам Минвуза. Московский университет также не всегда признает зарубежный диплом, хотя такой "консерватизм" отчасти можно понять, это всегда была уникальная структура.
Вы имеете возможность сравнивать европейскую и отечественную системы образования. Каковы, на Ваш взгляд, наиболее яркие плюсы и минусы российской модели?
На первое место я бы поставила все-таки фундаментальность. Для европейской системы характерно более «плоскостное» восприятие, которое начинается с уровня Grundstudium (базового курса). Также в плюс российской системе можно поставить то, что прикладные науки (например, журналистика) имеют в ней свою нишу и определенное признание. Это приносит свои плоды. Факультет журналистики, в частности, дает, по сути, историко-филологическое образование. Я понимаю, что выпускникам журфака трудно сравниться с чистыми историками или с чистыми филологами. Но, тем не менее, уровень образования у них достаточно высокий, по сравнению, скажем, с узкоспециальными или ремесленническими школами журналистики. А это влияет и на уровень СМИ в целом.
Минусы же в основном своими корнями уходят в школьную подготовку. Даже самых сильных студентов-первокурсников, окончивших школу с медалями, приходится подтягивать до уровня университета. Школьную подготовку по русскому языку и литературе можно охарактеризовать как нулевую. И это отмечают преподаватели-русисты. Есть, конечно, мелкие недостатки. Так, я считаю вредной весьма популярную у нас систему рефератов. Их готовят два-три человека из группы, остальные в это время бездельничают. При всей ортодоксальности советской системы, мы готовили все вопросы по программе, и каждый раз прочитывали большое количество материала.
Существуют и более серьезные проблемы. В частности, преобразование пединститутов в университеты имело массу негативных последствий. Дело не в пединститутах как таковых, но статус университета всегда определялся количеством кандидатов и докторов наук в нем. Если в вузе три кандидата наук, и единственный доктор наук – ректор, то о каком уровне образования тут можно говорить?
Другая проблема - создание большого количества ученых советов, которые выросли как грибы после дождя. В результате сложилась ситуация, когда практически всем без исключения, поступавшим в аспирантуру, присуждали ученую степень. Контроль за качеством диссертаций, особенно в региональных вузах, низок: сказывается нехватка специалистов, в частности, по международной журналистике. В любом вузе вам скажут, что если дошел до защиты, прошел кафедру и ученый совет, - кандидатская степень обеспечена. С докторской пока ещё всё сложнее.
Проблемным становится также уровень преподавания. Неоднороден и состав преподавателей, и их мотивация. К сожалению, особенно в последнее десятилетие, молодежь не стремилась приходить в высшую школу. А тот средний возрастной состав, даже достаточно квалифицированный, который мы сейчас имеем, должен подвергаться ротации. Но объективно оценить работу преподавателей и сделать выводы об их профпригодности не всегда возможно. Случается, что человек с трудом заканчивает факультет, но остается на нем преподавать, потому что за него просили мама, папа, бабушка или дедушка. Существует категория преподавателей, которые приходят в вуз, будучи достаточно обеспеченными, просто для того, чтобы получить статус преподавателя МГУ или иметь возможность интеллектуального общения. Да, во всех вузах присутствуют работяги, трудоголики, которые успевают вести занятия на должном уровне, писать статьи и монографии, но их меньшинство. Когда ситуация изменится к лучшему - трудно сказать.
Должны ли проблемы образования и науки активно обсуждаться в СМИ?
Пресса должна участвовать. До сих пор новации в образовании часто обсуждали чиновники, которые отнюдь не всегда были в курсе того, что реально происходит в вузах. Кроме того, пресса должна освещать и поддерживать удачные эксперименты в этой сфере. Например, преподаватели, создавшие уникальные средние школы, очень редко получают площадки в СМИ, на которых могут рассказать о своем опыте.
Обучение в вашем Институте бесплатное. Чувствуете ли Вы потребность в постепенном переходе на платную форму, не считаете ли, что это повысит мотивацию студентов? Как Вы оцениваете проекты перехода на систему исключительно платного образования?
Плохо оцениваю, несмотря на то, что для нашего института проблема финансирования – это проблема номер один. Я считаю, что реализация этих проектов усилит социальное неравенство в обществе. Стоимость обучения в нашем университете – 4000 $ в год, 400 $ в месяц. Это означает, что один из членов семьи должен зарабатывать как минимум эту сумму, и вся она будет уходить только на обучение, а это большие деньги для средней российской семьи, даже по Москве. 400 $– это зарплата профессора, доктора наук.
Кроме того, и сам уровень студентов будет ниже. Из процесса обучения будет исключен тот процент студентов, которые до сих пор как-то сами поступали в университеты на конкурентной основе. Можно сколько угодно сравнивать уровень бюджетников и тех, кто поступил на коммерческой основе. Бывают случаи, когда коммерческие студенты по какой-то причине не набрали нужного балла, а учатся хорошо, но мой опыт показывает, что в целом эти люди слабее.
Большинство студентов Института проходят практику за рубежом. Почему Вы придаете такое значение международным контактам?
Мобильность, как и практика в зарубежных СМИ – один из самых значимых элементов в системе образования. Студенты приобретают профессиональный опыт, сравнивая его с отечественным, и позднее привносят его в то средство информации, в котором работают. В этом, как уже отмечалось, позитивная сторона Болонской системы, она ее обеспечивает. Это и освоение других методик, иного материала, работа на иностранном языке, то самое накопление информации, которое необходимо.
