Мы продолжаем публиковать книгу известного российского социолога Валентины Федоровны Чесноковой «Язык социологии». В издательстве ОГИ она выйдет в свет в начале 2009 года. Валентина Федоровна - консультант Фонда «Общественное мнение» и Института национальной модели экономики, она является куратором исследований ФОМ, посвященных отношению к религии. Автор книг «Тесным путем: процесс воцерковления населения России в конце 20-го века», «О русском национальном характере». Работала в центре содействия реформе уголовного правосудия Валерия Абрамкина.
Надо сказать, у нас в России работы Дюркгейма переводились почти сразу после их выхода в свет. Исключение составил только последний его труд - "Элементарные основы религиозной жизни", который появился перед самой мировой войной. В начале ХХ века вокруг Дюркгейма складывается круг ученых, составивших основу французской социологической школы, которая, по-видимому, имела большие шансы внести существенный вклад в развитие мировой социологии. К сожалению, очень большой ущерб ей нанесла Первая мировая война. Некоторые социологи французской школы, в том числе сын Дюркгейма, блестящий лингвист и социолог, погибли на фронтах. А в 1917 г. ушел из жизни и сам Дюркгейм. Впрочем, после Первой, а затем и после Второй мировой войны французская социология развивалась и дала целый ряд интересных имен и работ. Но все же центр развития социологии постепенно перемещался из Европы в США.
Эмиль Дюркгейм был в курсе всего, что происходило в немецкой социологии. И та дихотомия, которую разработал Фердинанд Тённис в своем труде "Община и общество", и те утверждения, которые выдвигались Максом Вебером относительно развития техники и нарастания рационализации общества, воспринимались Дюркгеймом как важные ступени в развитии социологической теории. Он не тратит сил на опровержение этих теорий или на создание чего-то своего в их противопоставление, а просто включается в работу над своей собственной проблематикой.
Дюркгейм отмечает, что с развитием техники и технологий в обществе все более усиливается разделение труда. Это естественное следствие разрастания и усложнения техники. Вопрос в том, а что же этот процесс несет в себе для развития самого общества? Безусловно, разделение труда способствует материальному и интеллектуальному развитию: "оно - источник цивилизации", как определяет его Дюркгейм. "Однако совсем не доказано, что цивилизации - нравственная вещь" [1, с. 38]. "Моральное сознание наций, - утверждает Дюркгейм, - не ошибается, оно предпочитает немного справедливости всем промышленным усовершенствованиям в мире". Конечно, это очень сильное утверждение, но не исключено, что сто лет назад "моральное сознание" нации действительно находилось в лучшем состоянии, чем теперь. "Нравственность - это необходимый минимум, без которого нельзя обойтись, это ежедневный хлеб, без которого общества не могут жить" [1, с. 39]. И еще более определенно: "Цивилизация не имеет сама по себе абсолютной внутренней ценности, цену ей придает то, что она соответствует известным потребностям" [1, с. 41]. Но удовлетворение потребностей - это совсем не та функция, из которой можно сделать заключение о моральной ценности процесса разделения труда.
Таким образом, поставлена проблема: что происходит с сознанием людей и с моральным состоянием социума по мере движения от общины, т.е. социума традиционного, к обществу, т.е. к социуму, основанному на системе договоров, формальном юридическом праве и обосновывающем это последнее в общественном мнении?
Согласно Дюркгейму, это заключается, прежде всего, в изменении структуры сознания индивида, члена общества. Эту структуру французский социолог формулирует таким образом. Человек рождается в мир, неся в себе сложную систему инстинктов и способностей, которые позволяют ему развиваться необычайно широко. Но знания конкретных ситуаций, данных ему отношений между людьми именно в этом обществе, он, конечно, не может получить по наследству. Этим знанием его снабжает само общество, в котором такие знания накоплены в большом количестве, систематизированы, зафиксированы и могут быть переданы человеку посредством обучения. Эти знания уже содержат в себе определенный взгляд на мир и вытекающую из него систему ценностей и убеждений, которые в дальнейшем будут руководить поступками человека. Это, утверждает Дюркгейм, "общество в нас". Но в течение своей жизни человек приобретает и кое-какой индивидуальный опыт, встречаясь с необычными случаями и реагируя на них своим индивидуальным образом: одни люди более чувствительны, другие - менее; одни более наблюдательны, другие более рассеянны - от природы, от воспитания и т.п. Получаются такие разнообразные добавки, привнесенные в сознание человека обществом.
"В нас есть два сознания, - пишет Дюркгейм, - одно содержит только состояния, свойственные лично каждому из нас и характеризуют нас, между тем как состояния, обнимаемые вторым, общи всей группе. Первое представляет и устанавливает только нашу индивидуальную личность, второе представляет коллективный тип, и, следовательно, общество. ... Но эти два сознания, хотя и различны, связаны друг с другом, так как в итоге составляют только одно, имея для обоих себя только один-единственный органический субстрат. Они, следовательно, солидарны..." [1, сс. 83-84]. Соотношение этих двух составляющих сознания может быть различным, и изменением этого соотношения, по Дюркгейму, сопровождается изменение социальных связей на пути превращения традиционного общества или общины в общество современное.
Для традиционного общества характерно очень небольшое развитие индивидуальной составляющей сознания и очень большое – его общественной составляющей. Общество традиционного типа (как, впрочем, и все другие типы общества) наполняет сознание индивида представлениями, которые должны руководить им в его жизни. Но "представления не есть простой образ действительности, не есть инертная тень, проектируемая в нас вещами; это сила, поднимающая вокруг себя целый вихрь органических и психических явлений" [1, с. 77]. Представления - в особенности представления человека о своем обществе - упорядочены по значимости и окружены чувствами. Нарушение предписанных отношений глубоко оскорбляет человека. Оно "вызывает более или менее сильную эмоциональную реакцию, направленную против оскорбителя" [1, с. 77]. В традиционном обществе составляющая сознания "общество внутри нас" определяет сознание данного индивида, но в то же время эта составляющая точно так же определяет сознание и всех других членов данного социума. Поэтому сознания всех "вибрируют в унисон", а нарушения норм сближает их, вызывает одинаковые чувства. На этом основано явление рассеянной санкции, когда каждый человек, узнав о нарушении важного норматива, обязательно проявляет свое моральное возмущение и доводит его до сведения нарушителя. И этот общий гнев способен очень сильно "пронять" нарушителя, отравить ему жизнь, даже изгнать его из общества.
Итак, защитой социальных установлений в традиционном обществе служит общее моральное чувство, которое разделяют все члены общества. Это - очень прочная солидарность, которую Дюркгейм называет "механической солидарностью", так как сознания членов общества похожи друг на друга и представляют по существу сколок этого самого общества. Каких-то своих индивидуальных интересов, противопоставляющих их друг другу и обществу, попросту не может быть, так как индивидуальное сознание в членах традиционного общества развито очень слабо. Они как бы все видят глазами своего общества, и его (общества) интересы - это их собственные интересы. В таком обществе, утверждает Дюркгейм, личности еще нет.
Интересно отметить здесь, что тип социума, который Ф.Тённис охарактеризовал как естественный, можно сказать, вырастающий из самого корня жизни, Дюркгейм называет "механическим", т.е. подчеркивает в нем искусственность. Зато противоположный строй общества, основанный на разделении труда, он называет "органической солидарностью". Он явно симпатизирует этому последнему, видя в нем будущее. Названия и оценки противоположные, но сами типы социумов, сконструированные разными учеными, легко узнаваемы.
