Вышел 50-й номер журнала “Неприкосновенный запас”. Взглянувши окрест себя и уязвившись увиденным, редакция решила сделать этот номер итоговым и рассмотреть, где же все мы оказались в результате тернистого пути, пройденного страной от 1998 года (именно тогда был основан журнал) до года 2006.
Задачи итогового номера , на мой взгляд, лучше всего сформулированы в шутейном, но от того не менее проницательном тексте Ольги Серебряной “Экзистенциальная аналитика истории”. В сочинении, стилизованном под автореферат ненаписанной диссертации, автор пишет: “Задачи исследования состоят в том, чтобы указать – на основании экзистенциального опыта – основные черты “нового режима”, сложившегося в России за последние восемь лет”.
Всерьез именно эти задачи будут определены во вступлении “От редакции”. Живем ли мы при действительно новом режиме? Да нет, полагает редакция, – это regime nouveau: дело не в подлинной новизне, не в тектонике перемен, а в репрезентациях режима. И эти репрезентации, равно как и привычные коллективные рефлексии над спецификой режима, носят не аналитический, не сущностный характер, а рекламный, брендовый. Обо всем – языком маркетинга: о политике, экономике, культуре, науке, учебе, карьере, экологии, новых медиа, старых медиа, об отношении к труду и семье, к прошлому и будущему…
Вот, что такое “Божоле Нуво”? Не так давно придуманный промоутерами ежегодный праздник молодого вина – а сколько шума! Сколько денег! Вот и “новость” новейшего периода российской истории – по мнению редакции, не столько новость, сколько нувость.
Эклектика эпохи как бы взывает к памяти об art nouveau – как раз здесь стоило подчеркнуть “аналогию в стиле как бы”; впрочем, редакция о как бы скажет эксплицитно в предпоследнем абзаце своего предисловия: у нас “как бы общество”, “как бы политика”, “как бы индустриальная экономика”, которая стремится стать “как бы постиндустриальной” и т.д.
Однако, по мнению редакции, у режима нуво есть тем не менее постоянные характеристики – то, что можно зафиксировать, убрав кавычки, подразумеваемые всяческими как бы. Раскавычивание и есть задача номера. Мне представляется, что раскавычивание как интеллектуальная, а не чисто публицистическая или игровая процедура, применительно к конкретному случаю может быть приравнено к расколдовыванию. Тогда статьи номера в совокупности дают нам возможность социоанализа нашей с вами жизни при режиме нуво.
Юбилейный том (384 страницы!) сохраняет многие привычные рубрики “НЗ”: “Культура политики” и “Политика культуры”, “Очерки нравов” и “Вокруг НЗ”, а также авторские страницы Алексея Левинсона и Евгения Сабурова, обзор журналов, разделы о новых книгах и новых институциях.
Сохранение знакомого формата издания дисциплинирует читательское восприятие: журнал остается не публицистическим и не футурологическим изданием, а полем дебатов о политике и культуре, где свои точки зрения сопоставляют и противопоставляют люди разных профессий и разных поколений, каждый из которых – несомненный специалист в своем деле. “Скрипучий поворот руля”, тем самым, предложено рассматривать с позиции исследователя, а не с позиции политика.
Перед нами тексты, не вызывающие сомнения в свободе самовыражения и готовности к интеллектуальному риску. Результат – насыщенный фактами научный анализ современного социума с необходимыми экскурсами в недавнее прошлое, иногда – с прогнозами.
Ниже я позволю себе остановиться на тех материалах тома, которые имеют для меня наибольший личный смысл. Они сосредоточены в разделе “Вокруг НЗ” и занимают немало места – 40 страниц. Это дискуссия, инициированная редакцией, которая в данном случае выступает прежде всего как коллективный автор-издатель спецномера “Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа ” (“НЗ” N 2-3, 2005), посвященного памяти о Второй мировой войне, а также расширенного и исправленного переиздания материалов этого спецномера в виде сборника в серии “Библиотека журнала “Неприкосновенный запас”.
С критикой основных тенденций этой книги выступила петербургский историк и социолог Дина Хапаева в статье “Готическое общество” (“Критическая масса”, N 1, 2006). Тональность отклика Хапаевой редакция сборника оценила как “подслащенный упрек” в том, что, вознамерившись дезавуировать установки советского мифа о Великой Отечественной войне, редакция бессознательно воспроизвела те же самые установки. Хапаева полагает, что российский миф о Великой войне является прежде всего “заградительным мифом”, то есть непосредственно способствует забвению Гулага и террора. Редакция пришла к выводу, что эта критика достойна того, чтобы на нее ответить. С этой целью слово было предоставлено Михаилу Габовичу, на момент составления сборника – шеф-редактору “НЗ”, Илье Кукулину – одному из авторов этого сборника и самой Дине Хапаевой. Более того, в качестве приложения к 50 тому “НЗ” читатель получил новую книгу Дины Хапаевой “Готическое общество: морфология кошмара”, где, среди прочего, имеется републикация ее статьи, упомянутой выше.
