Именно теоретические компоненты науки обеспечивают ученых языком, втерминах которого они воспринимают собственные действия и действия других.
Д. Блур «Сильная программа всоциологии знания»
Философия не может… оставить сферу социального социологу.
М. Куш «Социология философскогознания: конкретное исследование и защита»
Лекция о когнитивном стиле социологии, прочитанная мнойоколо года назад по приглашению «Полит.ру», вызвала неожиданный резонанс.Большинство публичных комментариев к ней носили дисциплинарно-охранительный иликорпоративно-защитный характер. (Вряд ли можно осуждать коллег, увидевших ванализе когнитивных стилей подрыв самих оснований социологии.) Однакописьменные и устные замечания Андрея Корбута,Михаила Соколова, Даниила Александрова, ВасилияКузьминова и коллег изОД-групп действительно позволяют продвинуться в содержательном отношении,т.е. в понимании своеобразной «хореографии» социологического мышления. И хотя я полагаю, что вести сугубо научнуюдискуссию в открытом публичном пространстве – все равно, что драться подушкамив невесомости (удары легковесны, а инерция велика) было бы неверно игнорироватьконтраргументы критиков, упуская возможность сделать очередной шаг в осмыслениипоставленной год назад проблемы.
Три основных контраргумента были высказаны в текстах АндреяКорбута (который решил спасти реальные практики исследований от рассуждений обих реальности), Василия Кузьминова (спасающего социологию знания и личноК. Мангейма от обвинений в социологизме) и Ирины Вендило, НатальиСавельевой, Данаила Кондова и Олега Журавлева (спасающих социологизм отэпистемологизма). Три армии спасения продвигаются на разных фронтах и разнымитемпами. Я вовсе не стремлюсь их остановить. Напротив. Лучше развить ихкритическую аргументацию, чтобы усовершенствовать собственную логику анализа.Например, критика В. Кузьминова (самая убедительная благодаря скрупулезной егоработе с текстами Мангейма и Блура) является лучшим ответом на критику четырехавторов из НЗ. Критика А. Корбута – ядовитая и насыщенная метафорами –дает возможность пересмотреть проблему «прикладных эпистемологий»: рутинных инерефлексивных способов прочтения, расшифровки и интерпретации работ однихавторов другими.
Сразу же оговорюсь: так же, как и жанр публичной лекции,жанр ответа на критику априорно поверхностен. Он подходит для проговариванияновых идей в кругу заинтересованных слушателей. В статье или диссертации те жеаргументы будут сформулированы и обоснованы иначе. Здесь я позволю себе лишьсделать небольшой набросок следующей главы в книге «эпистемологизма».
Исходный мой посыл состоял в следующем: необходимо изучатькогнитивные стили различных исследовательских программ и целых дисциплин длятого чтобы понять работу нашего собственного исследовательского взгляда. Этопризыв к методологической рефлексии, но одновременно – призыв к эмпирическомуизучению конкретных стилей работы социологических «машин познания».[1]Подобного рода исследование предполагает, что мы избегаем искушения объяснитьанализируемые когнитивные стили социальным происхождением их носителей илисоциальными же формами их бытования в научном сообществе. И именно такоеисследование моего когнитивного стиля (симметрично названного«эпистемологизмом») было предложено в статье Н. Савельевой,И. Вендило, Д. Кондова и О. Журавлева.
Авторы разыгрывают узнаваемую аналитическую комбинацию:
1. Реконструируют ключевые аргументы «эпистемологизма»,довольно точно воспроизводя основные интенции и различения этого когнитивногостиля.
2. Выявляют те неявные и имплицитные аксиомы, которые«эпистемологист» принимает в качестве не требующих доказательств. Ключевой тропна данном этапе исследования: «Что делает возможным высказывание вроде этого…?»Например: «Первое, что бросается в глаза в данном докладе, – это неявноепредставление в качестве единственной и очевидной лишь одной из возможных логиксоциологического исследования – дедуктивной».[2]
3. Связывают друг с другом «имплицитные» (аксиомы) и«эксплицитные» (аргументы) части анализируемого нарратива. В духе: …Именнопотому, что этот способ рассуждения принимает как не требующее доказательствдопущение “х”, он утверждает “Х”. Основания выбора даннойаргументации следует искать в принятии на веру данной аксиоматики.
