О выдающемся математике, педагоге и организаторе науки Израиле Моисеевиче Гельфанде, ушедшем в мир иной 5 октября 2009 г., мы попросили рассказать кандидата физико-математических наук, автора знаменитой книги «Как написать математическую статью по-английски», проректора Независимого московского университета, Алексея Брониславовича Сосинского. Беседовала Наталия Демина.
Расскажите, пожалуйста, о Вашем знакомстве с И.М. Гельфандом. Может быть, и о том, как Вы делали интервью с ним для журнала «Квант».
К сожалению, я совсем забыл, как проходило это интервью. С Израилем Моисеевичем Гельфандом я познакомился гораздо раньше, сначала на расстоянии, еще будучи студентом. На мехмате все знали, что в понедельник, после 19 часов, в аудитории 1408 проходит знаменитый семинар Гельфанда. Я не помню точно с какого момента, но, по-моему, еще на старших курсах я начал туда ходить, а в аспирантские годы я регулярно бывал на семинаре. Отчасти туда меня зазвал мой друг и коллега Дмитрий Борисович Фукс, который сейчас очень хорошо известен, в частности, знаменитыми когомологиями Гельфанда-Фукса, которые были придуманы позднее.
Семинар был явлением экстраординарным. Там сидело примерно 100-120 человек. Большая аудитория 1408 в главном здании МГУ была почти полной. Математики обычно рассаживались по статусу. Спереди слева сидели школьники, выдающиеся школьники.
Олимпиадники?
В основном олимпиадники, но не только. Спереди по центру сидели, как правило, прямые ученики Гельфанда, молодые. Дальше его ученики, но постарше, а, уже начиная с 5-6 ряда, сидели разные люди, примерно группируясь по интересам, специальностям и возрастам.
Я всегда сидел довольно далеко от доски. Семинар был потрясающим. Главным действующим лицом на нем был, конечно, сам Израиль Моисеевич. Он вел семинар чрезвычайно жестко. Во-первых, было неизвестно, когда семинар начинается. Официально считалось, что он начинается в 19.15, но он начинался тогда, когда приходил Гельфанд. А он мог прийти в любой момент от семи до восьми. Если кто-то приходил после Гельфанда, то его в аудиторию уже не пускали.
Аудитория 1408 – плоская, не амфитеатр. Семинар длился три часа. Он начинался после семи, а заканчивался где-то в пол одиннадцать. Иногда в 22.30 у некоторых участников семинара были проблемы, им нужно было успеть на последнюю электричку. В этой аудитории было две двери: задняя и передняя. Задняя дверь была по советской привычке обычно закрыта на ключ (тогда любую лишнюю дверь запирали). И чтобы уйти с семинара, надо было выйти через переднюю дверь, пройдя мимо Израиля Моисеевича. И многие просто боялись это сделать.
А выйти покурить, в туалет было нельзя?
Нет-нет.
Как часто проходил семинар?
Раз в неделю. Летом он прерывался. Когда я приехал в Москву и начал учился на мехмате в 1957 г., он тогда уже функционировал. Я не знаю, что было до этого, но уже тогда он действовал в 1408-ой аудитории и продолжался вплоть до отъезда Израиля Моисеевича в США в 1990 г. После его отъезда несколько человек пытались семинар продолжить, но он очень быстро умер. Без Гельфанда семинар потерял весь свой смысл.
Стоит еще сказать, что период перед началом семинара Гельфанда был таким мехматовским клубом. Многие приходили не к 19 часам, а к полседьмого. Они встречались с коллегами, либо, договорившись заранее, либо просто так выходило. И народ либо стоял у доски писал формулы, либо ходил на мехматовский манер по коридору вперед-назад и разговаривал. При этом в этих разговорах звучали очень сложные алгебраические или аналитические формулы, либо объяснялись очень сложные математические конструкции и все это – без доски. В конце семинара народ тоже расходился медленно, математики подходили к доске, спорили или просто обсуждали между собой те или иные вопросы.
В чем была главная ценность семинара?
