«Лица кавказской национальности» в «многонациональной» Москве. Часть первая

Статья кандидата социологических наук, старшего научного сотрудника Центра исследования межнациональных отношений Института социологии РАН Игоря Михайловича Кузнецова написана по материалам социологического обследования, включающего опрос мигрантов-азербайджанцев Москвы и фокус-группы с московскими студентами.

Часть первая.

            Постановка задачи: интеграция vs. анклавизация

Мы хотели бы от абстрактного рассмотрения формулы «глобальные миграционные процессы» обратиться к более адекватному, на наш взгляд, видению проблемы миграции. Наша главная задача состоит в том, чтобы разобраться при каких условиях происходит интеграция мигрантов, а при каких их отчуждение, анклавизация?

Нас интересовал вопрос: при каких внутренних (идущих от мигрантов) и внешних (зависящих от принимающей стороны) условиях один и тот же поток людей приводит, в одном случае, к приросту населения (а не просто неких статистических рабочих рук), поддерживающего и воспроизводящего данную социально-культурную среду как исторически сложившуюся целостность, а в другом – к активному росту и расширенному воспроизводству привычной для мигрантов социально-культурной среды с соответствующими последствиями для экономического потенциала.

В первом случае мы имеем дело с интеграцией иммигрантов в принимающую среду, как в свою собственную жизненную среду дальнейшего обитания, во втором – с анклавизацией иммигрантов, то есть с выстраиванием внутри новой, экономически и технологически благоприятной, но чуждой социально-культурной среды обитания, своей собственной – более привычной и психологически комфортной[1].

Мы полагаем, что, вряд ли какой-либо здравомыслящий человек будет протестовать против прироста своего естественно убывающего населения, поэтому, на наш взгляд, ключевая проблема миграций сводится к тому, как избежать или даже минимизировать возможность образования мигрантских анклавов, со всеми порождаемыми ими криминальными, социально-культурными и иными рисками.

Логику формирования анклавов в предельно простой форме можно описать через особенности функционирования на повседневном уровне двух, ключевых в этом смысле, мифологем общественного сознания вынесенных в заголовок статьи. С одной стороны, абсолютно пустая и бессмысленная, в историческом, этнографическом и даже антропологическом плане мифологема «лицо кавказской национальности», сложившаяся в сфере обыденного сознания как некое виртуальное пугало для «своих» и пожизненное клеймо для «чужих», перемещаясь в план повседневности, превращаясь в смысловой структуре повседневности во вполне реальный, физический субъект, становится вполне реальной по своим последствиям основой самоорганизации жизни именно тех мигрантов, которые ориентированы на интеграцию, на растворение в московском сообществе, почти никак не сказываясь на ментальном самочувствии тех, для кого это сообщество в самом деле чужое.

С другой стороны, провозглашаемый мультикультурализм современной «продвинутой» среды – уже не обыденная, а этнополитическая мифологема, поскольку скорее представляет собой одобряемую политическую платформу, чем имманентную системообразующую характеристику какого-либо из существующих социокультурных сообществ, мифологема призванная как-то выстроить, облегчить процесс интеграции инокультурных мигрантов в принимающем сообществе – воспринимаемый как реальность в структуре повседневных смыслов запускает именно процессы анклавизации, внутреннего, инициируемого самими мигрантами отчуждения от социума и культуры принимающей среды. Таково объяснение заглавия и резюме основных выводов, изложенных в нижеследующем тексте.

Для полноты резюме сформулируем здесь еще один, скорее методологический, чем содержательный вывод: хотя анклавы выглядят и рассматриваются как этнокультурные образования, было бы ошибкой определять и изучать их в терминах концепции функционирования этнических диаспор, т.е. как частный случай более общего способа жизни представителей данной этнической группы в диаспоре; это тоже миф, пока еще только научный. Так называемые этнокультурные анклавы современных европейских городов – это квазиэтнический феномен, заслуживающий специальной концепции.

Что такое анклавы?