4. Предлагают альтернативную аксиоматику: «Вахштайнпытается выстроить аргументацию в защиту тезиса, лежащего в основании самойэтой аргументации. Но что станет с аргументом лектора, если мы эту позицию неразделяем? Что, если «социальные формы» и «знание» имеют одинаковую,социальную, природу, как утверждают социологисты? Аргумент потеряет силу».Туше! Действительно, если заменить аксиому “x” аксиомой “y”, то аргумент “X” может потерять силу. А может и не потерять.[3]
5. На базе альтернативной аксиоматики (“y”) развиваютальтернативную аргументацию (“Y”): «Иными словами, в данном подходе политическое давление,с одной стороны, и рациональная аргументация, – с другой, противостоят не каквоплощения разнородных сущностей, а как правила функционирования двух классов социальныхинститутов, находящихся в сложных и подвижных отношениях друг с другом».
6. Используют риторическое обоснование всеобщности,универсальности (видимо, как критерия истинности) полученной “аргументации Y”.
7. Доказывают, что все проанализированные аргументыоппонента, собственно, не являются аргументами, потому что ничем не обоснованыкроме собственной аксиоматики. И – тут же, ни на секунду не смущаясь –добавляют: «В действительности, на самом деле, существует не столько“кризис”, сколько “дилемма”, две альтернативных программы исследований, каждаяиз которых обладает своими сильными и слабыми сторонами и претендует наописание / объяснение одного ряда явлений. “Социологизм” и“эпистемология” являются не изолированными друг от друга “познанием” и “теориейпознания”, но конкурирующими способами объяснения “общества” и “знания”».Непонятно, правда, почему, если «аргументация Y» действительно настолько превосходит«аргументацию Х», они все же являются равноправными и конкурирующими способамиобъяснения. Непонятно также, чем обеспечен статус этого вывода как«действительного» и существующего «на самом деле». Спишем это на неизбежнуюфрагментарность текста, обусловленную, видимо, многочисленностью авторов.
Главное – сказано.
Мне нечего добавить к предпринятому коллегами анализу«эпистемологизма». Просто потому, что ихнарратив – это замечательный пример самого эпистемологизма. Точнее:эмпирического анализа конкретного когнитивного стиля. Пять первых шагов (двапоследних – чистая риторика) полностью соответствуют формулеэпистемологического исследования, столь яростно критикуемого в самом тексте.
Посмотрим еще раз на структуру объяснения: авторы гораздобольше эпистемологи, чем социологи. Они критикуют эпистемологизм на языкеэпистемологии. Если бы в их модели объяснения было хоть что-то от социологизма(который коллеги пытаются спасти как единственный гарант суверенного бытиясоциологии), им не потребовался бы столь скрупулезный анализ аксиоматики,выстраивание связей между аксиомой и аргументом, вся эта работа по экспликации,концептуализации и переописанию. Что такое сильное социологистское объяснение,авторы не хуже меня знают на примере трактовки их собственного текстаЮ.Л. Плещеевым, «объяснившим» появление их работы сложной структуройсоциальных отношений между авторами из Центра фундаментальной социологииГУ-ВШЭ, бывшими сотрудниками Российско-французского центра философии исоциологии ИС РАН и политическими устремлениями ОД-групп. Конечно, коллегимогут сказать, что это объяснение – пример догматического вульгарногосоциологизма, тогда как сами они ратуют за социологизм эмпирический иутонченный. Но вряд ли они не видят прямой (родственной) связи между двумяэтими когнитивными стилями.
Впрочем, даже императиву утонченного социологизма авторыстатьи не следуют. В их анализе не сплетаются «политическое давление» и«рациональная аргументация» как два типа «социальных институтов» (этотимператив они провозглашают вслед за М. Кушем). Политического тампрактически нет. Есть указание на мою институциональную аффилиацию и эпиграф изНицше (видимо, пристроенный к тексту в качестве декоративного элемента).Причем, ни Ницше, ни моя трудовая книжка не используются в качестве ресурсовобъяснения. Пожалуй, это вся «политика», которую мне удалось обнаружить втексте статьи. В остальном – нормальная для эпистемолога попытка разобраться санализируемым когнитивным стилем, добросовестная переборка двигателя в нашейэпистемологической машине познания.
С одной-единственной ошибкой. Но об этом позже.
Любопытный парадокс: почему для защиты социологизма каккогнитивного стиля социологии авторам требуется выход за пределы социологизма?Почему для того, чтобы сказать фразу «Общество и знание – суть две формы одногои того же» говорящему приходится с языка социологии переключиться на языкэпистемологии (который фокусирует взгляд исследователя как раз на природе«знания», а не природе «общества»)? Почему, занимаясь «массовым недовольствомстудентов университетского комсомола в СССР 1950-х годах», авторы готовысосредоточиться на «соотношениях сил» между различными «инстанциями авторитета»в «университете»[4],но, переходя к обоснованию своего способа исследования, вынуждены анализироватьне силы и авторитеты, а аргументы и аксиомы? Иными словами – анализироватькогнитивный стиль на ими же критикуемом языке «имплицитных допущений»,«аксиоматики», «моделей объяснения» и «типов аргументации» безотносительно кякобы стоящим за ними силам / авторитетам?[5]
Это наблюдение касается отнюдь не только (и не столько)авторов разбираемой здесь статьи. Они лишь повторяют тот «эпистемическийкульбит», который совершили активно цитируемые ими социологи знания –Д. Блур и М. Куш.