Насчет наличия или отсутствия личности в обществе "механической солидарности" Чарлз Кули высказывал прямо противоположное положение: нет такого времени в истории, говорит он, когда не было бы личности. Однако под этим термином они понимают не совсем одно и то же. Кули приводит примеры личности в традиционном обществе вплоть до первобытного (основываясь на трудах этнографов и антропологов) и описывает личность как человека смелого в поступках, способного принимать ответственные решения, а также способного влиять на окружающих и руководить их действиями. Дюркгейм под личностью понимает человека с развитой сферой индивидуального сознания, способного иметь свою точку зрения на мир, на события, в нем происходящие, и давать собственную оценку действиям других людей. Личность, в понимании Дюркгейма, - это тот, кто не состоит под сильным влиянием общества, может критически воспринимать социальные нормы и правила, во всяком случае, не окружать их особым пиететом. Очевидно, что с развитием такого типа личности происходит ослабление морального чувства в обществе как целом. В результате каких процессов это происходит и чем замещаются моральные чувства, служившие скрепами социального единства?
Явление, ослабляющее моральные чувства, - это как раз разделение труда, которое исследует Дюркгейм с точки зрения его последствий для социума. Процесс этот приводит к изменению структуры всего общества. Распадаются прежние связи между людьми и возникают новые.
Дюркгейм показывает, как на протяжении всей истории происходит неуклонный процесс диссоциации семьи. Семья крепка и нерушима, пока все, что ей необходимо, она производит внутри себя, - так называемое натуральное хозяйство. Но развитие техники и возможностей производства постепенно "отнимает" у семьи одну за другой ее функции. Появляются кузнецы, портные, сапожники, гончары и проч. ремесленники, которые занимаются только своим ремеслом. Это как бы отдельные функции, "извлеченные" из семьи. Они оформлены более солидно, производят лучшую продукцию и в большем количестве, и обменивают ее на все, что им необходимо, но чего сами они не производят. В результате развивается сфера обмена. Постоянной становится армия, так что народное ополчение созывается князем лишь в специальных случаях.
Если говорить о России, то уже с конца XVI века вся Москва окружена стрелецкими и разного рода ремесленными слободами. Появляются и зачатки органов управления – в России это дьяки и подьячие в приказах. За каждой семьей в общине остается лишь функция участия в общинных собраниях (в "мире"), на которых решают только местные вопросы. Из семьи выводятся даже такие сугубо семейные функции, как воспитание детей, уход за больными. К XX веку семья превращается в "ядерную" - муж, жена и несовершеннолетние дети, функция которых заключается в совместном ведении домашнего хозяйства, которое уже не может существовать без активной связи с внешним миром. Старшее поколение и побочные ветви родства отделяются и ведут самостоятельное существование, в общем-то, не очень сильно интересуясь делами друг друга.
Такой распад семьи (или, точнее, большой родственной группы), в которой были сосредоточены все функции и все сознание, привел к усложнению самого общества, структурированного теперь уже на большое количество отдельных групп. Эти группы обслуживают отдельные функции: профессиональные, производственные, управленческие, воспитательные, научные и т.п. И каждая из этих групп стала нарабатывать себе собственную культуру: нормы, ценности, представления о себе и о соседних группах. С одной стороны, это способствовало лучшему выполнению каждой отдельной функции, а с другой, между сознанием индивида и общества в целом вторглось групповое сознание и заняло в сознании индивида весьма большое место. Представления же, определяющие общество в целом, отодвинулись на второй план, потеряли свою конкретность и безусловную императивность для индивида. Таким образом, само общественное сознание стало диссоциированным.
"Без сомнения, пока функции имеют некоторую общность, всякий может иметь о них какое-нибудь представление, но чем более они специализируются, тем более суживается круг лиц, имеющих сознание о каждой из них, следовательно, тем более выходят они из общего сознания" [1, с. 101]. То, что раньше представляло "более или менее организованную совокупность верований и чувств, общих всем членам группы", теперь превращается в "некоторую систему различных специальных функций, соединенных определенными отношениями". В результате оказывается, что "нарушение этих (специализированных) прав не затрагивает за живое ни души всего общества, ни даже души этих специальных групп, следовательно, оно может вызывать только весьма умеренную реакцию" [1, с. 102]. Происходит ослабление морального чувства и сужение сферы его действия. Но это одновременно означает также ослабление социальных уз.
Сужение сферы морального чувства происходит за счет постепенного выведения все большего числа норм и правил из категории тех, которые вслед за Тённисом принято называть в социологии священными[1].. Вот как Дюркгейм определяет это чувство: "всякое уголовное право более или менее религиозно, ибо душу его составляет чувство уважения к силе высшей, чем отдельный человек, к силе в некотором роде трансцендентной... а это же чувство лежит и в основании религиозности" [1, с. 111].
Сакральность нормы, а, следовательно, и моральное чувство, ее защищающее, ослабевает и даже вовсе уничтожается, когда норма выводится за пределы той сферы, которая содержит в себе нормативные структуры, обладающие всеобщностью. По мере раздробления общественного сознания на отдельные секторы, обслуживающие отдельные сферы деятельности, сфера всеобщих норм сокращается.
"Мысль, что убийство может быть терпимо, нас возмущает, но мы весьма легко допускаем, чтобы было изменено право наследования..., чтобы обязанности продавца и покупателя были определены иным образом, чтобы административные функции были распределены на основании других принципов. Так как эти предписания не соответствуют в нас никакому чувству..., то они в большинстве из нас не имеют корней" [1, с. 89]. Карательное право все более заменяется реституативным.
Карательное право, зиждящееся на моральном чувстве, требует такого наказания для виновного, чтобы он почувствовал то же страдание, какое причинил людям. "Это страдание не есть бесцельная жестокость. Это знак, свидетельствующий, что коллективные чувства все еще коллективны, что единение умов в одной и той же вере все еще в целостности, и таким образом оно (страдание) возмещает зло, нанесенное преступником обществу..." [1, с. 87]. Реституативное право требует только возмещения того вреда, который причинило нарушение нормы данным индивидом, по существу не обрушивая на него "праведного гнева" всего общества: если ущерб возмещен, следовательно, проблема исчерпана.
Во времена Дюркгейма и даже ранее шли дискуссии, в которых некоторые теоретики права настаивали на том, чтобы карательное право было полностью выведено из употребления и заменено реституативным. "Эти теории, - утверждает Дюркгейм, - могли бы быть применены только в обществе, где всякое коллективное сознание было бы почти уничтожено" [1, с. 87]. Это невозможно, пока социальная солидарность держится на том, "что известное число состояний сознания общо всем членам одного и того же общества" [1, с. 91]. Для того чтобы возобладало реституативное право, должна сложиться другого типа солидарность, и именно основанная на разделении труда. В этом случае "отношения устанавливаются не непосредственно между индивидом и обществом, но между ограниченными и специальными частями общества, которые они связывают между собой. Но, с другой стороны, так как общество тут не отсутствует, то необходимо, чтобы оно было в этом более или менее заинтересовано, чтобы оно чувствовало последствия этого. Тогда сообразно с силой, с которой оно их чувствует, оно вмешивается более или менее близко и активно через посредство социальных органов, обязанных представлять его" (1, с. 91). Эти специальные органы (суды, полиция и проч.) стоят между сознанием отдельного человека и общественным сознанием, в то время как солидарность, охраняемая карательным правом, "связывает прямо и без посредников единичное сознание с коллективным, т.е. индивида с обществом" [1, с. 91]. И в этом последнем случае охрана норм и права стремится остаться на уровне рассеянной санкции: т.е. каждый человек данного общества чувствует себя непосредственно ответственным за это право и обязанным защищать его. Почему же человек в обществе, отошедшем от вышеописанного типа, такой ответственности и такой обязанности не чувствует?
Дело в том, что групповое сознание - сознание своей профессиональной группы, корпорации, научного учреждения и т.д. и т.п., - вторгаясь в жизнь отдельного индивида, оказывается к нему "ближе расположенным", чем сознание общества в целом. Коллективные представления верхнего уровня, т.е. общества в целом, становятся все менее определенными. "Это не значит, впрочем, - оговаривается Дюркгейм, - что общее сознание грозит совсем исчезнуть. Но оно все более является в виде весьма обобщенных и неопределенных образов мышления и чувств, которые оставляют свободное место множеству индивидуальных расколов" [1, с. 136]. Тем самым связь между индивидом и обществом как целым ослабевает.