Не вдаваясь в детальное обсуждение, упомянем лишь, что анклавы, как форма самоорганизации и проживания людей одной культуры по стандартам своей культуры внутри другой социально-культурной среды, появились не вчера и, пожалуй, как исторически, так и по масштабам, такая форма самоорганизации характерна именно для представителей Западной Европы, во всяком случае, активно практикуется ими со времен великих географических открытий по сей день и зарекомендовала себя как эффективное средство освоения природных и человеческих ресурсов неевропейских территорий. Для «простого советского москвича» анклавы так же не были «буржуазной экзотикой». Достаточно лишь произнести слово «лимитчик», как сразу вспоминается весь негатив, все тогдашние опасения за сохранность московской культурной среды, связанные с этим словом, хотя тогда это были не какие-то чуждые «лица кавказской национальности», а большей частью свои, родные рязанские, смоленские т.п. И не исключено, что многие бывшие «лимитчики», забыв все унижения и обиды нанесенные им когда-то «коренными» москвичами советского времени, с азартом очищают современную Москву от этого «мусора»[2].

Объективные условия формирования и существования анклавов

Даже простой экскурс в прошлое может дать многое для понимания того, как формируются и функционируют современные мигрантские анклавы. Еще в 80-е годы прошлого уже столетия, автор этих строк, занимаясь проблемами адаптации мигрантов, организованно переселяемых в рамках провалившейся тогда государственной программы перемещения «трудовых ресурсов» из перенаселенной сельской Средней Азии в трудонедостаточное сельское Нечерноземье, обнаружил объективные основания формирования анклавов, их функциональность (в краткосрочной перспективе) при решении насущных повседневных проблем приспособления к новой среде, причем, русских переселенцев из Средней Азии в русской же среде Нечерноземья[3].

Коротко, вывод состоял в том, что объективными (безотносительно к этническим различиям между новой средой и средой выхода) условиями формирования анклава является компактное перемещение достаточно большой группы людей с одной территории и компактное их расселение на другой территории. Функциональность же анклава в том, что в рамках этой, по сути, буферной среды первоначальный этап вживания в новую среду, сопровождающийся неизбежным (особенно для традиционных сельских сред) отторжением чужака средой[4] оказывается менее травматичным (в психологическом, а иногда даже и в физическом смысле), чем в случае одиночного переселения. Все это имеет краткосрочный очевидный позитивный эффект.

В чем состоит опасность анклавизации?

Долгосрочный и негативный эффект состоит в том, что в анклаве ослабляются мотивации рассасывания в среде, теряется прагматика этой мотивации и люди из анклава гораздо дольше, чем в случае одиночного переселения, оказываются в состоянии «чужих среди своих», со многими, связанными с этим состоянием проблемами выживания, вплоть до незнания бытового языка и символического контекста новой среды, неписаных правил поведения и других важных составляющих повседневного взаимодействия.

Наиболее фундаментально этот эффект массового переселения и компактного расселения был описан в работе Томаса и Знанецкого «Польский крестьянин в Европе и Америке». Всякий раз волны массовых миграций (в основном на Американский континент) приводили к формированию анклавов, но чаще всего эти анклавы рассасывались или, по крайней мере, теряли свою рельефность, за исключение, пожалуй, анклавов мигрантов из Юго-Восточной Азии, преимущественно китайцев. Это дало европейским исследователям основание считать анклавность, промежуточной, рано или поздно преходящей стадией приспособления мигрантов к новой среде. А потому и особой социальной проблемы в процессах анклавизации не видели.

Неизвестные ранее обстоятельства анклавизации

И при оценке современных анклавов можно было бы опереться на эти оценки и эти концепции, если бы не три обстоятельства, сейчас очевидные, но в то время слабо проявленные.

Во-первых, в отличие от сегодняшних, ранее изучавшиеся волны миграций были волнами именно переселения, а не временного пребывания на данной территории ради заработка (за исключением, кстати, китайских миграционных волн). Сейчас, при столь же массовых и даже еще больших по масштабу миграционных потоках, мотив временного заработка, во всяком случае для России, является преобладающим уже не только для потоков из Юго-Восточной Азии.