Именно Д. Блуру принадлежит формулировка «сильнойпрограммы» в социологии знания.[6] Современ Фрэнсиса Бэкона познающий субъект знал, что на пути познания его ждутловушки, idola. Идол – это, по сути,греческий эйдолон, деградировавшая идея (эйдос), пустая репрезентация,застывшая между миром идей и царством бытия. Идол – это морок, который застит взор ученого и философа. И чтобы приблизитьсяк идеалу истинного знания, нужно иметь знание о том, что препятствует знанию.Чем полнее наше знание об источниках невежества, искажения и иллюзий, тембольше у нас шансов на постижение истинной природы вещей. Такое знание онезнании можно назвать «негативным». Блур искренне полагает, что вся социологиязнания – от Бэкона и Маркса до Шелера и Мангейма – занималась именно«негативным» знанием.[7] Наместо бэконовских идолов рода, театра и площади, приходили марксовы идолыкласса и объективных классовых интересов (которые не дают познающему субъектуувидеть мир в его объективном уродстве), а на их место – бурдьевистские идолы«положения ученого в социальном поле». Но ограничение сферы деятельностиисследователя «негативным» знанием при этом не менялось. Социолог выступал вроли Морфеуса, открывающего глаза неофиту Немо – обывателю и типичному носителю«ложного сознания» – на природу мира в котором тот живет. (Сам Немо на такойшаг, разумеется, не способен, потому что «the Matrix has him».) Но проходят столетия, и появляется Дэвид Блур, чтобыоткрыть глаза самому Морфеусу: все, что тот считал истинным миром, – это тожеМатрица. И вообще, разница между Матрицой и не-Матрицой сильно преувеличена.Настоящее объяснение должно быть симметричным, т.е. безразличным к подобнымдихотомиям истинного / ложного. То, против чего так истово протестует Блур,хорошо выразил Л. Лодан в принципеарациональности: «Социология знания может вторгаться в объяснениеубеждений, если – и только если! – эти убеждения нельзя объяснять исходя из ихрациональных качеств».[8] Тоесть в Матрице по крышам прыгать можно, а в истинном мире от такихэкспериментов лучше воздержаться. Но Блур с этим категорически не согласен.
Положения сильной социологии знания сводятся к следующимблуровским тезисам:
1. Социология знания должна быть каузальной, т.е. иметьв качестве своего предмета условия, вызывающие те или иные представления исостояния знания.
2. Социология знания должна быть беспристрастной в отношенииистины и лжи, рационального и иррационального, достижений и провалов.
3. Форма ее объяснений должна быть симметричной. Одни и теже типы причин будут объяснять, например, и истинные, и ложные представления.
4. Социология знания должна быть рефлексивной. Впринципе, ее объяснительные конструкции должны быть применимы к самойсоциологии.[9]
Все, что этим требованиям не соответствует и продолжаеточерчивать предметную область исследования исходя из дихотомийистинного/ложного, рационального/иррационального, позитивного/негативного, Блурназывает «слабыми программами» в социологии знания. Они слабые, потому чтоотказываются «прыгать по крышам» в том мире, который считают истинным.
Я далее воздержусь от пересказа хорошо известного текста.Однако в нем мы обнаруживаем тот же самый любопытный парадокс, что и в текстечетырех защитников социологизма – текстабсолютно не соответствует в нем же провозглашенным требованиям. Разныепрограммы социологии знания фигурируют здесь как анализируемые авторомкогнитивные стили. А сам когнитивный стиль и аналитический аппарат статьи Блурагораздо ближе к стилю и аппарату стандартного эпистемологического исследования:сплошные «априорные аргументы», «неявные допущения», «теоретическиекомпоненты», «языки» и ни одного «социального института», «социальногоконструкта» или хотя бы «силы».