Израиль Моисеевич совершенно потрясающе комментировал доклады. Он не разрешал комментарии со стороны аудитории, иногда вопросы задавались, но это И.М. не очень приветствовалось. Более того, он очень часто запрещал какие-либо комментарии и со стороны докладчика. Докладчик, если он был математиком (для физиков делалось исключение), должен был докладывать по такому принципу: определение, теорема, лемма, доказательство. Ни в коем случае докладчик не должен был сам рассказывать, зачем это нужно, почему это интересно. Это было полностью прерогативой И.М. и делал он это блистательно, а иногда чрезвычайно зло.
У него было несколько коллег и учеников, которых он постоянно оскорблял во время их докладов. Они были милейшие люди и это терпели. Причем оскорбления были явными, а не только «это – глупость» или «ты делаешь не то, что нужно». Мне запомнился такой яркий эпизод, на котором я присутствовал, и уверен, что он был не единственным в этом роде.
На семинаре Гельфанда делал доклад известный математик средних лет по своей тематике. Давайте назовем его профессором Ивановым. Иванов начал выступать, пару раз его перебивал Гельфанд, а где-то минут через 15 Гельфанд остановил речь Иванова и заявил, что тот подход, который предлагает профессор Иванов, совершенно никуда не годится, что это глупость, что здесь нужно делать не так, а нужно делать совершенно по-другому. Дальше Израиль Моисеевич обратился к одному из школьников и сказал. Назовем школьника Мишей. «Миша, Вам понятно то, что я сейчас объяснил?» Мише это было понятно, тогда И.М. стал объяснять дальше, как это нужно делать и сказал следующее. «Продолжать слушать этот доклад мы не будем, это совершенно бессмысленно, перейдем к следующему докладу. А на следующем заседании семинара Миша расскажет, как нужно на самом деле расправляться с этой тематикой».
И действительно, на следующем заседании Миша, который впоследствии стал очень известным математиком, рассказал, как это нужно делать. Я уверен, хотя не был этому свидетелем, что школьник Миша приезжал к Гельфанду домой, они там вместе поработали и разобрались в проблеме. Однако внешне это выглядело таким образом, что бедному Иванову была публично нанесена пощечина, объяснено, что он ничего не понимает в своей собственной области, что он не знал, как делать правильно, а вот школьник Миша может это сделать, как следует.
На семинаре докладывали опубликованные статьи или препринты? До семинара они не проходили никакой публичной экспертизы?
Никакой. Гельфанд приглашал людей по собственному усмотрению, в зависимости от того, чем он в данный момент интересовался. Был довольно длительный период, когда он туда приглашал физиков и фактически этот семинар осуществил великую вещь: в результате этого взаимодействия математики стали понимать физиков, а физики стали более математическими. Семинар сыграл в этом огромную роль, потому что где-то в конце 1950-х физика и математика совершенно отделились друг от друга, между ними не было ничего общего. Математики не могли понимать физиков, а физики не понимали, чего от них хотят математики.
В процессе сближения физики и математики участвовал не один И.М., а другие ученые и другие семинары, но Гельфанд в этом играл одну из важнейших ролей. Надо сказать, что с физиками он обращался по-другому. Он понимал, что к ним нельзя предъявлять такие же требования, как к математикам. Насколько я помню, если в ходе семинара он им и говорил, что они делают что-то не то, то делал это гораздо мягче, чем математикам.
Темы для докладов были по теоретической физике или как-то связанными с математикой?
Была теоретическая физика, тесно связанная с математикой. Одно из важнейших продвижений того периода состояло в том, что теория представлений, в частности, представления бесконечномерных алгебр Ли, оказалась в центре внимания физиков. А в этой тематике Гельфанд был как раз главным мэтром. Надо сказать, что физики совершенно самостоятельно от математиков развивали математику в нужную им сторону. Не получая от математиков нужный математический материал, они сами его создавали. Но в возникновении того взаимопонимания, при котором теория представлений бесконечномерной алгебры Ли стала основным инструментом многих физиков теоретиков, безусловно, была большая заслуга Гельфанда.
Еще по этому поводу можно сказать следующее: в эти годы при сильном воздействии И.М. Гельфанда появилась новая порода людей, которых стали называть математическими физиками. Это люди, которые занимаются теорфизикой, но с явным математическим уклоном. Они это делают так, что математики могут их слушать и понимать. Это замечательная порода людей. Самый яркий их представитель не имеет ни малейшего отношения к И.М., это – американский математический физик Эдвард Виттен, который получил Филдсовскую премию в 1990 г. за работу, находившуюся на стыке физики и математик. Работа с точки зрения математических педантов была недостаточно строгой, но он получил не физическую, а именно математическую премию.