В концепции Дюркгейма понятие социальной солидарности проработано довольно основательно и конкретно и, указывает направление к способу измерения силы социальных уз: они разрываются индивидами и группами иногда с большим, а иногда с меньшим усилием. По Дюркгейму сила социальных уз зависит от трех условий. Во-первых, от соотношения между объемами коллективного и индивидуального сознания: "социальные узы тем энергичнее, чем более первое покрывает второе". Во-вторых, значение имеет "интенсивность состояний коллективного сознания": если оно состоит из слабых импульсов, то оно слабо увлекает индивида в коллективном направлении и наоборот. И, наконец, в-третьих, от большей или меньшей определенности этих самых состояний. "Действительно, чем более определены верование и обычаи, тем менее оставляют они места индивидуальным расхождениям...: консенсус является тогда самым совершенным: все сознания вибрируют в унисон" [1, с. 121]. Но по мере развития разделения труда, усложнения структуры общества происходит отделение индивида от верхнего уровня общественного сознания и замыкание его в мире сознания группового, "средняя интенсивность и средняя степень определенности коллективных состояний все уменьшаются" [1, с. 133]. Параллельно с процессом диссоциации семьи идет процесс диссоциации общественного сознания, ослабление и частичное исчезновение морального чувства.
Тем не менее, Дюркгейм смотрит в будущее с надеждой, и в этом он очень похож на Чарлза Кули. Он полагает, что происходящие процессы означают не распад, а постепенную замену одного типа солидарности другим, который ничем не хуже, а, может быть, и лучше первого. Механическая солидарность одинаково воспитанных обществом и умеющих чувствовать в унисон индивидов замещается органической солидарностью, в которой индивиды очень сильно непохожи друг на друга, потому что имеют богато развитую сферу индивидуального сознания. В понимании Дюркгейма каждый теперь представляет собою личность. Такие идеи вообще характерны для начала прошлого века, когда особой ценностью наделялись неповторимость, уникальность, индивидуальность человека. Именно они, а не такие моральные добродетели, как порядочность, благожелательность, альтруизм, казавшиеся тогда многим устаревшими, навязываемыми религией характеристиками. Казалось, что индивидуальность, обеспечивающая творческий потенциал, критичность, сомнения и проч. представляет наивысшую ценность. Скрепляет же эту органическую солидарность не консенсус моральных чувств, а само разделение труда. Поскольку каждый выполняет одну функцию в процессе производства, он не может обходиться без услуг других, тем самым он связан с ними, зависит от них и вынужден поддерживать единство.
Процесс превращения механической солидарности в органическую идет очень медленно, вызывая многочисленные сложности, поскольку внутри складывающегося общества, построенного на основах органической солидарности, существуют многочисленные участки и сегменты отношений, устроенных на началах механической солидарности. Вырабатывается масса промежуточных видов поддержания солидарности: внутри каждой профессии образуется своя профессиональная этика. На производстве различными способами поддерживается рабочая мораль, требующая от работников ответственного отношения к своим обязанностям. Наконец, в частных отношениях существует своя мораль, весьма напоминающая консенсус механической солидарности. Однако каждая из них и все они в целом не достигают прежней силы морального чувства, так как развиваются уже в условиях, поощряющих развитие личности, а личность может переживать моральные чувства внутри себя, но совершенно не умеет (и не имеет средств) присоединяться к "общему гневу".
Однако, доказывает Дюркгейм, "правила профессиональной этики и права так же повелительны, как и другие. Они вынуждают индивида действовать ввиду целей, которые не совпадают с его собственными, делать уступки, идти на компромиссы, считаться с интересами высшими, чем его собственные интересы. Следовательно, даже там, где общество полнее всего опирается на разделение труда, оно не разрешается в сумму изолированных атомов, между которыми могут установиться только внешние и многолетние отношения" [1, с. 179].
Дюркгейм утверждает, что договорные отношения, в которых ученые ХVIII - XIX веков видели альфу и омегу социальной жизни (теория общественного договора, например) вовсе не являются основой социума: напротив, договоры между отдельными людьми, также как и между отдельными группами гарантируются обществом. Существует право, регулирующее заключение и исполнение этих договоров. Хотя это право базируется уже не на моральном чувстве, и законы, им поддерживаемые, носят не карательный, а реституитивный. характер. В прошлое уходят суровые физические наказания преступников, нравы в этом отношении смягчаются. Социальная норма становится "податливее" на изменение, так как в большинстве случаев личности, "поднявшей на нее руку", не грозит всеобщий праведный гнев, суровое наказание или изгнание из общества - просто некоторые неприятности, вызванные взаимным непониманием. И это, считает Дюркгейм, важно, так как само общество развивается все быстрее, а разделение труда все более ускоряется. "Это приводит к интенсификации всех видов деятельности, большей усталости организма и к возрастанию числа потребностей, что в свою очередь вызывает новое расширение деятельности" [1, с . 220-221].
Возрастание числа потребностей вызывается вовсе не органическими изменениями природы человека: они формируются обществом. Человек рождается с предрасположенностями различного характера, достаточно неопределенными и пластичными. И только система представлений и идеалов, имеющих социальные причины, формирует в человеке потребность в удовольствиях, которая в сознании человека проявляется в виде желаний, направленных на конкретные предметы.
Получается, что, с одной стороны, общество насаждает в человеке все больше потребностей и желаний, а с другой - дает все больше свободы для их проявления и реализации. В результате такого изменения условий социальной жизни возникает "все большая независимость индивидов по отношению к социальной группе, независимость, позволяющая им свободно изменяться" [1, с. 228], обратная же сторона этого процесса -ослабление коллективного сознания.
В локальных общинах еще сохраняется настоящий консенсус в отношении социальных норм, но по мере разрастания и специализации сети социальных отношений начинается "обобщение предписаний". "Правила теряют свою ясность, они теперь регламентируют только самые общие формы поведения, и делают это самым общим образом. Определяют, что должно быть сделано, а не как это должно быть сделано" [1, с. 231]. Нарастает рационализация сознания. Вспомним, что и по утверждению Макса Вебера процесс рационализации представлений о мире, как и процесс развития техники, идет по нарастающей и необратимо. Поэтому вернуться к прежнему социальному консенсусу невозможно, так как невозможно вернуть прежние социальные условия.
"Авторитет коллективного сознания состоит отчасти из авторитета традиции. Но для традиции необходима преемственность. Она обеспечивается единством места, в котором складываются обычаи и проч., и единством состава участников коллективного сознания". Отсюда - одно из кардинальных условий - неподвижность населения. Но с развитием городов наступает переломный момент: начинается миграция населения, что автоматически влечет за собой ослабление всех традиций. И солидарность, пережившая века, резко ослабляется, так как "не имеет более своего материального выражения в непрерывном соприкосновении последовательных поколений" [1, с. 231].
Нарушается процесс воспитания, так как молодежь, отправляясь на заработки, уходит из сферы влияния своей собственной общины, и в многолюдных городах становится недосягаемой для социального контроля прежнего типа. Социальный контроль - это важный механизм, обеспечивающий социализацию людей и предотвращение разного рода отклонений и преступлений в обществе. Но социальный контроль может эффективно функционировать только при определенных социальных условиях: "частота контактов, число контактов с разными людьми - вот значимые факторы для социального контроля. При частом общении по разным поводам с одними и теми же людьми общество "плотно облегает индивида" [1, с. 233]. "Всякий стремящийся эмансипироваться от принятых обычаев наталкивается на сопротивление, иногда весьма сильное. Всякая попытка независимости представляет публичный скандал, и связанное с ним всеобщее осуждение в состоянии обескуражить подражателей" [1, с.238].