К примеру, вот «слабая программа» К. Мангейма. В чем причинаее слабости? Может быть, в том, что Мангейм был слишком восприимчив к духусвоего времени и склонен уступить доминирующей интеллектуальной моде, ограничивсвои исследовательские амбиции «привязкой мышления к бытию»? Нет! Может быть втом, что Мангейм-эмигрант выразил в своей работе идеологию «свободно парящихинтеллигентов» и определенной части политически ангажированных европейскихинтеллектуалов-космополитов? Снова нет! «Причина нерешительности в вопросевключения науки в пределы идущего до конца социологического исследования, –пишет Блур, – заключается в отсутствии воли и мужества». После призывов кпоиску социальных причин любого (истинного и ложного) знания, нам предлагаетсяобъяснение феномена – очевидно, относящегося к числу требующих социальногообъяснения, – через отсылку к отсутствию «воли и мужества». Отсутствие мужествадважды появляется на сцене, когда требуется объяснить «слабость» слабойпрограммы. Никаких социальных причин этого феномена не упоминается. Не говоряуже о том, что автор явно не склонен намекнуть читателю на то, какие именносоциальные причины привели к возникновению самой «сильной программы».
На протяжении всего текста, несмотря на страстный призыв «прыгатьпо крышам» социальных объяснений (объясняя истинное знание теми же социальнымипричинами, что и знание иллюзорное), сам Блур двумя ногами стоит на землеэпистемологии. Поэтому те его аргументы, которые произносятся не в нормативной(«мы должны…»), а в аналитической модальности, в равной степени могут служитьэпиграфом и к этой статье, и к статье моих критиков. Вряд ли можно представитьчто-то более далекое от социологизма – по языку, когнитивному стилю и способуконцептуализации, – чем манифест радикального социологизма Дэвида Блура.
Куда занятнее проделывает этот «эпистемический кульбит»Мартин Куш.[10]Он сразу же говорит нам, что стремится «обосновать или защитить этот подход, ане реализовать его». При этом онпрекрасно отдает себе отчет в опасности подобной «логики политрука» (т.е.человека, который говорит не «делай как я», а «делай как я сказал»). «Чтобыдать обоснование социологии философского знания, – пишет Куш, – ее защитникдолжен оспорить ряд общепринятых философских взглядов на взаимоотношениерационального и социального. Он должен указать на ошибки в аргументах,поддерживающих эти общепринятые взгляды, и представить свою собственнуюальтернативную теорию. Без сомнения, поступая таким образом, социолог знаниясам вовлекается в философскую дискуссию, а его альтернативная теория неизбежнобудет неким философско-социологическим гибридом». Полученный гибрид Кушназывает «социофилософией», но он куда больше напоминает традиционнуюэпистемологию – мы опять имеем дело с реконструкцией аксиоматики, деконструкциейаргумента и осторожным перерезанием соединяющего их красного проводка. С однимсерьезным дополнением: в отличие от Блура, Куш все же показывает, как надопрыгать. Правда, показывает он это в безопасных лабораторных условиях, напримере не собственного когнитивного стиля, а куда более пассивной жертвы –психологизма в истории философии.
В первой части своей статьи – со второго по седьмой тезис –Куш выступает в роли последовательного социологиста. Он показывает нам, «как политическая борьба вакадемических кругах определила очертания самого философского знания, то естьто, каким образом проекты чистой философской психологии использовались – покрайней мере, до определенной степени – в качестве тактических ходов в борьбеза профессорские кафедры».[11] Из этого повествования(помещенного сюда как фрагмент ранее написанной книги) мы узнаем, что успехГуссерля был определен его тактической хитростью и социальным чутьем: «онподавал себя в качестве непритязательного новообращенного в антипсихологизм, чередовалкритику и похвалу, солидаризовался практически со всеми влиятельнымифилософскими школами того времени и гениально играл на страхах и стремленияхсовременных ему непсихологических и нематематических философов». Когда делодоходит до объяснения, мы узнаем, что причиной падения психологизма стал ненатиск конкурирующих когнитивных стилей (как я наивно предположил в своейлекции), а разочарование крупных политиков и администраторов вэкспериментальной психологии. Поскольку на одной из конференций «мэр Берлинарезко заявил, что новые университетские кафедры психологии будут созданы толькотогда, когда психологи предоставят конкретные и применимые результаты, особеннов судебной науке». Свою роль сыграло и то, что после Первой мировойфилософам-психологистам пришлось столкнуться «с поколением, которое прошлочерез опыт долгой и кровавой войны».