В мои цели не входит дискуссия с Д. Хапаевой – тем более что М. Габович как историк противопоставил ее позиции исчерпывающую профессиональную аргументацию, а И. Кукулин сделал то же самое, апеллируя к текстам советской и российской художественной литературы.
Особенность моего восприятия дискуссии о Великой Отечественной войне – в том, что в мой личный опыт входят четыре года жизни в условиях этой войны, то есть непосредственное наблюдение некоторых ее событий и их проживание, а кроме того, личное переживание пика террора 1948-1953 гг. Тем самым моя память, являясь частью коллективной, является еще и индивидуальным воспоминанием о непосредственно пережитом. Разумеется, это не значит, что я знаю о войне и терроре больше или меньше, но ведь предмет дискуссии – не реальность войны, а именно память о ней. Как раз статья М. Габовича “Коллективная память и индивидуальная ответственность” центрирована на процессах памяти и осознания вины в послевоенной Германии и Франции. При этом ее глубинный слой – именно проблематизация самой идеи коллективной памяти и акцент на отличии дискурса о памяти от дискурса о реальности военного времени.
Несомненно, что в Германии публичное воспоминание о Второй мировой войне вписано в контекст воспоминаний о нацистском режиме и о Холокосте; тогда как в России память о войне вписана в дискурс о великой Победе. Вообще же (о чем М. Габович напомнил в своей статье) в разных странах Западной Европы подлинное понимание пагубности фашизма являло собой длительный и сложный процесс: отдельно надо говорить о Франции, отдельно – об Австрии и т.д. Тем более – о Германии, поскольку наше усредненное представление о денацификации, люстрации и прочих процедурах, осуществленных союзниками и самими немцами после 1945 года, весьма приблизительно, а часто просто неверно.
Так, мы были бы крайне далеки от понимания истинного положения вещей, если бы полагали, что знаменитая работа Карла Ясперса о вине немецкого народа, опубликованная сразу после Нюрнбергского процесса, непосредственно определила вектор культурной памяти Германии.
В 2005 году в Германии отмечалось сорокалетие очень важного интервью Карла Ясперса, данного им в 1965 году главному редактору журнала “Шпигель”.
Тогда, обсуждая известную проблему “срока давности” для преступлений против человечества, Ясперс, среди прочего, сказал следующее:
“К данному случаю подходит шутка, бытовавшая в 1933 году. Существуют три качества: интеллигентность, порядочность и принадлежность к национал-социализму. Человек может обладать только двумя из них. Если человек интеллигентный и порядочный, тогда он не национал-социалист. Если человек интеллигентный и является национал-социалистом, он непорядочный. Если же порядочный человек принадлежит к нацистской партии, то он не только не интеллигентный, а просто слабоумный”.
Я не знаю о происхождении известного русского аналога этой шутки, где на месте национал-социализма стояло слово партийность. Интересно, сколько времени должно пройти, чтобы наши потомки поняли, почему эта шутка решительно не применима к истории нашей страны?
Многие ли молодые люди сегодня задумаются, узнав, что партийными были Василий Гроссман и А.Н.Яковлев? Нынешним выпускникам одной из лучших московских школ даже имена эти уже мало что говорят; впрочем, важно не это, а сам уровень равнодушия семнадцатилетних не столько к войне и Победе, сколько вообще к содержательной интерпретации важнейших событий нашей новейшей истории.
Илья Кукулин, на мой взгляд, очень точно выразил страстное отношение нескольких предшествующих поколений к победе в Отечественной войне: именно победа наделила их жизнь смыслом. Иначе невозможен был бы фильм “Летят журавли” как общенациональное событие: в герое Баталова себя узнавали не только его уцелевшие ровесники, но все мы, встретившие войну малолетками или родившиеся сразу после победы. Следующее поколение с близкими чувствами читало повести Василя Быкова и смотрело “Восхождение” Ларисы Шепитько. А позже “Двадцать дней без войны” Алексея Германа не затмили и не отменили в сознании современников ни “Котлован”, ни “Архипелаг Гулаг” (я намеренно говорю о кино как художественной репрезентации реальности, рассчитанной на более массовое восприятие, нежели литература).
Да, “миф о советском прошлом”, утверждению которого служило – а во многом продолжает служить – эмоционально беспроблемное приятие Победы, более обобщенно формулируется фразой “у нас была великая эпоха”. И катастрофичная, что признать куда труднее. Повторю вслед за М. Габовичем: ни к демократии, ни к раскаянию никого принудить невозможно. Катастрофичность советского бытия еще и потому заслуживает особо пристального анализа, что мы пережили великую войну и одержали в ней победу, но смутно представляем себе ее цену. Как справедливо говорится в анонсе еженедельной передачи радио “Эхо Москвы” “Цена Победы”, об этом “не пишут в энциклопедиях”. Слушать о цене Победы не просто тяжело, но невыносимо. Однако по данным А. Венедиктова, когда эта передача выходит в эфир, к приемникам приникает не только аудитория “Эха”, но большинство из тех, кто вообще слушает какое-либо “разговорное” радио.
Мне это внушает надежду. А вам?