Иначе говоря, нам представляется существенным и крайне важным моментом то, что современные миграционные потоки – это не потоки оседания (т.е. заканчивающиеся как процесс) на новом месте, а скорее потоки прокачки людей разных культур через определенные, чаще всего наиболее благополучные в экономическом отношении (с точки зрения мигрантов) территории, но в то же время являющиеся (уже с точки зрения автохтонного, условно «коренного» населения, независимо от его реального этнического состава) единственной жизненной средой обитания, т. е. психологически некоей сферой коллективной privacy, а не грубо говоря «проходным двором».

Здесь важно понять, что, с одной стороны, процесс прокачки непрерывен, он не прекращается, а скорее перенаправляется на новые территории только тогда, когда данная территория оказывается исчерпанной по своему экономическому ресурсу, т.е. деградирует в том числе и в социальном, и в культурном плане и приростом населения этот процесс назвать никак нельзя. С другой стороны, анклавы из временной формы приспособления данной конкретной группы мигрантов (например, первого поколения) приобретают в случае «прокачки» совершенно иной смысл отчужденной от данных конкретных людей можно даже сказать институализированной на теневом поле инфраструктуры по обслуживанию временных мигрантов, которая, как видно на примере некоторых парижских предместий, может стать и процветающим (на теневом, опять таки, поле) коммерческим предприятием, которому принимающая социокультурная среда не просто безразлична, но даже мешает делать бизнес.

Если все вышесказанное обобщить и это - во-вторых, процессы миграции изучались на примере перемещения людей разных культур на практически «пустые» в социально-культурном плане территории, т.е. в сообщества, по европейским меркам, не имеющие целостной, исторически глубоко укоренной и более или менее единообразной культурной и социальной традиции. После того как, такие же мощные потоки хлынули в Европу, важность учета этого обстоятельства стала очевидна.

Наконец, в-третьих, более пристальное рассмотрение упомянутого выше исключения, т. е. устойчивых во времени китайских мигрантских анклавов навело на мысль о том, что, видимо, есть культуры, для представителей которых жизнь в анклаве, в некоей буферной социокультурной среде, является предельно возможной формой интеграции с принимающей средой[5], т.е. такие анклавы принципиально неинтегрируемы и проблема здесь может быть только в том, мешают они или нет нормальному функционированию принимающего сообщества.

Исходная гипотеза нашего исследования

Мы не будем сейчас останавливаться на развитии каждой из указанных выше особенностей, которые нам кажутся существенными для понимания процессов интеграции или анклавизации участников современных миграционных потоков. Остановимся на первой из них, поскольку она послужила исходной гипотезой для конструирования инструментария и проведения аналитического социологического исследования.

Гипотеза эта состояла, во-первых, в том, что не всем вообще этническим мигрантам, а только временным трудовым мигрантам свойственна тенденция дистанцироваться от принимающего сообщества, рассматривать его исключительно как экономический ресурс и, следовательно, вполне осознанно пренебрегать освоением основных социокультурных реалий этого общества, включая язык и принятые нормы общежития.

Во-вторых, образ жизни именно этой группы мигрантов (безотносительно к конкретному этническому происхождению) служит материалом для конструирования и поддержания стереотипа «лица кавказской национальности» (агрессивного чужака), который затем переносится на всех, как-либо антропологически или культурно отличающихся от основной массы населения групп, причем как полноправных автохтонных граждан России, так и приезжих, как мигрантов, так и на представителей этнических диаспор. Таким образом, мигрантофобия, усилившаяся в связи с массовыми иммиграционными потоками в крупные города России и порожденная боязнью утратить контроль над собственной локальной средой обитания превращается постепенно в массовую ксенофобию, в общем-то не характерную (или не могущую быть характерной и широко распространенной) для страны, исторически сложившейся как многокультурная.

Верификация исходной гипотезы

Однако, в ходе анализа полученных данных, вместо пошагового подтверждения этой гипотезы в первой ее части, мы наталкивались на вопросы, ответы на которые заставили нас, в конце концов, пересмотреть эту часть гипотезы и сделать выводы, кратко изложенные в самом начале. Вторая часть изложенной выше гипотезы практически подтвердилась, что будет видно из изложения результатов экспериментов проведенных со студентами в рамках фокус-групп.