Итак, налицо все признаки классического социологизма: отпостановки проблемы до поиска объяснений. Однако далее – с тезиса восьмого попятнадцатый – Куш, собственно, и совершает эпистемический кульбит, переходя отсоциологистского анализа психологизма к эпистемологическому анализусоциологизма. С этого момента меняется все, включая теоретический языкисследования. На протяжении первых семи тезисов Куш-социологист честно отвечаетна вопрос, какие социальные институты детерминировали развитие некоторогоинтеллектуального феномена, имплицитно основываясь на дихотомии «знания» и«общества» при явном приоритете последнего. Именно поэтому он регулярнонапоминает читателям о том, что «рациональное происходит от социального». НоКуш-эпистемолог (уже вставивший в текст семь тезисов из другой своей работы)вынужден доказывать, что между социальным и рациональным нет пропасти илигенеративных отношений, не потому что социальное – рационально, а потому чторациональное – социально. Для такого разговора ему требуется другойтеоретический язык.
Делает он это, впрочем, без энтузиазма и специальнойсоциологической подготовки, а потому читатель сначала с удивлением узнает, что«аргументы и теории являются социальными институтами определенного вида»,такими же как «деньги» или «государственные границы». Потом - что социальныеинституты – это буквально все сущее в социальном мире. Они «перекрывают,пересекают, соревнуются, заменяют, усиливают и ослабляют друг друга. Крометого, социальные институты обычно определяют роли, права и обязанности,различие во властных отношениях, позиции авторитета и субординации», являясьпри этом «самореферентными классами верований». Читатель окончательно теряетсвязь с реальностью, когда узнает, что социальные институты (к которым,напомню, относятся верования, теории, аргументы, деньги, государственныеграницы и однополые браки) состоят из людей и групп. «Социальные институты, –пишет Куш, – не движутся по заблаговременно проложенным путям – их члены, атакже другие заинтересованные группы всегда имеют возможность решать, какправильно вести себя в рамках этих институтов и как с ними обходиться». Подконец выясняется, что социальные институты могут быть «успешными» и«неуспешными».
Не будучи специалистом в области теории социальныхинститутов, я решительно не берусь комментировать ту занятнуюинституционалистскую философию, которую Мартин Куш подводит под свою социологиюзнания. Но образ феноменологии как социального института, состоящего изГуссерля и являющегося одновременно чутким политиком и самореферентным классомверований, будет еще долго преследовать меня после прочтения этой статьи.
Ловушка, в которую попадает Куш, характеризует всю логику«эпистемического кульбита». Сначала автор на языке «социальных сил»,«политических действий», «борьбы авторитетов» и «перераспределения ресурсов»анализирует взлет и падение психологизма в истории философии. Затем на языке«теорий», «аргументов», «моделей», «априорных суждений», «обобщений» и«имплицитных допущений» он обосновывает тот способ анализа, которым пользовалсяранее. Наконец, последние страницы он тратит на то, чтобы доказать: между этимиязыками нет разницы, поскольку и «теории» и «авторитеты», и «силы» и«допущения» суть «социальные институты», а всякая эпистемология на этомосновании является рассуждением о социальном (т.е. социологией или, в лучшемслучае, «социофилософией»). Если Блур действует как политрук, предлагая всемначать строить симметричные объяснения, но не строя их, то Куш действует каккомиссар: он строит подобное симметричное объяснение и становится его первойжертвой. (Попробуйте на секунду представить Мартина Куша как социальныйинститут, «определяющий права и обязанности» психологизма.) Расплатой засимметрию оказывается безнадежная концептуальная путаница.
Эти шарж-рецензии я привел для иллюстрации одного простоготезиса: когда дается анализ некоторогоязыка, тот язык, на котором говорит исследователь, важнее того, которыйявляется предметом анализа. Эпистемологическое обоснование социологизмаработает на «эпистемологизм» вопреки воле автора. И наоборот. Представьте себезеркальную ситуацию: исследователь решает доказать необходимостьэпистемологического анализа когнитивных стилей, используя классическуюсоциологистскую аргументацию. Он указывает на те привилегированные позиции,которые занимают в «поле» сторонники этого стиля, перечисляет социальныепричины их успешности, доказывает политическую прогрессивность эпистемологов…после чего делает вывод о преимуществах эпистемологизма над социологизмом.Такой анализ вряд ли обрадовал бы сторонников исследования когнитивных стилей,независимо от выводов.
