Я следил за ходом дискуссии о российской науке, затеянной С. Кордонским на «Полит.ру», но не принимал в ней участия, разделяя первые впечатления А. Куприянова по части невнятности и чрезмерной метафоричности спора. В итоге, однако (если считать итогом «Краткий отчет об эксперименте» С. Кордонского), ситуация проясняется. По-моему, эксперимент в целом оказался очень результативным и практически важным даже независимо от целей его инициатора, в связи с чем и хотелось бы выделить несколько моментов, существенных с точки зрения научной политики.
Под научной политикой я подразумеваю как взаимоотношения действующих в этой сфере субъектов – государства/Минобрнауки, РАН, а по идее, и сообщества ученых, – так и линию, проводимую каждым из них (Politics и Policy соответственно). С этой точки зрения, необходимо различать собственно (естественную) науку, занятую изучением «устройства природы», и методологию науки (ее философию, науковедение, Science studies – тут возможны варианты, но это вопрос сложный, и я для простоты буду говорить о методологии), объектом интереса которой является сама наука. Особенность моей позиции определяется тем, что у меня есть опыт как позитивной научной деятельности (в геологии), так и методологических занятий, которым я посвятил последнюю четверть века. Мой тезис по этому пункту состоит в том, что хотя разговор шел о науке вообще (точнее, о естественной науке) и о ситуации с российской наукой в особенности, содержание самой дискуссии относится отнюдь не к естественной науке, а к социологии и больше даже к методологии. Последняя же ныне представляет собой имеющую особую форму организации, хотя еще не вполне автономизировавшуюся область занятий, которую в данном контексте и для первого знакомства можно трактовать как учение о мышлении и деятельности, собирающее воедино рефлексивно-мыслительные надстройки над различными сферами человеческой практики, включая, среди прочего и науку.
Показательно, однако, что на провокацию С. Кордонского откликнулись преимущественно ученые-естественники, дав тем самым богатый материал для размышлений методологам, философам или социологам, в дискуссии почти не участвовавшим (статья Э. Мирского осталась, к сожалению, на периферии обсуждения.)
Второй момент касается наших представлений об обсуждаемом объекте, т. е., о науке, и боюсь, что мой тезис по этому поводу вызовет отторжение многих читателей. Тем не менее, я утверждаю, что у нас нет понятия науки, и наука пока не представлена должным образом как идеальный объект исследования и теоретизирования. Отсюда проистекают бессмысленные разговоры о «реформировании науки» (может, заодно и искусство «реформируем»?!), отсюда и нерелевантность некоторых прозвучавших в дискуссии заявлений (один пример я рассмотрю далее специально). Мне уже приходилось говорить, что при обсуждении научной политики, да и во многих других случаях необходимо различать, как минимум, три ипостаси науки.
Это, во-первых, наука как особый исторически сложившийся тип мышления и деятельности, который вряд ли можно «реформировать», «перестраивать» и т.п. Это, во-вторых, наука как особая сфера деятельности, объединяющая множество организаций и учреждений, целиком или частично занятых научной работой. Вот эта сфера может при разумном подходе (его-то и надо в первую очередь обсуждать) перестраиваться сообразно общественным и государственным надобностям. Это, в-третьих, наука как совокупность (а, по идее, даже система) накопленных научных знаний, как существенный элемент культуры и основа нашей цивилизации. Здесь перемены тоже назрели, но это отдельная тема, требующая особого анализа и обсуждения.
Такое, как минимум, триединое представление науки отражает ее исторически сложившиеся функции в системе общественного разделения труда. Здесь наряду с многообразными внутренними связями выделяются внешние связи и функции науки, во-первых, в обществе и, во-вторых, в культуре. Первые теснейшим образом связаны с представлением о сфере науки, формах ее организации, научных работниках и т.д.; вторые – с представлением о системе и специфике научных знаний, о научной картине мира и соответствующем мировоззрении. Конечно, первые связаны со вторыми, но, чтобы выявить подобные связи, нужно для начала отдельно обсуждать эти важнейшие, определяющие контексты жизни науки, которые можно обозначить как «Наука и общество», «Наука и культура».
Прошедшая дискуссия была связана преимущественно с темой науки и общества, но важнейший мировоззренческий момент оказался одним из смысловых центров обсуждения, и я не могу пройти мимо него (это будет третий момент из числа обсуждаемых здесь и теперь). Мне кажется, что С. Кордонский в принципе прав, когда приписывает массовому сознанию ученых пусть и несколько шаржированное представление о том, что «социальная организация отечественной науки отражает упорядоченность ”форм движения материи”, усвоенную ими, видимо, из курса диалектического материализма. Они искренне верят в то, что разделение наук на естественную часть и, соответственно, неестественную, соответствует разделению мира на то, что существует помимо людей, и то, что порождается людьми и не являющееся естественным». И далее: «То, что представление о “формах движения материи” отмерло вместе с диаматом, а социальная структура науки, мягко говоря, не такова, как ее представляют ученые, обсуждать, видимо, в научной среде не с кем». Боюсь, правда, что охарактеризованные представления отнюдь не отмерли, а здравствуют и процветают в научной среде, пусть и в неотрефлектированном и/или закамуфлированном виде. Итак, в этом пункте я поддерживаю тезис Кордонского о неизменности научной картины мира в последние десятилетия, хотя, похоже, смещаю его смысловые акценты. Мне кажется совершенно очевидным, что апелляция к научным прорывам в биологии, как и в любой иной конкретной науке, просто не имеет отношения к этому тезису, поскольку все они выполняются в рамках естественнонаучного подхода, который и лежит в основе указанной картины.