Вернемся к теме семинара и моих собственных отношений с Гельфандом. Я по окончанию аспирантуры МГУ был оставлен на кафедре высшей геометрии и топологии. Заведующим кафедрой был Павел Сергеевич Александров (1896-1982). Если говорить о тематике, то П.С. к этому времени занимался только т.н. общей топологией, которая стремительно теряла свое значение в математике. Основные проблемы были решены, а то, что там продолжалось дальше – мало кого интересовало; в этот момент очень быстро развивалась алгебраическая топология. Некоторые люди с его кафедры, в первую очередь, Митя Фукс, Женя Скляренко, Саша Виноградов и я, усиленно учили алгебраическую топологию и в своих работах её активно использовали, находясь, в каком-то смысле, вне сферы влияния П.С. Александрова.
Он относился к этому очень корректно и совсем не проявлял дискриминации к людям, которые занимались не его тематикой. Например, что касается меня лично, то когда я был на 3-м курсе, П.С. хотел, чтобы я стал его учеником. Но я понимал, что этого не нужно делать и выбрал себе другого научного руководителя. Павел Сергеевич совершенно не имел на меня никакой обиды и более того – очень постарался, чтобы меня приняли в аспирантуру, несмотря на то, что у меня была «четверка» по марксизму-ленинизму.
Возвращаясь к Гельфанду. В это время И.М. предложил одновременно мне и Мите Фуксу уйти с кафедры П.С. Александрова и перейти в его лабораторию на биофаке МГУ. Фукс меня очень уговаривал, но я испугался и не стал этого делать, я боялся Гельфанда. С одной стороны, я – человек по натуре довольно мягкий во многих вещах. С другой стороны, во мне присутствует то, что я могу назвать польским гонором, и я бы не стерпел никаких оскорблений со стороны Гельфанда. Просто не стерпел бы! Мне кажется, что И.М. Гельфанд это прекрасно понимал. Я несколько раз делал доклад на его семинаре, но он никогда не смешивал меня с грязью, хотя мой уровень как математика – не такой уж высокий и, во всяком случае, ниже, чем у тех людей, которых он просто уничтожал. Но все равно, стать его сотрудником я побоялся.
Т.е. он понимал характер человека и как с кем можно обращаться?
Он был очень чуток к человеческим качествам людей.
А зачем ему была нужна эта грубость? Это был полезный метод воспитания или неполезный?
Я не знаю ответа на Ваш вопрос. Может быть, это кому-то было полезно, но он действительно был очень чуток в человеческом отношении. Один из его самых ярких учеников – это Александр Александрович Кириллов. У Гельфанда и Кириллова, по-моему, была всего одна совместная работа. Со всеми другими учениками у него много совместных работ и вообще с какого-то времени у него были в основном статьи в соавторстве. Саша явно не любил делать совместные работы. Гельфанд это понимал и не настаивал, всячески его любил и уважал.
Каким было отношение зарубежных коллег к Гельфанду, которые приходили на семинар?
Могу рассказать такую историю. Был такой замечательный американский математик Липман Берс (Lipman Bers, 1914–1993). Он происходил из еврейской политической среды, по-моему, его отец или даже он сам были в Бунде. Он говорил по-русски, но с чудовищным местечковым акцентом и по-английски еще с худшим акцентом.
Он был очень известным и выдающимся математиком. И я не помню, в какой год он приехал в Россию и делал доклад на Московском математическом обществе. Тот доклад прошел вполне нормально, Берс даже делал его на русском языке. А потом он выступал на семинаре Гельфанда. И И.М. ему там вполне ясно объяснил, что Берс в своей области всё делает не так, но объяснил это вежливо: «Я думаю, что Вы вскоре поймете, что правильный подход в этой области совсем не такой, а другой». Так что он совершенно не стеснялся высказывать свое отношение к работам и зарубежных коллег.
Израиль Моисеевич Гельфанд был не только великим математиком, но и выдающимся человеком, но у него был довольно сложный характер.
Не могли бы Вы пояснить, в чем он был велик как человек и как математик, для людей, далеких от математики?