Такая форма контроля, кажется совершенно ужасной и неприемлемой человеку, попавшему в общину или другое малых размеров общество. А для тех людей, кто в таком обществе вырос и воспитался, она кажется совершенно естественной. Человек находится под постоянным наблюдением, но если он не замышляет ничего плохого, ничего противного общепринятым обычаям, то такое наблюдение не пугает и не ограничивает его. Напротив, он знает, что те люди, которые что-то замышляют против него, не могут действовать слишком нагло и активно, поскольку они также находятся под постоянным наблюдением. Он знает по опыту, что социальный контроль не только ограничивает его поведение, но и защищает его. Если же человек попадает в затруднительное положение или даже в беду, именно социальный контроль дает первые сигналы об этом общественному мнению, побуждая его подумать о помощи, необходимой члену общины. У нас в старое время, если глава хозяйства и главный его работник серьезно заболевал или получал увечье, общественное мнение приходило в движение и организовывало "п`омочь". Жители села, собравшись в определенный день, убирали хлеб с нивы пострадавшего или косили для него сено, заканчивали сев и т.д. И, конечно же, как и теперь, существовал обычай сбора денег в помощь пострадавшей семье. В целом постоянное наблюдение и иногда довольно бесцеремонное вмешательство в личные дела друг друга временами кажется довольно обременительным, но человек, привыкший к общинной жизни, несет на своих плечах эту привычную для него тяжесть точно так же, как житель Земли не замечает давящей ему на плечи тяжести многокилометровой атмосферы.
Но по мере расширения и усложнения общества, начиная с образования союзов племен, постепенно оформляющих государственные образования, этот механизм начинает "не справляться" с возложенной на него функцией: "коллективный надзор безвозвратно ослабляется, общее сознание теряет свой авторитет, индивидуальная изменчивость возрастает" [1, с. 240]. Эта изменчивость работает против традиции, делая тем самым "беззащитными " прежде весьма авторитетные нормы, - и вся система становится неустойчивой.
Если бросить общий взгляд на то, что же происходит по мере перехода от "примитивной", "механической" формы социальной солидарности к более высокой - "органической", то итоги этого процесса оказываются в целом совсем неутешительными, что признает и сам Дюркгейм. Вместе с диссоциацией семьи и общины диссоциируется и коллективное сознание. В сознании индивида нормы становятся все более абстрактными и все менее определенными, что приводит к резкому уменьшению морального чувства, когда-то их защищавшего. Увеличивается количество менее обязательных и действующих в более узких сферах норм, а наиболее важные слои общественного сознания как бы удаляются от индивида: он все реже с ними контактирует. И, наконец, индивид получает возможность уклоняться от социального контроля, в результате чего серьезно нарушается процесс социализации.
Чем же компенсируются эти потери при возникновении солидарности нового типа? Дюркгейм ставит вопрос: может ли профессиональный или корпоративный дух заменить дух общинный, с его глобальным влиянием на все протекающие в сфере его действия процессы? И отвечает на этот вопрос отрицательно: не может! Решающим обстоятельством при этом выступает то, что происходит раздробление общества на отдельные сферы и растет их изолированность друг от друга. Действительно, профессиональная этика нормирует только профессиональную деятельность, оставляя все прочие сферы жизни индивида вне своего контроля. А те этики, которые нормируют прочие сферы человеческой жизни (семейную, общественную, политическую) не касаются профессиональной и не пересекаются друг с другом.
Каждая сфера деятельности необычайно усложняется, что требует, во-первых, гибкости и подвижности нормативных структур, а во-вторых, развития личности человека. "Чем более специализируются нормы деятельности, тем более ускользают они от действия наследственности", т.е. все вновь изобретаемые способы, приемы деятельности, новые подходы и т.д. уже не передаются наследственным путем, а только через культуру. "По мере того как функции все более специализируются, простые общие способности уже более не достаточны, чтобы подчинить их деятельной выработке, приобрести целый мир идей, движений, привычек, координировать их, систематизировать, переиначить природу, дать ей новые формы". Обратим внимание, что речь идет здесь не о ряде поколений, постепенно накапливающих эти идеи и привычки и передающих их друг другу, а по существу об отдельном человеке - о той самой личности, которая, освободившись "от пут" общинных порядков и предписаний, получает свободу деятельности и творчества. Оказывается, что для этой деятельности, не говоря уже о творчестве, нужно очень много и долго учиться, тренироваться, вырабатывать в себе настоящий профессионализм. "Пусть сравнят, - пишет Дюркгейм, - прежнего дворянина с его природной храбростью и гордостью и теперешнего офицера с его трудной и сложной техникой, - и тогда увидят значение и разнообразие комбинаций, мало-помалу покрывающих первоначальную почву". Личности дается определенная степень свободы, все более расширяющаяся, но от нее все больше требуется. Она должна, по существу, через себя, через свою психику и свой интеллект, приводить в равновесие все общество, "поплывшее" в нормативном плане с диссоциацией традиционного социума.
Однако личность - тоже явление неустойчивое. Она создает новые способы и комбинации, способствующие выполнению усложнившихся функций. "Но так как эти искусные комбинации очень сложны, то они хрупки... Значит, все это роскошное богатство состояний сознания умирает с нами, и мы передаем нашим потомкам только неопределенный зародыш его" [1, с. 255].
Эта печальная эпитафия истории развития личности дополняется общим положением: "Функциональное разнообразие влечет за собой моральное, которого ничто не может предотвратить. Одновременное возрастание обоих неизбежно" (1, с. 293). Уже Огюст Конт увидел в этом исчезновении "социальных сходств" болезненное явление, угрозу для общественной связи, происходящую от чрезмерной специализации. Тем не менее, Дюркгейм остается оптимистом, и все болезненные явления рассматривает исключительно как болезни роста. Они возникают потому, что "еще не реализовались" все условия нового существования. Он указывает, что везде, где присутствует органическая солидарность, обнаруживается также "достаточно развитая регламентация, определяющая взаимное отношений функций". "Для существования органической солидарности недостаточно, чтобы была система органов, необходимых друг другу и чувствующих свою солидарность, нужно еще, чтобы способ, которым они должны сотрудничать, был определен заранее если не для всех возможных случаев, то, по крайней мере, для большинства из них. Иначе пришлось бы во всякое мгновение прибегать к новой борьбе, чтобы функции могли прийти в равновесие" [1, с. 293].
Тщательная регламентация функций, детальное расписывание всех способов взаимоотношения – притом, что все эти предписания не содержат в себе ни капли сакральности и, следовательно, никак не защищены моральным чувством, да еще в условиях полного ослабления социального контроля... Что это может дать в итоге? Прекрасно описанный через пару десятков лет соотечественником Дюркгейма Мишелем Крозье "феномен бюрократии". И "чем организация сложнее, тем сильнее дает себя чувствовать необходимость обширной регламентации" [1, с. 294].
Естественно, Дюркгейм не мог не ощущать слабости такой постановки вопроса, и он продолжал думать над этой проблемой. Работа "Общественное разделение труда" была одной из самых ранних, это была его докторская диссертация, и первая публикация ее относится к 1893 году. Через несколько лет в предисловии ко второму изданию Дюркгейм пишет "Несколько замечаний о профессиональных группах", где получает развитие его точка зрения на нормативное "обустройство" общества нового типа, этой самой органической солидарности.