Именно поэтому в моей лекции не было упоминания целого сонматеоретиков социологизма. Блур и Куш – плохие мишени. Язык их анализа расходитсяс анализируемым языком. Они либо не выполняют собственных требований (Блур),либо выполняют их крайне неаккуратно и с печальными последствиями (Куш) – тогдавместо обещанной гибридизации языков социологического и эпистемологическогоанализа, мы получаем попытку доказать, что перед нами один и тот же язык. Мояже лекция была направлена против «настоящего» социологизма – того самого,который не делает различий между языком анализа и анализируемым языком, в силусобственной самореферентности. Того, который является практикой, а не манифестом.Именно поэтому, как справедливо отмечает В. Кузьминов, «Социологизм, которыйможно найти в работах Блура, и социология знания – качественно разныепредприятия», но не потому, что социология знания свободна от социологизма (какраз наоборот), а потому, что социологизм в работах Блура является предметоманализа и оправдания, но никак не средством такого анализа. Чтобы понятьразницу между «внешним», эпистемологическим обоснованием социологизма и егообоснованием на языке самого социологизма, достаточно сравнить манифест«Сильной программы» Блура с опытами «Рефлексивной социологии» Бурдье. Но этоупражнение я оставлю до лучших времен.
Почему эпистемологическая защита социологизма непредставляет угрозы, а, напротив, является важным шагом в понимании работыкогнитивных стилей? Потому что в ней имплицитно сохраняется различие междуописанием и метаописанием (т.е.описанием описания или описанием второго порядка). Можно сколько угодноговорить об «эпистемологизме» и «социологизме» как симметричных когнитивныхстилях, но до тех пор, пока для защиты социологизма авторам приходитсяприбегать к эпистемологическому исследованию, зазор между описанием иметаописанием сохраняется. Он исчезает лишь в тот момент, когда логикасоциологизма начинает претендовать на самообоснование и социология занимаетместо теории познания. Пытаясь проследить истоки этого перехода, я имелнеосторожность в своей лекции обратить внимание на разницу в постановкепроблемы социального познания у М. Шелера и К. Мангейма. Шелер,провозглашая тезис о детерминированности мышления социальной структурой, самему толком не следует. Его мучает вопрос об онтологическом статусе знания, оположении человека в мире и связи познания с экзистенциальными основаниямисоциального. Он вводит социологизм в аксиоматику новой дисциплины, но для негосамого эта аксиоматика остается проблематичной. Для Мангейма она уже куда более«естественна» и «сподручна».
Однако стоило мне сделать это неосторожное замечание, как язаслужил куда более сильный (по степени аргументированности) упрек отВ. Кузьминова – упрек в жестоком обращении с Карлом Мангеймом.[12]
Мангейм действительно разделяет «исконно-теоретическое» и«реальное» мышление. Реальное мышление социально детерминировано и должно статьпредметом анализа социологов знания. Тогда как исконно-теоретическое мышление втаких объяснениях не нуждается. Оно, при этом, тоже несет в себе немалый зарядсоциального, но его лучше не трогать – по соображениям чисто методологическим(и сильно напоминающим «принцип арациональности» Лодана).
Так, выше, разбирая критические аргументы своих оппонентов,я невольно апеллировал к метафоре шахматной игры: последовательностьтеоретических шагов рассматривалась как череда более или менее удачных «ходов»,«комбинаций», «жертв», «атак», «защит» и «позиционных преимуществ». Этометафора чистого или исконно-теоретического мышления. Мне не нужно знать, ккакому классу, этнической группе или политической партии принадлежит «игрок»,чтобы оценить его «ход». Радикальный социологист (т.е. идеально-типическийсоциолог знания из текста Блура, но не сам Блур) может сказать: «Игрок Л. пошелконем на F3 – это частьиспанской защиты, столь популярной сегодня у молодых британских игроков егокласса». Психологист бы проинтерпретировал этот ход еще определеннее: «Игрок Л.пошел конем, потому что испугался, он вообще часто делает необдуманные ходы всостоянии паники – это следствие психологической травмы, пережитой в раннемдетстве». Эпистемологист скорее предположил бы, что теперь конь на F3 прикрывает короля наслучай ферзевой атаки черных, и параллельно создает возможность развития налевом фланге. Это и есть лодановский принцип арациональности. Умеренныйсоциологист (к коим В. Кузьминов относит и К. Мангейма) верит в различение«реального» и «теоретического» мышления, а потому соглашается, скорее, сэпистемологистом. (Впрочем, добавляя, что сами шахматы, данный стиль игры иситуация его использования социально «обрамлены», поскольку являются продуктамиразных культур и исторических эпох.) Отсюда – критикуемая Блуром асимметрия.