Ощутима ли разница в психологии, уровне знаний или особенностях мышления у ваших студентов и их западных сокурсников? Насколько быстро они адаптируются к работе западных образовательных учреждений?
Наши студенты адаптируются там прекрасно. Они знают язык и страну, сказываются и особенности их профессии, знакомство с основами психологии, межличностной коммуникации. Обо всех российских студентах мне трудно судить, но в принципе, мне кажется, что студенты во всем мире одинаковы. Хотя конечно, есть ребята, которые ни разу не выезжали за границу, никогда не общались с иностранцами вообще.
Теодор Шанин упоминал как-то о культуре диспута как ключевой при обучении специалиста-гуманитария. Насколько она развита у нас?
Да, регулярные дискуссии очень полезны. Я замечаю, что при обсуждении курсовых или дипломных работ у занятий появляется иное качество. От меня студенты ждут высокой оценки своего труда, но критику воспринимают, как должное. А вот на критику своего коллеги они уже реагируют по-другому.
Если обобщать, то это очень интересный элемент обучения. У нас это пока не очень приживается по той простой причине, что даже при самой широкой специализации, которая у нас существует, не всегда хватает людей, которые умеют хорошо работать с аудиторией, модерировать дискуссию, их в принципе немного.
Вы говорите, что студенты одинаковы, но ведь наша и западная системы образования имеют коренные отличия?
Изначально нами была воспринята европейская система образования. Основы были немецкие. Вспомните историю: наш первый министр печати – немец, четыре университета в России создали немцы – Московский, Санкт-Петербургский, Казанский и Симбирский. Потом, разумеется, система претерпела различные преобразования, которые не всегда шли ей на пользу.
Немецкие профессора читают около половины курсов в учебных программах Института. Какие они выделяют сильные и слабые стороны российских студентов, чему удивляются?
Вот недавно немецкий профессор поставил нескольким нашим студентам очень плохие оценки по европейской десятибалльной системе. Его удивляло, как может студент ходить на занятия и ничего от них не получить, эффект присутствия в данном случае не помогал. В целом, я думаю, что для нас основная проблема - восприятие чужого языка. Например, по медиаэкономике у нас до сих пор нет словарей, по которым студенты могли хотя бы сравнить лексику. Это одна из причин, почему мы приглашаем русских специалистов германистов, которые могут объяснить эту лексику, владеют ею.
Для западных лекторов непривычна скорее атмосфера нашего института, здесь всегда можно найти поддержку, почувствовать взаимопомощь. С другой стороны, здесь объединились люди, которые знают, чего хотят, которые стремятся получить в России приличное образование.
Вы упоминали о проекте создания Российско-Германского университета, в чем основные трудности при его реализации?
Эта мечта пока вряд ли осуществима. Трудностей с ним связано очень много – это и финансовая составляющая, помещение, и штат, и многое другое. Интерес к этому проекту тоже пока низкий, поскольку те люди, которые располагают необходимыми средствами, отправляют своих детей получать образование за рубежом, а остальные учатся там, куда смогли поступить.
Вместе с тем, создание подобного университета помогло бы в преодолении целого ряда трудностей, возникающих у обеих стран. В Германии сейчас очень остро стоит проблема трудоустройства выпускников вузов – и в связи с объединением Европы, и из-за падения качества европейского и немецкого образования. Осуществление проекта было бы эффективным для обеспечения мобильности, расширения международного обмена. Были бы решены отчасти проблемы российских немцев, возрождения германистики - как школы, одной из лучших в России.
Как вы относитесь к тезису о необходимости независимой экспертизы научных и образовательных проектов?
Это очень важный элемент, в Европе он широко практикуется. В частности, в Германии уровень зарплаты ученого зависит не только от нагрузки, но и от научных достижений, от числа публикаций, от количества студентов и аспирантов, записавшихся на его курс и защитившихся под его руководством. К сожалению, у нас это пока прививается слабо.
На факультете журналистики проводился эксперимент, когда студенты оценивали преподавателей, но на него никто не обратил особенного внимания. Такая экспертиза должна способствовать разнице в финансировании более или менее эффективных структур. Ничего подобного у нас нет, и очень жаль, что все - и те, кто работает, и те, кто не работает, получают одинаковые деньги. Это осталось ещё с советских времен. Люди никак не поймут, что в условиях рынка (тем более нашего - далеко не социального!) надо зубами держаться за свою работу, и если тебя на нее взяли, то работать нужно с полной отдачей. Это сейчас самая большая проблема, кстати, и для России в целом.
Кроме того, независимая экспертиза очень важна при оценке научных исследований, дипломов, диссертаций, и она должна быть достаточно жесткой. К величайшему сожалению, до сих пор проходят очень слабые работы, особенно из российских региональных университетов. Человек может получить звание кандидата наук, исповедуя явно ошибочную концепцию, и он тебе потом пытается навязать совершенно фальшивую модель, скажем, существования СМИ в Германии. Это уже не смешно - это говорит о падении уровня науки в целом. Подобное ещё не так опасно в тех прикладных науках, от которых ничего не зависит. А если взять математику, физику, ядерную физику, - там это может иметь катастрофические последствия.