Дюркгейм принимает за основу, что главной структурой в этом обществе будет профессиональная, и именно ее нормативное строение должно нести главную тяжесть регулировки отношений в обществе. "Между тем, - констатирует Дюркгейм, - профессиональная этика существует поистине лишь в зачаточном состоянии... Кроме того, большинство этих предписаний совершенно лишены юридического характера. Они санкционированы лишь общественным мнением, не законом..." [2, с. 6]. Человек должен, выражаясь метафорой Кули, "обжить" свои профессиональные группы, сделать их источником моральных ценностей и группового права. Те профессиональные союзы, которые существовали уже во времена Дюркгейма, для этой цели не были пригодны: они были ориентированы только на защиту интересов входящих в них индивидов и групп. Те профессии, которые они представляли, относились к категории, которую М.Вебер назвал "экономическим классом", пригодным лишь к "массовидным реакциям" на возникающие ситуации. Отношения, складывающиеся внутри такого типа образований, оказываются непригодными для выработки нормативно-ценностных структур. Следовательно, нужны какие-то другие образования. "Нация, - пишет Дюркгейм, - может поддерживать свое существование только в том случае, если между государством и отдельными лицами внедряется целый ряд вторичных групп, достаточно близких к индивидам, чтобы вовлечь их в сферу своего действия и таким образом втянуть их в общий поток социальной жизни" [2, с. 32]. "Отсутствие всякого корпоративного института в таком обществе, как наше, создает пустоту, значение которой трудно переоценить. Нам не хватает целой системы органов, необходимых для нормального функционирования совместной жизни" [2, с. 33]. При этом "кризис, от которого мы страдаем, не вызван одной-единственной причиной. Для его прекращения недостаточно, чтобы там, где необходимо, установилась какая-нибудь регламентация; нужно, кроме того, чтобы она была такой, какой должна быть, т.е. справедливой" [2, с. 33]. Другими словами, эта регламентация должна быть признана общественным сознанием и поддержана им. А еще лучше, если бы и выработана она была им самим. "Если и верно, что социальные функции самопроизвольно стремятся адаптироваться друг к другу при условии их регулярного взаимодействия, то, с другой стороны, этот способ адаптации становится правилом поведения только тогда, когда группа освящает его своим авторитетом" (2, с. 8). Но для того, чтобы группа приобрела авторитет, она должна быть внутри себя социально "живой", т.е. скрепленной актуально действующими социальными отношениями, которые преодолевают энтропию индивидуальных сознаний, и вносят в социальный мир группы неравенство, т.е. структуру. "Нравственная или юридическая регламентация... основана на состоянии мнения, а всякое мнение - явление коллективное, результат коллективной работы. Чтобы аномия кончилась, нужно, стало быть, чтобы существовала или сформировалась группа, в которой могла бы возникнуть ныне отсутствующая система образцов" [2, с. 9].
При этом, по мнению Дюркгейма, ни политическое общество в целом, ни государство не в состоянии решать эту задачу - только профессиональная группа, достаточно близкая к профессиональной деятельности, чтобы знать и чувствовать все ее (деятельности) потребности и отслеживать все изменения.
Современная Дюркгейму (и отчасти нашему обществу) довольно "пустая" внутри себя профессиональная группа - наполовину социальная категория, наполовину формальное образование - должна стать личностью. Ибо "единственной нравственной личностью, находящейся над отдельными индивидами, является та, что образована группой. Только она обладает также преемственностью и постоянством, необходимыми для того, чтобы поддерживать образец за мимолетными отношениями, воплощающими его ежедневно" [2, с. 9].
Надо сказать, что подобное отчетливо выраженное "лицо" профессиональные группы в массе своей не приобрели и в наше время, хотя какой-то процесс в этом направлении идет. По-видимому, более плотным стал слой профессиональной этики, и существуют отчетливо выраженные профессиональные престижные иерархии. Однако процесс разрастания групп в количественном отношении и продолжающийся интенсивный процесс разделения труда на все большее количество функций и подфункций препятствуют какому бы то ни было устойчивому оформлению групповых структур в этой области. Так что данное предположение Дюркгейма, логически правильное, тем не менее не получило практического подтверждения в ходе социальной эволюции профессиональных групп и осталось благим пожеланием.
Мы видим, что предложено решение проблемы, пока не внушающее больших надежд. Однако следует подчеркнуть, что, не дав более или менее удовлетворительного решения поддержания "органической солидарности", которую он воспринимает как общество более высокого типа по сравнению с традиционным социумом, где царствует "механическая солидарность", Дюркгейм своей концепцией безусловно продвинул вперед теоретическую социологию. Никто не дал более ясного, подробного и убедительного анализа процессов диссоциации общественного сознания, чем он. Он же ввел в социологию и такое важное понятие, как аномия.
Аномия, по Дюркгейму, это состояние явного рассогласования тех функций, которые отдельные секторы социальной структуры должны выполнять друг относительно друга с тем, чтобы поддерживалась общая деятельность, и достигался какой-то результат. Дюркгейм видит случаи аномии в разорении и крушении предприятий и банков, поскольку они не нашли себе содействия себе в окружающих структурах. Сюда же относится хронический конфликт между предпринимателями и наемными рабочими, которые должны жить мирно и работать друг на друга, чтобы дело процветало и приносило плоды: однако они не могут удовлетвориться каждый своей частью и предъявляют друг другу претензии. Еще один пример рассогласования функций - это углубляющаяся специализация науки: ученый настолько погружается в узкую область своих исследований, что совершенно теряет из вида общее состояние дел в науке в целом. А это очень сужает его сознание и обрубает связи даже с находящимися рядом коллегами, работающими над смежными проблемами. В конечном счете, все эти несообразности вытекают из незнания, неумения или нежелания подчиняться предписаниям, регулирующим отношения между функциями или в некоторых случаях от отсутствия, неразработанности таких предписаний. Так воспринимает эту проблему Дюркгейм, но, как мы уже неоднократно указывали, он надеется на то, что человеческий разум, разум развитой, свободомыслящей личности, найдет выход из этого состояния.
Отметим еще, что процесс этот, по представлению Дюркгейма, открытый, т.е. общество будет и впредь продолжать расширяться и усложняться, а консенсус, основанный на коллективном сознании и подкрепляемый моральным чувством, будет все ослабевать и терять свою убедительность для членов общества.
В конечном счете, создается впечатление, что Дюркгейм видел возможность дальнейшего существования общества именно в возвышении личности. Но в такой личности, которая не должна все свое внимание и все внутренние силы направлять на развитие своего индивидуального сознания. Она должна осознавать, что истинную ценность представляет именно хранимое в ней и вырабатываемое ею сознание общественное. "Если есть правило поведения, моральный характер которого неоспорим, так это то, которое повелевает нам осуществлять в себе существенные черты коллективного типа". И далее: "В действительности это человеческое сознание, которое мы должны вполне осуществить в себе, есть не что иное, как коллективное сознание группы, к которой мы принадлежим" [1, с. 320]. Любопытно подумать здесь над тем, что, по-видимому, имеет очень большое значение: сознание какой группы человек почувствует себя призванным или обязанным осуществлять? Ведь в современном обществе человек принадлежит одновременно к разным группам и выполняет в них различные функции. И у этих групп весьма разное сознание.
Например, во времена советской власти, а должно быть, еще в период борьбы за нее, были люди, искренне преданные партии и самоотверженно осуществлявшие в своей жизни принципы, заложенные в сознании этой группы. Но довольно большое число людей совсем не идентифицировались с сознанием партийных, комсомольских и прочих организаций, в которых они, однако же, числились в качестве членов. Они относились к своим членским обязанностям чисто формально и не связывали их выполнение ни с какими нравственными постулатами. Зато многие из них были искренне привержены своей семье - и это коллективное сознание было для них важным. Но, должно быть, чаще всего взрослые, вполне социализированные люди были по-настоящему прочно включены в сознание своих групп ровесников - в те самые "первичные группы", о которых Кули говорил, что внутри них сознание отдельного человека как бы растворяется в общем сознании. И вот здесь-то моральные чувства и социальный контроль работали наиболее сильно и эффективно. И сознание таких первичных для себя групп индивид не только осуществляет и защищает, он его вырабатывает совместно с другими. Именно эти небольшие резервуары группового сознания, по-видимому, несут в себе основной потенциал настоящего и будущего коллективного сознания общества.
И здесь логика концепции Дюркгейма прекрасно могла бы повернуть в сторону концепции Кули с ее первичной группой. Однако понятия "первичной группы" в концепции Дюркгейма нет. Под группой, коллективное сознание которой индивид призван осуществлять, он понимает социальные структуры, созданные разделением труда: профессиональные, производственные и проч. Такой подход, конечно, менее интересен, так как превращает индивида в чистого функционера, отвечающего только за деятельность той или иной группы, но не общества в целом. А если для него и просматривается общественное сознание, то только через сознание своей частичной социальной структуры, имеющей в обществе всегда ограниченную функцию.