Вместе с тем я совершенно не разделяю надежд Кордонского на то, что «Может быть, развивающийся кризис приведет к тому, что кажущиеся актуальными… проблемы просто перестанут ими быть. Появится другое видение мира, в котором будут иные проблемы». Такие вещи сами не делаются: другое видение мира, другие проблемы появятся только в результате работы нашего интеллекта, которую надо еще специально организовать и провести. Прошедшая дискуссия кажется мне пусть и маленьким, но важным шагом в этом направлении.
Вернусь все же к теме науки и общества. Хотелось бы выделить один момент (четвертый по общему счету), хотя и прозвучавший под сурдинку, но крайне важный для нашей темы. Я имею в виду высказывание Р.М. Фрумкиной о «разнице между целеориентированной и ценностно-ориентированной деятельностью», которую, дескать, Кордонский отлично понимает. (Речь идет о специфике науки как ценностно-рациональной деятельности.) Заостряю на этом внимание, поскольку тезис этот звучит на «Полит.ру» уже не впервые и, не встречая возражений, грозит запутать все дело. Как хорошо знают социологи, Макс Вебер, предложил свою знаменитую типологию применительно к социальному ДЕЙСТВИЮ (которое может быть целе- или ценностно- рациональным и т.д.), и, хотя затем у него следует оговорка «подобно любому другому поведению», я берусь утверждать, что он имел в виду именно ДЕЙСТВИЯ, поступки. Просто в его время еще не была осознана существующая ныне система различений в этой области. В самом деле, если полагать специфику науки в ее ценностной рациональности, то что же нам придется говорить о других типах и сферах деятельности, таких, например, как философия или искусство: они разве не имеют ценностной ориентации?! Мой тезис по этому пункту состоит в том, что любая профессиональная деятельность (в том числе и наука) имеет свои особые ценности (в случае с естественной наукой - это ценность познания законов природы), сам по себе этот факт важен, но он относится к понятию профессии вообще и ничего не добавляет к прошедшей дискуссии. Как и любой другой человек, ученый совершает действия (поступки), имеющие самые разные ориентиры.
Наиболее актуальным кажется пятый момент, касающийся так называемого «инновационного развития» (пишу в кавычках, поскольку, на мой взгляд, никакого другого развития в обществе не бывает) и соответствующих требований государства к науке. С. Кордонский справедливо замечает, что «чаще всего непонятны ни потребности государства (нет госзаказа), ни что такое его инновационное развитие». Но важнее другое: инновации и «инновационное развитие» обеспечиваются наукой (как в не меньшей мере проектированием или изобретательством), но дело это и даже, если угодно, обязанность совсем не ученых, а предпринимателей, управленцев и политиков. Так что, как бы ни относиться к науке вообще и российской науке в особенности, но здесь государство, грубо говоря, валит с больной головы на здоровую (или, скажем мягче, с одной больной головы на другую).
Причем здесь дело даже не в путанице, царящей среди наших управленцев, смешивающих инновационную деятельность с пресловутым «внедрением» (реально это две диаметрально противоположные, хотя и взаимно дополнительные стратегии). Какая бы стратегия ни использовалась при задействовании новшеств в функционирующие системы деятельности, эта работа в принципе не научная, нацеленная на познание нашего мира, а преобразовательная, направленная на его изменение и перестройку. Именно такая, которая в методологии называется «деятельность над деятельностью», и ровно то, что Шумпетер еще сто лет назад квалифицировал как предпринимательство в отличие от бизнеса вообще.
Для понимания сказанного полезно вернуться к понятию науки. Как отмечал еще в в 1970-х гг. Г.П. Щедровицкий, в силу высокой престижности и статусности науки (а в СССР это явление было гипертрофировано), к ней стали относить очень многие и весьма разнообразные занятия, в том числе по своему типу не имеющие с наукой в точном значении слова ничего общего. Наукой в итоге часто называют сложное хозяйственное образование, для которого, как я понимаю, Д. Рубвальтер предложил недавно специальный термин «научно-инновационный комплекс», включающий наряду с наукой, как минимум, еще упоминавшиеся проектную и изобретательскую деятельности. При этом, однако, важно понимать, что проектирование или изобретательство – занятия, диаметрально противоположные науке: наука изучает то, что есть, а проектируют и изобретают то, чего нет. Эдисон не был ученым, а Бор или Эйнштейн ничего не изобретали (хотя это слишком жесткая формулировка, за которой маячит тема отдельного разговора).
В заключение укажу еще на две темы, которые даже не включаю в список «моментов», поскольку, будучи едва затронуты в дискуссии, они в некотором смысле обобщают все сказанное выше, но предполагают вместе с тем развернутое обсуждение. Это требующая в данном контексте коренного переосмысления тема «прикладности» и фундаментальности науки, а так же «вечная» тема соотнесения естественных и социогуманитарных наук. С первой из них связано, между прочим, решение наиболее болезненного вопроса о финансировании фундаментальной естественной науки, к которому следовало бы относиться спокойнее. По своей роли в обществе фундаментальная (в общепринятом пока значении слова) наука некоторым образом аналогична библиотекам и музеям: держать их на голодном пайке можно, хотя и не нужно, но совсем уморить вроде бы даже никто не предлагает. Понятно, что без них цивилизованная страна существовать не может.
Остается заметить, что, на мой взгляд, некоторые вопросы, поднятые в дискуссии и частично артикулированные выше, имеют, как говорится, судьбоносное значение не только для российской науки, но и для России: либо она перейдет на инновационные рельсы (а для этого абсолютно необходимы открытые дискуссии вроде прошедшей на «Полит.ру»), либо останется ресурсным придатком и интеллектуальным нахлебником Запада.
Автор - проф., доктор геол.-мин. наук, эксперт научного фонда "Институт развития им. Г.П. Щедровицкого".