Первые вопросы возникли при анализе иерархии (или рангового порядка) идентичностей мигрантов. Предполагалось, что те из них, кто ориентирован на интеграцию с московским сообществом, будут с большей готовностью причислять себя к россиянам и москвичам, чем те, кто приехал в Москву ради заработка. Так оно и оказалось, что видно из приведенной ниже таблицы сравнительных ранговых позиций разных сообществ, с которыми чаще всего отождествляют себя иммигранты в Москве (см. Табл. 1).

Таблица 1.

Вполне оправданно и понятно, что первые три места в списке, который условно можно назвать «Мы – это, прежде всего, …» занимает безотносительно к дальнейшим жизненным планам (остаться навсегда или поработать и уехать) принадлежность к своей родной земле, своей национальности и своей религии.

У решивших остаться на жительство в Москве азербайджанцев сразу же за этим идентификационным ядром следует принадлежность к москвичам и россиянам, а «кавказцы» и «закавказцы» идут последними в списке. Иначе говоря, эти люди не приемлют отождествления себя с «лицами кавказской национальности», столь активно навязываемого им московским сообществом и даже представителями власти.

У временных трудовых мигрантов – все наоборот, столь же логично они, прежде всего, отождествляют себя с теми, кто столько же зарабатывает и с кавказцами, раз уж так угодно этому сообществу «россиян» и «москвичей», с которым они и не стремятся ассоциироваться.

Можно было бы прогнозировать, что стремящиеся интегрироваться мигранты будут активно вливаться в ряды москвичей, а временные трудовые – самоизолироваться в анклавы. Так бы мы и поступили, если бы не странные распределения в ответах: мигранты, ориентированные на интеграцию с большим энтузиазмом причисляют себя к «кавказцам», чем их соотечественники, временные трудовые мигранты, но с меньшей охотой к людям своей национальности[6] (см. табл.2, в % от ответивших в данной группе).

Таблица 2

На наш взгляд, объясняется эта странная позиция мигрантов, ориентированных на интеграцию достаточно просто, если учесть, что эта позиция является функционально оправданной реакцией на опыт их повседневной жизни среди москвичей, а не на этнополитические формулы или статистические выкладки социологов о многонациональности Москвы.

Проще надеть на себя маску «лицо кавказской национальности»?

В самом деле, человек стремящийся слиться с новой средой, прежде всего, пристально всматривается в повседневные реалии этой среды, в их латентную смысловую нагрузку и принимает эту специфически (с точки зрения среды) осмысленную реальность как данность, которой необходимо руководствоваться с минимальным ущербом для собственной самооценки.

Не забудем, что для нашего мигранта ядром его самооценки является его принадлежность к Азербайджану и азербайджанцам. В московском смысловом пространстве есть внешне безэтничная реалия «москвич», но латентно (как будет показано на основе результатов исследования) прочно связанная с этничностью «русский». В Москве, в то же время нет устоявшейся во времени и общественном сознании реалии «москвич азербайджанского происхождения» (или более широко – горожанин определенного этнического происхождения), каковая отчасти присутствует в крупных городах Западной Европе и, безусловно, присутствует, скажем, в Нью-Йорке, то есть такая реалия которая фиксировала бы равную ценность двух идентичностей и как бы усиливала одна другую. Но в Москве четко обозначена такая, ставшая уже неотъемлемой частью московской социальной среды, реалия, как «лицо кавказской национальности». И эта реалия оказывается единственной нишей куда может (как кажется, хотя бы для начала) записать себя азербайджанец, если он хочет записать себя в москвичи, поскольку других адекватных его самосознанию реалий в московской повседневной жизни нет.

Именно стремление «жить (и видеть московский социум) как все» заставляет азербайджанца (или представителя другой, нетрадиционной для Москвы, этнической группы) считать себя («как все») «лицом кавказской национальности» в большей степени, чем его соотечественники, не собирающиеся интегрироваться, и «азербайджанцем» в меньшей степени, чем они. Этот феномен воздействия локальной повседневной структуры смыслов и реалий мы бы назвали добровольно-принудительной сегрегацией: людей никто не принуждает надевать на себя маску «кавказская национальность», но быть признанным москвичом ты можешь только в этой маске, что необязательно для временных, которые не собираются здесь жить и не стремятся быть своими. Поэтому эти последние более настойчиво и стабильно отказываются от смешения очевидных для них этнокультурных различий народов Кавказа и соответствующих этнонимов в одну массу, что безусловно неприемлемо для любого выходца с Кавказа, в том числе и для русского кубанского или терского казака.