Поскольку концепция Дюркгейма, описывающая развитие общества, достаточно подробна и разветвлена, подведем здесь некоторый итог, прочертив более кратко и определенно ее логику.
Направление развития и его начальный и конечный пункты в концепции Дюркгейма практически совпадают с таковыми же у Фердинанда Тённиса, только называются иначе. То, что у Тённиса "община" (Gemeinschaft), у Дюркгейма - "механическая солидарность"; то, что у Тённиса "общество" (Gesellschaft), у Дюркгейма - "органическая солидарность". Но Дюркгейм подводит под этот процесс развитие разделения труда и тем самым значительно конкретизирует этапы данного процесса. Он оказывается состоящим преимущественно из распадов: на внешнем уровне - семьи, из которой одна за другой изымаются и выносятся вовне ее функции. В результате, семья как единица социума сокращается, как бы съеживается, теряет устойчивость и свое влияние на индивида. Во внутреннем плане сознание индивида, состоящее из двух частей: сознания индивидуального и общественного, – переструктурируется. Общественное сознание, изначально значительно превышавшее и как бы "покрывавшее" индивидуальное, постепенно сокращается в своем объеме и в четкости понятий, а индивидуальное разрастается и получает все большее влияние на мышление и поведение личности. Результатом этого становится диссоциация общественного сознания.
Углубление общественного разделения труда создает все новые социальные структуры, обслуживающие все новые функции и виды деятельности. Эти новые структуры оформляются нормами, правилами (этикой), как-то осмысляют себя. В результате между индивидуальным и общественным сознанием вторгается групповое сознание. А общественное в сознании индивида отодвигается все дальше, теряет четкость очертаний и свой непреложный авторитет для конкретной деятельности человека. Это приводит к ослаблению морального чувства, защищающего моральную (общеобязательную) норму. Целые слои норм теряют присущий им ранее сакральный характер и "ослабевают".
Дюркгейм предполагает, что все эти потери и диссоциации - лишь болезни роста. Органическая солидарность должна со временем выработать новые структурные связи между этими большими группами, "заслонившими" от индивида общество как целое. Он честно констатирует, что пока эти функциональные связи налаживаются медленно. Поэтому в обществе возникают состояния аномии, т.е. такого ослабления нормативной системы, при котором обнаруживаются взаимное непонимание, рассогласование деятельности различных групп и даже отдельных индивидов. Эти группы и люди действуют явно не в своих интересах, но не понимают, как нужно выходить из этого положения, и вступают в борьбу друг с другом.
Каким путем должна идти выработка этих новых социальных связей и способов взаимодействия, нормативных структур и механизмов их осуществления и защиты? Здесь концепция Дюркгейма уходит в область гипотез. И они тоже довольно интересны. Профессиональные группы должны превратиться в субъект социальных изменений. Их целью должна стать не просто защита интересов индивидов в определенных сферах деятельности, но и решение нормативно-социальных проблем. Выработка не просто норм согласования деятельностей, но и механизма утверждения и защиты этих норм, превращения их в авторитетный источник влияния на поведение и образ мышления людей. Другими словами, моральное чувство, социальный контроль, системы санкций, "повисшие в воздухе" с распадом структур общественного сознания прежнего типа, должны разместиться именно в этой групповой сфере, получить там новую жизнь и новый авторитет. И осуществить эту перестройку должна именно личность, которая будет видеть достоинство не столько в расширении своего индивидуального сознания, сколько в работе на сознание общественное.
Эта блестящая россыпь понятий, теоретических положений и гипотез, не утерявших своего значения и в наши дни, безусловно составляет выдающийся вклад Дюркгейма в мировую социологию. Но этим еще не ограничивалась область его интересов. Он внес много нового и оригинального в области разработки методологии социологического исследования. Кстати, основные дискуссии разгорались именно вокруг его положений методологического характера.
Обратимся теперь к этой стороне творчества Дюркгейма. Как мы помним, еще Конт, основывая социологию как науку, провозгласил, что принципы исследования здесь должны быть такими же, как в естественных науках. Но в тот момент, когда он выдвинул этот постулат, у социологии еще вообще не было никаких методов. Она могла только предложить материал для философствования над различными фактами истории и общественной жизни, а также для построения разного рода проектов идеального (с точки зрения тогдашних ученых) общества. Этим занимались и сам Конт, и Спенсер, и их последователи на этой ниве. Но тяготение к созданию научных методов, которые были бы аналогичны методам естествознания, все время существовало в социологии. Именно этой тенденцией были вызваны теории, "мимикрирующиеся" под естественные науки: все эти механицизмы, органицизмы, социальные дарвинизмы и проч. Сейчас все эти теории могут вызвать только улыбку. Еще в конце XIX в. "формальная школа" отвергла весь этот маскарад и потребовала тщательной работы с определением социологических понятий. И это был большой шаг вперед: язык науки не должен быть языком обыденным, понятия не должны нести в себе расплывчатость и многозначность: они должны определяться точно и недвусмысленно.
В своей работе "Метод социологии" Дюркгейм пошел гораздо дальше своих предшественников. Он пишет: "Науку о реальности мы подменили анализом понятий. Вместо того чтобы наблюдать вещи, описывать и сравнивать их, мы довольствуемся тем, что проясняем наши идеи, анализируем и комбинируем их" [2, с. 422]. С первых же страниц своей работы Дюркгейм выдвигает категорическое требование – надо изучать социальные факты как вещи. Чем, естественно, вызывает недоумение, непонимание и критику со стороны читателей. Больше всего их смущало само слово "вещь". В обыденном сознании вещь - это нечто материальное, предметное, что-то относящееся "к низшим формам бытия". Если общество, как сам Дюркгейм неоднократно утверждает, это система представлений, то о каких вещах может идти речь в исследовании общества?'
В предисловии ко второму изданию «Метода социологии» Дюркгейм объясняет: "вещь противостоит идее, как то, что познается извне, тому, что познается изнутри" (2, с. 394). Для того чтобы изучать социальные факты как вещи, необходимо отрешиться от состояний своего индивидуального сознания, которые возникают в нас, когда мы произносим те или иные слова, принятые для описания общественных явлений, и поглядеть на то, что этими словами описывается, как бы извне. Приступать к их изучению, исходя из принципа, что мы ничего о них не знаем: ни их характеристик, ни причин, от которых они зависят, "так как представления о них, возникшие в жизни, сформулированные без методического и критического анализа, лишены научной ценности и должны быть устранены" [2, с. 395]. "Выдвигая это положение, нет необходимости утверждать, что социальная жизнь состоит из чего-то помимо представлений; достаточно утверждения, что представления, индивидуальные или коллективные, могут исследоваться научно только при условии, что они исследуются объективно" [2, с. 396].
Это очень четкий подход. В качестве первого из важнейших правил социологического исследования Дюркгейм формулирует такое требование: "нужно систематически устранять предпонятия" [2, с. 435]. Это единственный способ преодолеть обыденное мышление и сформировать научное.