В этой части мне абсолютно нечего возразитьВ. Кузьминову. Различие между «реальным» и «теоретическим» мышлениемобозначает пределы социологистских объяснений. Его замечание – что в своейкритике социологизма я выплескиваю вместе с водой ребенка[13] –имеет под собой основания. Но вот что любопытно. Мои критики из ОД-группполагают, что я заблуждаюсь, «вменяя всем социологистам то, что Дэвид Блуркритически назвал “асимметричным объяснением”». С точки зренияВ. Кузьминова, я, напротив, вменяю всем социологам знания «симметричныеобъяснения» – то есть отказ различать «реальное» и «теоретическое» мышление(что, действительно, не вполне так в случае с Мангеймом). В одном случае яякобы отождествляю всю социологию знания со «слабой программой» и потому невижу, что все описанные мной проблемы уже решила «сильная программа». В другом– я некритично переношу на всю социологию знания тезисы «сильной программы» ипотому не вижу, что сохранившееся в «слабой программе» различение реального итеоретического мышления могло бы решить проблему экспансии социологизма. Дваэтих греха мне кажутся взаимоисключающими. И хотя интерпретацияВ. Кузьминова, как представляется, гораздо ближе к истине, я позволю себеответить на этот мнимый парадокс другим парадоксом: само различение симметричных и асимметричных объяснений крайнеасимметрично.
Где находится тот, кто различает «симметричное» и«асимметричное» объяснение? В какой оптике вообще возможно это различение? Ктоявляется наблюдателем симметрии,оперирующим подобного рода квалификациями?
Это очень лумановские по своей постановке вопросы.[14] Инаш предварительный ответ на них таков: различение симметричных и асимметричныхобъяснений требует работы мета-описания и выхода в позицию рефлексивногонаблюдателя. Для того, кто объясняет (ане обосновывает возможность объяснения), нет ни симметричного, ниасимметричного. Само это различение – инструмент эпистемолога, предметомобъяснений которого являются другие объяснения.
Иными словами, для социолога-исследователя различениесимметричного / несимметричного попросту избыточно и, более того,контрпродуктивно. Оно появляется в тот момент, когда мы останавливаемся изадаемся вопросами «А как, собственно, я пришел к такому выводу?», «На чем былоосновано мое предыдущее утверждение?» и «Следует ли мне и дальше использоватьэту формулу мысли?». То есть когда исследователь делает шаг назад, выходит изконструируемого объяснения (например, объяснения развития социологии числомсоциологических кафедр или объяснения изменений в содержании образованияпослевоенными демографическими сдвигами), чтобы проверить его на прочность.Тогда – и только тогда – возникает размышление о симметричностисконструированного объяснения. Нормальный социолог науки крайне редко можетпозволить себе роскошь эпистемологической рефлексии и «внешнего» аналитическогообоснования только что использованного когнитивного стиля. А потому я впринципе не склонен приписывать социологии науки симметричность илиасимметричность ее объяснений. И отказываюсь делать выбор между «сильной» и«слабой» программами в социологии знания. (Хотя В. Кузьминов прав, и «слабая»программа в силу своей меньшей догматичности оставляет гораздо больше свободыдля маневра.)
Меня интересует другая характеристика социологизма каккогнитивного стиля – его самореферентность,способность устранять дистанцию мета-описания и, в принципе, исключатьвозможность «взгляда со стороны» или «шага назад». Именно в способности к самореферентностикроется причина взлета социологии и в ней же – ее родовое проклятье –производство универсальных объяснений, не щадящих ничего (в том числе и самихсебя). Отдавая должное этой способности социологии, Стивен Фухс так начинаетсвою нашумевшую книгу: «Рассматриваемые мной загадки лежат в основе многихнаук. Они отсылают к извечным тайнам действия, рациональности, знания, разума иистины. Я попытаюсь доказать, что социология располагает большим числом инструментов для решения этих загадок, чем любаядругая дисциплина. К примеру, не существует физики физики или генетическогообъяснения дарвинизма (не считая, конечно, фантастических и утопических попытоких разработать). Сегодня ни один физик не может создать физического объяснениясуществования своей науки и ни один дарвинист не предложит генетического илиэволюционистского нарратива, объясняющего взлет дарвинизма. Однако существуетсоциология науки (которую я рассматриваю как часть социологии культуры)».[15]Именно благодаря самореферентности (а не постулируемым извне свойствам«симметричности») социология закольцовывает композицию своих объяснений. Онапревращается в метаязык других дисциплин и самореферентный язык описания самойсебя. Мета-позиции в социологии не остается, равно как не остается и наблюдателя,способного к акту трансценденции.
Моя лекция была лишь призывом к выходу из порочного кругазамкнутых социологистских объяснений. Единственная задача «эпистемологизма» –возвращение в архитектуру социологического анализа той инстанции рефлексии, котораяне была бы по совместительству объектом этого анализа. Это отнюдь не апология«трансцендентального субъекта» (с ним социологи расправились еще до первоголингвистического поворота). И тем более не требование поставить на местотрансцендентального наблюдателя непогрешимое научное (или иное) сообщество,которое «все видит» и «обо всем думает» в силу своей специфической нормативнойконституции.