Анализ структуры идентичностей мигрантов

Другой ряд вопросов возник при анализе структуры идентичностей мигрантов, то есть системы связей между перечисленными выше самоопределениями. Структура самоопределений отражает реальный, а не декларируемый (как в случае с ранговыми позициями идентичностей) характер сфер общения в которые включен человек. Таким образом, мы можем определить, во-первых, насколько желательная включенность совпадает с реальной и каков характер этой реальной включенности.

Идеальный вариант структуры идентичностей, который бы, с одной стороны, являлся показателем меры интегрированности мигрантов в принимающее сообщество, а с другой – соответствовал основному условию эффективного процесса интеграции (включенности в повседневное общение с представителями «коренного» сообщества) представляет собой связанные в один кластер базовые идентичности (т.е. в нашем случае -  страна происхождения и/или национальность и/или конфессия) с идентичностями, которые являются базовыми для принимающего сообщества – «россияне» и/или «москвичи» и/или «люди моего уровня доходов». Это свидетельствовало бы о том, что идет активный процесс освоения локальной (московской) вариации русского языка, повседневных норм, привычек общения и т.д., то есть тех латентных поведенческих и ментальных нюансов, которые делают москвичей москвичами. Результаты анализа данных социологического опроса дают несколько иную картину (см. рис.1, приложение 1).

В самом деле, существует отчетливая связь понятий «россияне» и «москвичи», как мы знаем, эти понятия занимают существенное место в списке самоопределений мигрантов, ориентированных на интеграцию в московской среде, но в структуре идентичностей эта связка существует сама по себе, вне связи с другими самоопределениями, в том числе и базовыми, то есть это скорее стремление, чем реальность. И как мы уже выяснили выше, именно в реальности нет условий для осуществления этого стремления: реальная среда готова считать их своими лишь условно – в качестве «лиц кавказской национальности».

На рис. 1 видно, что именно таков реальный круг общения этих людей, отраженный в устойчивых связях идентичностей первого уровня – места выхода, национальности, конфессии – через последнюю с понятием «кавказцы», которое составляет связанную триаду с понятиями «закавказцы» и «люди моего дохода». Можно с большой долей уверенности предположить, что именно такова типичная структура идентичностей человека регионально-культурного анклава в большом городе, вернее постоянного жителя этого анклава: значимая, но декларативная принадлежность к принимающему сообществу и реальные круги общения, замкнутые на искусственно сконструированное принимающей средой, и в этом смысле навязанное иммигрантам регионально-культурное (или конфессиональное) сообщество. Противоречивость этой ситуации, ее проблемность определяется тем, что именно люди искренне стремящиеся интегрироваться в принимающее сообщество, вытесняются на позиции, наименее способствующие такой интеграции.

Необходимо отметить, что такая структура идентичностей, по нашим данным, характерна для иммигрантов, достаточно долго (в среднем свыше 7 лет) проживших в новой среде. Поначалу, а также для тех, кто не собирается оставаться здесь на жительство, характерна иная структура идентичностей, представленная на рис. 2. Эту конструкцию даже трудно назвать структурой; это – скорее набор ситуативных самоопределений, никак не связанных ни между собой ни с базовыми самоопределениями. Предположительно, носитель такой «структуры» вообще не ассоциирует себя со средой, в которой он сейчас живет, а, следовательно, с ее ценностями и нормами общежития. Не случайно, по нашим данным, этим людям в большей степени, чем ориентированным на интеграцию, свойственна склонность к нарушению социальных норм и правил. Однако, необходимо подчеркнуть, что это очень слабо проявленная тенденция, не имеющая ничего общего с тем «слоном» этнической преступности, о котором так любят говорить некоторые политики.

Анализ аклавизации в Москве: порой против воли мигрантов?