В чем неудовлетворительность обыденного мышления об обществе? Оно обобщает обыденный опыт, а опыт этот имеет в своей основе совершенно иные, не исследовательские, а практические задачи. Его цель "приводить в гармонию наши действия с окружающим нас миром" [2, с. 422]. Потребности, которые этот опыт должен удовлетворять, всегда настоятельны, всегда торопят с окончательным решением, "они требуют не объяснений, а лекарств" [2, с. 423]. Это особенно ясно видно на примере практической медицины, которая начинает лечить больных (и часто небезуспешно) еще до того, как ученые-медики выявят научным образом причины возникновения и механизм действия болезни. В народной медицине мы часто сталкиваемся с совершенно фантастическими представлениями об истоках и течении той или иной болезни, которая, тем не менее, лечится этой медициной. Так и в том, что касается нашего обыденного сознания о социальных явлениях. Мы, разумеется, думаем о них и формируем свои идеи об их строении и законах развития, потому что каждый из нас постоянно, ежедневно и ежечасно имеет с ними дело и должен формировать какие-то "ответы" на возникающие ситуации. И такое мышление и выработанные им представления необходимы. "Конечно, - признает Дюркгейм, - идея, которую мы себе создаем о коллективных обычаях, о том, что они собою представляют или чем они должны быть, есть фактор их развития. Но сама данная идея - это факт, который также следует изучать извне, чтобы подобающим образом его определить. Ведь важно узнать не то, каким образом тот или иной мыслитель лично представляет себе такой-то институт, но понимание этого института группой; только такое понимание действенно" [2, с. 397].
В последней фразе содержится ответ на вопрос об основании, на котором социальные факты признаются объективными. Они объективны по отношению к индивидуальному сознанию и к поведению индивида, так как это коллективные представления и от воли отдельного человека не зависят. Более того, по отношению к каждому отдельному человеку как члену общества эти представления обладают принудительной силой.
"Специфика социального принуждения состоит в том, что оно обусловлено не жесткостью определенных молекулярных устройств, а престижем, которым наделены некоторые представления". Правда, оговаривается Дюркгейм, подобным же свойством обладают и индивидуальные привычки, но они действуют на нас изнутри нашего сознания. "Социальные же верования и обычаи, наоборот, действуют на нас извне..." [2, с. 404]. Это доказывает, что "коллективные способы действия или мышления существуют реально, вне индивидов, которые постоянно к ним приспосабливаются". Существует область дозволенных отклонений, но она ограничена (более всего ограничена эта область в религиозных и нравственных нормативных структурах, менее - в экономике, но и там она не безгранична) [2, с. 405]. Таким образом, коллективные представления - это настоящий субстрат социальных явлений.
Следовательно, если мы имеем намерение изучать социальные акты, нам нужно оставить в стороне индивида с его индивидуальным сознанием и искать объяснение социальных явлений в природе самого общества. Все это довольно сложно для понимания: ведь нет никакого другого "хранилища" для коллективных представлений, кроме сознания индивидов, его составляющих. Как же можно считать общество чем-то отдельным от индивидов? Вот здесь Дюркгейм вводит постулат о том, что "целое не тождественно сумме своих частей, оно является чем-то иным и обладает свойствами, отличными от свойств составляющих его элементов" [2, с. 493]. Применяя этот принцип к обществу, констатируем: "общество не простая сумма индивидов, но система, образованная их ассоциацией и представляющая собой реальность sui generis, наделенную своими особыми свойствами". Конечно, коллективная жизнь предполагает существование индивидуальных сознаний, но этого необходимого условия недостаточно" [2, с. 493]. Они лишь делают работу общественного сознания возможной.
Коллективное сознание в виде массива коллективных представлений, выделенных из необозримого множества представлений, существующих в индивидуальном сознании, должно изучаться как отдельная реальность, потому что его состояния специфичны и отличаются от состояний индивидуального сознания. А поскольку мы признаем эту социальную реальность особым феноменом, "определяющую причину данного социального факта следует искать среди предшествующих социальных же фактов, а не в состояниях индивидуального сознания" [2, с. 499]. Отсюда следует, что невозможно объяснять общество априорно как существующее в силу соглашения индивидов между собой (теория общественного договора), или же в силу особого инстинкта, который побуждает человека все более осуществлять свою природу (концепция Конта), или же в силу потребности наибольшего счастья, которая все полнее удовлетворяется более сложными нормами цивилизации (учение Спенсера). Хотя для всех этих целей индивидов, наполняющих общество, оно, конечно, может быть приспособлено, но сказать, что этому оно может служить, еще не означает объяснить причины его возникновения и функционирования. "Следовательно, в процессе объяснения социального явления нужно отдельно исследовать порождающую его причину и выполняемую им функцию". "Социальные явления обычно существуют не для достижения полезных результатов, к которым они приводят" [2, с. 487]. Они существуют сами по себе (что и определяется выражением sui generis).
Но, признав реальность социальных явлений и независимость их от человеческой психики, мы должны обеспечить и способы исследования, которые дадут нам возможность подойти к этой реальности объективно. Дюркгейм приводит пример такого метода.
Допустим, мы решили исследовать, что в обществе является нормальным, а что патологическим. Как решает этот вопрос обыденное сознание? Естественно то, что в обществе служит удовлетворению потребностей его членов, - обеспечивает им порядок, справедливость, спокойствие, безопасность и проч. Это нормальные элементы общества, а то, что порождает противоположные явления, - это патология. Но в одних случаях и состояниях общества этому служат одни элементы, в других - другие. Если исходить из заданного выше принципа, невозможно ничего понять в развитии общества как независимой реальности. Нужно задавать такие критерии, которые к пользе могут не иметь никакого отношения, но зато могут устойчиво и недвусмысленно прослеживаться в разных обстоятельствах и на разных обществах.
Возьмем самый простой пример - будем считать нормальными факты, наиболее распространенные в обществе: по территории (везде встречаются) и по времени (устойчиво повторяются). Это не что иное, как, так называемый "средний тип". Применим этот критерий к такому явлению как преступление. И получаем вывод, крайне трудно воспринимаемый нашим сознанием: оказывается, что преступление - это нормальное явление в обществе. Для обыденного сознания это вопиющая нелепость, ведь преступление - это очевидная социальная патология! Однако ближайшее исследование показывает, что это не так. Преступление присутствует во всех обществах. По крайней мере, во всех известных и как-то описанных наукой обществах. Преступность не уменьшается с развитием цивилизации и смягчением нравов, наоборот. Дюркгейм приводит статистику, согласно которой за XIX век во Франции преступность не только не уменьшилась, но даже повысилась, и рост составил целых 300%. Преступность существует весьма устойчиво, но общество при этом не дезорганизуется, стало быть, в таком размере, в каком она существует устойчиво, для общества она - явление нормальное. Только с выходом за пределы определенного уровня она начинает оказывать дезорганизующее воздействие, вот тогда и включаются социальные механизмы. Но не те, которые имеют своей функцией поддерживать определенный уровень преступности, а те, которые начинают воздействовать на причины, лежащие более глубоко. Как правило, эти средства воздействуют на многие элементы общества и могут затруднить их работу. Например, введение военного положения, смертной казни за определенные преступления, проверки документов у частных лиц, обыски в частных квартирах и проч. Все это не только осложняет жизнь всем членам общества, но требует также мобилизации социальных ресурсов: перемещения воинских контингентов, увеличения полицейского персонала, расширения его прав, обеспечения его специальными средствами борьбы и т.д. и т.п. Поэтому, как только преступность снижается до нормального уровня, все эти меры отменяются или сокращаются.
В чем причина неистребимости преступности в обществе? В том, что представления о ней подвижны. Преступление - это действие, "оскорбляющее известные коллективные чувства, наделенные особой энергией и отчетливостью" [2, с. 464]. В современном обществе наиболее остро воспринимается моральным чувством убийство человека. Отчуждение собственности (грабеж, воровство и проч.) оказывается в этом отношении как бы на втором плане. А то, что называется "нечестностью" человека, и вовсе преступлением не считается. Например, невыполнение своих обещаний: обещал придти - и не пришел; обещал помочь - и не помог; разгласил чей-то секрет, сказал о ком-то что-то плохое. Обиженный, как правило, не подает в суд на такого "нечестного", да и законов нет, чтобы судить его по всей строгости. Но предположим, что общество наше сильно усовершенствовалось, люди стал более порядочными, чувствительными, - и начисто исчезло такое преступление, как убийство. Никто никого больше не убивает. Исчезла ли в таком обществе преступность? Нет. Ведь осталось воровство и прочие преступления против собственности. И они теперь будут вызывать такое же острое моральное осуждение, какое раньше вызывало убийство. А когда в каком-то невероятно отдаленном будущем исчезнут, наконец, и преступления против собственности, тогда моральное чувство обратится против нечестности и непорядочности. Вероятно, против них будут приняты специальные законы и определены наказания. И уровень преступности, измеряемый в количестве судебных решений и случаев, зафиксированных как преступления, в расчете на общее количество населения в данном обществе, останется тем же. Разве это "настоящая" преступность? - можем удивиться мы. С нашей сегодняшней точки зрения - нет, с точки зрения членов того предполагаемого общества – несомненно, преступность. Ибо они будут переживать эти случаи весьма остро, страдать от них, возмущаться и требовать наказания преступников. "Опустошив" понятие "преступление" от его конкретного сиюминутного содержания, мы делаем его пригодным для исследования разного типа обществ.