Выдающийся человек в том отношении, что он смог сорганизовать, видимо, самый лучший семинар в истории математики и умел привлекать к себе очень талантливых математиков, умел их воспитывать. Кроме того, он был человеком очень глубоким, чутким и порядочным. Он, конечно, не диссиденствовал, но я не могу указать ни на один его неблаговидный поступок, когда бы он для собственной выгоды шел по отношению к советской власти на какие-то уступки. Разумеется, он не высказывал свое мнение о власти, как и большинство математиков, но в отношениях с властью был абсолютно порядочным человеком. Я думаю, что в других отношениях тоже.
К тому же, И.М. тонко чувствовал и умел помогать людям. Летом 1970 г. в байдарочном походе погибла Галина Тюрина (род. 1938), выдающийся математик, алгебраический геометр, жена Д.Б. Фукса. После чего Митя впал в тяжелейшую депрессию, он вообще ничего не мог делать. Израиль Моисееевич проявил тогда большое внимание к нему, сумел мягко отвлечь его от мрачных мыслей, сумел вернуть к работе.
Другой пример. И.М. выручил А.Г. Кушнеренко, когда Толин сын попал в чудовищную автокатастрофу под Москвой и его отправили в США, где его, так сказать, по кусочкам собирали. Израиль Моисеевич помог профинансировать все медицинские процедуры. Это еще один пример его человеческих качеств.
А о нем как о математике не мне рассказывать – кишка тонка, думаю, его работы говорят сами за себя.
Гельфанда порой сравнивают с Эйлером. Вы бы с кем-нибудь его сравнили?
Нет, я бы не стал его сравнивать с Эйлером (1707-1783). Во-первых, Леонард Эйлер работал один. И что удивительно, проработав в сумме почти 50 лет в России, он не воспитал ни одного ученика, так что феноменальная работа по чистой математике и её приложениям, которую он проделал в Санкт-Петербурге, никак не повлияла на русскую математическую школу. Эта школа появилась потом. В этом отношении он совершенно не похож на Гельфанда, который воспитал много талантливых учеников. Кроме того, Эйлер по объему выполненных работ – уникален. Ни один математик ни до, ни после него, так много не сделал. При этом у него нет плохих работ. Так что Эйлер не подходит.
Из современников Гельфанда с ним можно сравнить его учителя Андрея Николаевича Колмогорова (1903-1987). Однако, с моей точки зрения (у коллег могут быть другие мнения), Колмогоров как ученый был крупнее и сделал больше и более разнообразно, чем И.М. Тем не менее, Гельфанд был чрезвычайно разносторонним математиком. Он работал практически во всех основных разделах математики в разное время и был близок к математической физике. Он пытался заниматься еще и биологией на стыке с медициной. И.М. интересовался прикладной биологией с медицинским уклоном. Здесь он не достиг таких успехов, как при занятиях физикой.
Приезжал ли Гельфанд в Колмогоровский интернат, где Вы преподавали?
Если он приезжал, то я об этом не знаю. Дело в том, что И.М. Гельфанд много времени посвящал школьному образованию, естественно, в тот период, когда его дети учились в школе, и его вотчиной была 2-ая школа. История Второй школы – чрезвычайно интересная и драматичная часть в истории русской математической педагогики, но об этом говорить я не буду. Единственное, что я хочу сказать – это то, что И.М. сам там преподавал и своих молодых сотрудников заставлял работать во Второй Школе.
Другим его значительным педагогическим успехом стала ВЗМШ – Всесоюзная заочная математическая школа. Это – уникальное учреждение. Когда я перечислял человеческие достижения И.М., то наряду с другими вещами, надо было бы сказать и об этом тоже. Ведь по своему влиянию на математическое образование в России это, пожалуй, было более значимо, чем элитные школы типа колмогоровского интерната. ВЗМШ – абсолютно демократическая вещь, очень умно организованная, с высококлассными математиками, работавшими в Москве, которые писали учебники, вели переписку со школьниками. Там была придумана такая замечательная вещь как «коллективный ученик». По-моему, это придумал лично И.М., и этот принцип прекрасно функционировал.
А что такое «коллективный ученик»? Когда с одним школьником занимаются несколько математиков?