Помочь же в выходе из порочного круга как раз и должен былскрупулезный разбор когнитивных стилей, не сводимых к социальнымобстоятельствам своего «бытования». Пересборка социологических объяснений,выяснение их эпистемической механики, может прояснить природу социологическогомышления per se.(Впрочем, далеко не только социологического – что и продемонстрировали авторыстатьи в НЗ.) Однако для этого нужно предложить развернутую схему элементовкогнитивного стиля в их взаимосвязи. Необходимо на конкретных примерахпоказать, как, посредством каких операторов(различения, атрибуции, рядоположения), работает социологическоеобъяснение.
Именно этим мы и займемся в нашей следующей статье.
· ЛекцияВиктора Вахштайна. Конец социологизма: перспективы социологии науки.
· Андрей Корбут,Виктор Вахштайн. Какой должна быть социология науки: дискуссия продолжается.
· Данаил Кондов, Олег Журавлев, Наталья Савельева,Ирина Вендило. Спор осоциологизме
[1] См. непрочитанный (к сожалению) докладМ. Соколова «Советская цивилизация, рассмотренная драматургически:Несколько предположений об истоках когнитивного стиля советской социологии».Доклад на Четвертых голофастовских чтениях 23-25 марта 2010 г.
[2] Кстати, «бросается в глаза» – нериторический, а эпистемический прием. Авторы на данном этапе проделываютдовольно сложную работу экспликации моих имплицитных допущений и переописанияэтих допущений в своих аналитических категориях («дедуктивное / индуктивное»).После чего им требуется убедить читателя, что полученное – не продукт их собственныханалитических усилий, а нечто «лежащее на поверхности», «бросающееся в глаза»,«очевидное». Апелляция к самоочевидному ответу, который якобы «лежит наповерхности», появляется в тексте как минимум трижды.
[3] Потеряет он ее или нет, зависит от силысцепления между данным аргументом и данной аксиомой – если критики ошиблись инеправильно установили связь между аргументом и аксиомой, то от ампутации этойаксиомы аргумент может не только не проиграть, но и выиграть. Это какперерезать не тот провод при деактивации взрывного устройства.
[4] Не задаваясь при этом вопросом о работесамих категорий «массового недовольства», «соотношения сил» и «инстанцийавторитета», а также вопросом об онтологическом статусе их эмпирическихреферентов.
[5] Сразу же оговорюсь, что утверждение,согласно которому аргументы и аксиомы изначально являются «социальнымиинститутами», а потому любой, кто анализирует рациональную аргументацию,является априори социологом, мне кажется откровенной риторической уловкой.
[6] См. Блур Д. Сильная программа всоциологии знания // Логос. 2002.№ 5-6(35). А также пока не опубликованное эссе П. Степанцова «The weakness of the ‘StrongProgram’ in Sociology of Knowledge». Рукопись. МВШСЭН, 2010.
[7] Другую претензию на коперниканскийпереворот см. Штейнзальц А., Функенштейн А. Социология невежества. М., 1997.
[8] Laudan L. Progress and its problems: toward a theory of scientific growth.London and Boston, 1977. P.202.
[9] Блур Д. Там же. С. 166.
[10] Куш М. Социология философского знания:конкретное исследование и защита // Логос. 2002. № 5-6(35)
[11] Куш М. Там же. С. 10.
[12] Кузьминов В. Социологизм и социологиязнания. http://www.polit.ru/analytics/2010/07/29/sociologisme.html.
[13] В свое время так необихевиористыкритиковали радикальных бихевиористов за то, что те в борьбе с экспансиейпсихологистских объяснений «выплеснули» из психологии саму психику.
[14] Возвращаясь к тезису В. Кузьминова: можнопровести еще более радикальную реинтерпретацию маннгеймовского наследия, еслирассмотреть «идеологию» и «утопию» в логике предложенного Никласом Луманомразличения «парадокса» и «тавтологии» в самоописаниях систем. Но эта идеятребует более серьезной проработки. (Предварительный набросок дан в.: Vakhshtayn V. Ideology as Tautology / Utopia as Paradox. Lecture in University Roma-3, 2010. А такжеВахштайн В.С. По ту сторону постсоветской социологии: парадоксы и тавтологии //Пути России. Картография интеллектуального пространства. М.: МВШСЭН,2009.)
[15] Fuchs S. Against Essentialism. A theory of culture and society. Harvard University Press,2004. P.1.