То же и с исследованием морали. Зададим здесь внешний признак нравственности, который будет заключаться в репрессивной диффузной санкции, т.е. в осуждении общественным мнением нарушений каких-то предписаний в данном обществе. Мы обнаружим тогда, что определенные поступки, которые нашим моральным чувством четко относятся к безнравственным, в других обществах таковыми совсем не считаются. Например, человеческие жертвоприношения. Известно, что еще до нашей эры в Карфагене, который тогда еще не был разрушен римлянами, существовал обычай жертвоприношения детей. Сотни маленьких скелетиков были обнаружены у алтарей языческих карфагенских богов. Такой обычай не считался безнравственным в самом Карфагене, а вот римлянами он таковым признавался, и они постоянно призывали: "Карфаген должен быть разрушен". Означает ли это, что в Карфагене не было вообще никакой морали? Вовсе нет. Там сурово наказывали за предательства, убийства и за многие другие действия, которые в других странах того времени, да и в наше время, считались и считаются аморальными. Но вот жертвоприношение детей не входило в эту категорию, и морального чувства не вызывало, а потому и репрессивной санкцией не наказывалось. Наоборот, поощрялось как выражение почтения к божеству. Если мы, как подсказывает нам моральное чувство, объявим всех карфагенян того времени аморальными, мы ничего не поймем в механизмах устройства их общества. Но понятие, построенное на внешнем признаке, позволяет нам объективно подойти к этой культуре и как-то в ней разобраться.
Самое главное возражение Дюркгейму состояло в том, что он, признавая преступность нормальным явлением в обществе, тем самым оправдывает преступность. "Из того, что преступление есть факт нормальной социологии, - возражает Дюркгейм - не следует, что его не надо ненавидеть, В страдании нет ничего желательного; индивид ненавидит его, так же как общество ненавидит преступление, а между тем оно (страдание) относится к нормальной физиологии и не только неизбежно вытекает из самой организации каждого живого существа, но и играет в жизни полезную роль, в которой его нельзя ничем заменить" [2, с. 468].
После такого утверждения сразу напрашивается недоуменный вопрос: какую полезную роль в общественной жизни может играть преступление? Ответ зависит от того, каким образом мы ответим на дополнительный вопрос: а что в данном обществе считается преступлением? Согласно определению Дюркгейма, преступление - то, что в данном обществе вызывает сильное моральное осуждение и репрессивную санкцию. Оказывается, что такую санкцию и моральное осуждение в прошлом часто вызывали действия людей, которые ныне вовсе не считаются преступлениями. Например, в определенные периоды времени в некоторых странах жестко осуждалась алхимия. Считалось, что алхимики непременно связаны с дьяволом. Но, между прочим, они помогли сделать ряд открытий в науке и провели огромное количество полезных опытов. А вспомним "охоту на ведьм": считалось, что все знахарки обязательно связаны с нечистой силой и действуют от ее имени. Их хватали, топили, вешали, жгли – и большей частью это делала даже не инквизиция, а местные "общественные деятели". У нас в России таких массовых "охот на ведьм" не проводилось, хотя обращение к ним часто осуждалось. Но при более пристальном взгляде на их деятельность окажется, что далеко не все пользовались заговорами и специальными культовыми действиями, много было среди них и простых бабок-костоправок, например, а также бабок- и дедов-травников. Хотя казалось чем-то таинственным и подозрительным, что они собирают свои травы только в определенные периоды года и даже в определенное время дня, но теперь мы знаем, что именно так и следует собирать лечебные травы, чтобы они не потеряли своей целительной силы. Сейчас эта деятельность оформилась в науку, которая называется "фитотерапия" и признается в медицине как особая область фармакопеи. По этой причине Дюркгейм и считает, что моральное чувство не должно быть слишком жестким ко всему, что не укладывается в общепринятый образ жизни. Отклонения от него происходят в обе стороны: как вниз - к темным, корыстным чувствам, примитивным и как бы не достигающим нормального человеческого устроения, так и вверх - к новым гениальным открытиям. А ради того, чтобы последние могли быть достигнуты, безусловно, карая жестокие преступления против человеческой личности, может быть, стоит терпимо относиться к такому мошенничеству, как гадания, выливания воска и проч.? Поскольку жертвами этого последнего становятся фактически лишь те, кто хочет быть обманутым.
Таким образом, "для того чтобы могла появиться оригинальность идеалиста, мечтающего возвыситься над своим веком, нужно, чтобы была возможна и оригинальность преступника, стоящего ниже своего времени. Одна не существует без другой" [2, с. 467]. Но для этого необходимо, "чтобы коллективные чувства, лежащие в основе нравственности, не сопротивлялись изменениям, т.е. обладали умеренной энергией" [2, с. 467]. Во всяком случае, чувства исследователей не должны диктовать им выводы из собранных ими фактов реальной социальной жизни.
Социология, с точки зрения Дюркгейма, не только не должна сама философствовать и заниматься социальной проповедью (чем, надо сказать часто отличались философские сочинения предыдущих веков), она не должна также и специально подбирать материал для тех или иных философских концепций. Тот материал, который она сможет представить для философских размышлений, должен быть оригинальным и совершенно независимым от общепринятых воззрений на общество и ход его развития.
"Социология, понимаемая таким образом, не будет ни индивидуалистической, ни коммунистической, ни социалистической в том значении, которое обычно придается этим словам. Она принципиально будет игнорировать эти теории, за которыми не может признать научной ценности, поскольку они прямо стремятся не выражать, а преобразовывать факты" [2, с. 524]. Это не означает, уверяет Дюркгейм, что социология не должна заниматься практическими проблемами, напротив, они все время возникают перед ней и требуют какого-то подхода. Просто наука должна оставаться наукой, не допуская бурных чувств, политических и партийных пристрастий. Только наука "может научить относиться с уважением, но без фетишизма, к исторически сложившимся институтам, каковы бы они ни были, указывая нам, что в них необходимого и временного, какова их прочность и бесконечная изменчивость" [2, с. 525].
"Для социологии, - подытоживает свои труд Дюркгейм, - настал момент отказаться от, так сказать, светских успехов и обрести эзотерический характер, приличествующий всякой науке. Таким образом, она выиграет в достоинстве и авторитете настолько, насколько, может быть, проиграет в популярности. В самом деле, пока она оказывается втянутой в борьбу партий, пока она довольствуется лишь тем, что обрабатывает с большей логикой, чем толпа, общепринятые идеи и потому, следовательно, не требует никакой особой квалификации, она не вправе говорить так громко, чтобы заставить умолкнуть страсти и предрассудки. Конечно, еще далеко то время, когда она сможет выполнить эту задачу, но нам нужно трудиться уже теперь, чтобы когда-нибудь она была в состоянии ее осуществить" [2, с. 527].
Эмиль Дюркгейм был очень сильным социологом. И, вероятно, потому что к науке он относился не просто с уважением, а с настоящим благоговением, ему и удалось сделать так много для превращения социологии в науку в современном смысле этого слова.
Список литературы к лекции 7
[1] Правильнее было, видимо, называть их сакральными, но в наших переводах социологической литературы установился именно этот термин.