Нет, наоборот. Имеется учитель, работающий с группой из нескольких учеников, обычно из одного и того же класса или же параллельных, которые коллективно занимаются по определенной программе под наблюдением и руководством из ВЗМШ
Интересная деталь, характерный штрих советского времени. На Мехмате МГУ администрация, особенно после 1969 г., когда она сменилась и стала крайне политически реакционной, очень не любила И.М. и ужасно злилась успеху ВЗМШ. Поэтому Мехмат решил создать конкурирующую организацию, была создана другая заочная математическая школа по образцу Гельфандовской, а для того, чтобы стимулировать учеников уходить от Гельфанда и идти в эту школу, было написано прямым текстом, что те, кто закончит эту школу («Малый Мехмат», он и сейчас существует, но это совсем другая вещь), будут иметь преимущества при поступлении на Мехмат. Этого Гельфанд никак не мог обещать, т.к. не имел никакого отношения к приемной комиссии и ко всему происходившему при приеме на мехмат МГУ в эти годы.
Несколько лет Малый Мехмат пытался конкурировать с Гельфандом, но для него это закончилось плачевно. Несмотря на все свои обещания, новая заочная школа не потянула против команды Гельфанда. В конце концов, Малый мехмат прекратил свое существование как заочная школа.
Существует ли сейчас заочная школа, созданная И.М. Гельфандом?
Да, существует. Она, конечно, не так эффективно функционирует как в те времена. И.М. уехал в США, его команда теперь разбросана по всему миру, но ЗМШ работает и приносит свою пользу.
Стоит отметить,что те замечательные вещи, которые И.М. сделал в Советском Союзе, он не смог перенести на заграницу. В частности, когда он обосновался в Ратгерсе, он, безусловно, надеялся, что там получится воссоздать семинар в каком-то виде, но это ему не удалось.
Почему?
Я думаю, что это связано с менталитетом американских математиков. Израиль Моисеевич, конечно, понимал, что тот стиль, который он использовал в Москве, там не годился, но найти подходящую форму он не сумел или не сумел найти достаточного числа слушателей. Дело в том, что в Москве в то время была фантастическая концентрация математиков, а Ратгерсе, хотя рядом с ним находится Принстон, все равно провинциальный, хотя и очень хороший американский университет. Найти там нужное число достойных студентов и аспирантов – не удалось. Это одна из причин.
Другая причина мне видится в том, что семинар Гельфанда держался на блестящих выступлениях самого Израиля Моисеевича, на его актерском мастерстве. Блестяще выступать по-английски он, конечно, не научился. Уже было поздно.
В США он хотел создать и заочную школу, она не имела особого успеха, но существует и ему в этом помогали хорошие люди, например А.Г. Кушнеренко.
Правильно ли я понимаю, что в его выступлениях по поводу доклада на семинаре использовался не только язык математики, но и разговорный?
Он говорил очень красиво.
А в чем была красота?
Мне трудно ответить на этот вопрос. Он ярко и очень образно говорил про математику, не только формулами и формулировками, а иногда использовал какие-то сравнения, иногда мы слышали рассказ из истории математики, относящийся к делу, иногда просто шутку. Он очень охотно рассказывал старые еврейские анекдоты, но не только. Израиль Моисеевич был великим актером, ему бы в театре выступать. Он рассказывал всякие истории, у него был большой набор анекдотов.
Не подскажете, не записывали ли семинары Гельфанда на магнитофон, не вели ли стенограмм?
Я не знаю, но думаю, что в последние годы это должны были делать. Хотя я не помню, чтобы кто-то сидел с магнитофоном. Может быть, это и было, и я этого просто не заметил. В конце московской карьеры И.М., магнитофоны уже были маленькими, так что вполне можно было их поставить в аудиторию.
Как Вам кажется, какое-то наследие Гельфанда используется в Независимом университете?
Очень сильно математическое влияние на НМУ Гельфанд оказал через Бориса Львовича Фейгина. На самом деле, формально Боря – ученик Фукса, но фактически между ними небольшая разница в возрасте и они оба воспитывались семинаром Гельфанда. И их тематика, в частности до сих пор очень живучая теория представлений бесконечномерных алгебр Ли, является тематикой Фейгина. Он ею в НМУ активно занимается и пропагандирует. Из наших ярких молодых преподавателей стоит назвать Сергея Локтева, ученика Б.Л. Фейгина, он также идет в этом направлении и что характерно, эти ученики и «внуки» Гельфанда все больше смещаются в сторону физики.
В Независимом университете есть очень сильная школа математической физики, идущая с одной стороны, от И.М. Гельфанда через Б. Фейгина, а с другой стороны, в НМУ преподает Александр Белавин, очень известный матфизик, который работает у нас многие годы. Это человек, который пришел к нам из физики. Во времена семинара Гельфанда я не был с Сашей знаком, но я уверен, что он ходил на этот семинар.
Не могли бы Вы рассказать, как И.М. Гельфанд работал над научными статьями?
Я знаю, что Гельфанд очень часто сам переписывал окончательный текст статьи, которую он писал с соавторами. Он писал замечательно. В.И. Арнольд очень любит рассказывать прямо противоположные вещи, будто Гельфанд не умел писать, писал плохо. Думаю, что В.И. сильно заблуждается. Во-первых, я знаю точно, что Гельфанд сам писал окончательные версии совместных работ, причем самых знаменитых. На мой взгляд, у него было хорошее перо. Его книга по линейной алгебре – это просто математический шедевр. Её он написал от первой до последней строчки сам, никто ему не помогал. И эта книга написана замечательно! Часто можно услышать разговоры о том, что статьи делали на 100% его соавторы, а он вообще ничего не делал. Это просто неправда.
Было ли с именем Гельфанда легче опубликоваться или сложнее? Если имя Гельфанда стояло в списке авторов, то это помогало публикации?
С точки зрения карьеры в советское время это не особенно помогало, более того – мешало. Например, Д.Б. Фукс, когда написал серию гениальных работ с Гельфандом по поводу когомологии Гельфанда-Фукса, долго не мог защититься, потому что все эти работы были совместными. И у Фукса возникли проблемы с защитой докторской диссертации, потому что защитить докторскую по результатам совместных публикаций, тем более имея «пятый пункт», в те времена было очень трудно.
Вы не бывали на семинаре у Ландау?
Нет, никогда.
В воспоминаниях коллег порой звучат сравнения о схожести манеры ведения семинара у Ландау и Гельфанда.
Я никогда не был на семинаре Ландау, но мне многие рассказывали, что Ландау тоже был великим актером. Он блестяще выступал и, также как Гельфанд, не стеснялся высказывать свое резкое, порой агрессивное мнение, по поводу других физиков и математиков.
Были ли случаи, когда Гельфанд кого-то не пускал на семинар за какие-то неэтичные поступки?
Такие слухи до меня не доходили, но я охотно верю, что Гельфанд мог кому-то запретить приходить на его семинар по той или иной причине. Но я думаю, что это происходило более-менее само собой. Те люди, которых И.М. не желал видеть на своем семинаре, они и не приходили.
Можно ли сказать, что вокруг Гельфанда сложилось математическое сообщество людей и ученых. Был ли он центром математического сообщества?
Безусловно.
Как бы Вы охарактеризовали это научное сообщество? Выделяло ли его стремление к научной истине?
Поиск истины – был естественной вещью для всех математиков, не входивших в партийную-коммунистическую элиту. То, что, поиск истины, прежде всего – это было банально. Такие вещи как партийность науки и тому подобные глупости математики касались очень мало. Был какой-то момент, связанный с делом Лузина в конце 30-ых годов, когда некоторые около-партийные деятели хотели сделать с математикой нечто похожее на то, что Лысенко устроил в биологии, но это, слава Богу, не получило развития. Для круга хороших математиков стремление к истине и честное изучение науки ради науки было естественным делом, независимого от того, к какой школе или семинару человек относился.
Кто и по какому принципу группировался вокруг И.М. Гельфанда? Как правило, это были математики очень высокого уровня, потому что для математиков низкого уровня семинар был просто недоступен, и они туда не ходили. А ходили ученые, которые в тот или иной момент заинтересовались тематикой Гельфанда этого времени, которые по человечески хорошо себя чувствовали в окружении Гельфанда, и впоследствии продолжали посещать его семинар. Что характерно, что когда И.М. уходил из одной области и его интересы смещались в другую область, те математики, которые с ним работали по предшествующей тематике, с семинара не уходили и оставались. И перестали ходить лишь тогда, когда семинар прекратил свое существование.
Фото И.М. Гельфанда с сайта The MacTutor History of Mathematics archive и Ратгерского университета.