Таким образом, если прослеживать определенную временную динамику, иммигранты самоорганизуются в анклав, просто идя по пути наименьшего сопротивления, стремясь по возможности быстрее выстроить временную, но все же относительно привычную для жизни среду обитания, имея в виду что главная цель приезда – заработок. Со временем некоторые из них оседают на новом месте и становятся постоянными жителями анклава, носителями и трансляторами его традиций, причем, во многом потому, что коренная среда в ином качестве их не приемлет.

Иммигранты, изначально стремящиеся интегрироваться так же со временем вытесняются в анклав, несмотря даже на самые благие намерения принимающей стороны[7]. И здесь мы тоже видим определенное противоречие: на уровне элит, в том числе и властных, декларируется намерение максимально приспособится к многокультурному иммиграционному потоку (вплоть до принятия специальных законов о иммигрантских меньшинствах), сделать интеграцию в новую среду наиболее эффективной, лишь бы люди приезжали и работали; а на уровне повседневности, в том числе и низовых структур власти, выстраивается внешний культурный барьер, практически блокирующий интеграцию и, в конечном счете ограничивающий социальную мобильность мигрантов, в частности, их переход в позицию «свои среди своих».

При всем этом, иммигранты, ориентированные на постоянное жительство имеют очень высокий интеграционный потенциал, выраженный в хорошо согласованной системе представлений относительно особенностей принимающей среды и требований, которые она к ним предъявляет. По нашим данным, эта группа иммигрантов проявляет устойчивое стремление стать «коренными жителями» в новой среде (хотя бы во втором поколении), даже осознавая определенную несовместимость этого с тем, что «в семье, среди своих можно и нужно соблюдать традиции и обычаи своего народа, независимо от того, где ты живешь»[8]. Стремление стать «коренными москвичами» тесно связано с пониманием того, что «в Москве надо стремиться жить как все». Но что самое интересное и неожиданное для нас – последнее суждение тесно сцеплено в сознании иммигрантов с представлением о том, что безусловно «Москва – русский город, и жить здесь надо согласно русским обычаям и традициям».

Более того, именно несогласие с этими суждениями (характерное преимущественно для временных трудовых мигрантов) напрямую связано с комплексом суждений, оправдывающих необходимость изоляции от московской среды: «В образе жизни москвичей есть особенности, с которыми азербайджанцу трудно примириться» ↔ «В Москве можно работать и зарабатывать, но нормально жить здесь постоянно невозможно» ↔ «Москвичи никогда не будут считать азербайджанцев своими» (это последнее суждение замыкается на первое из указанной триады). Иначе говоря, отрицание русской основы Москвы и необходимости жить здесь как все, то есть по сути поликультурные установки в их бытовой интерпретации, ведут к признанию неприемлемых для азербайджанцев особенностей в образе жизни москвичей и бесперспективности когда-либо стать здесь своими.

В итоге, именно признание этнической и культурной определенности Москвы, видение ее не как размытого и многослойного мегаполиса, а как некоей специфической, скорее (этно)культурной, нежели мало привычной на постсоветском пространстве – гражданской, целостности и общности, запускает механизм интеграции у мигрантов. И наоборот, видение Москвы как неопределенной этнокультурной мозаики, как сугубо гражданского объединения автономных индивидов – запускает процесс анклавизации.

В этом смысле, видимо, можно говорить о внутреннем (составляющем специфику данного иммиграционного потока) факторе, влияющем на процесс интеграции/анклавизации. В самом деле, выходцы (даже пока неважно какой этнической принадлежности) из традиционной среды[9], привыкшие ориентироваться в своих суждениях и поступках на жесткую социальную структурированность и ценностно-нормативную целостность и определенность этой среды могут (при желании) интегрироваться в такую же структурированность и целостность (пусть даже отличающуюся по содержанию от привычной для них), но если они видят социальную и культурную размытость, некую мозаику, вместо целостности, то они в поисках привычной жесткой опоры стремятся воспроизвести в новой, неопределенной (с их точки зрения) среде привычные социально-культурные стандарты, т.е. оформиться в анклав. Последняя посылка хорошо согласуется с данными, полученными нами в ходе предыдущих исследований восприятия московской среды мигрантами о том, что даже давно укорененными москвичами азербайджанского происхождения проблемность этой среды видится в ее атомизации и неопределенности ценностно-нормативных стандартов.

Вопрос к идеологам миграции: не мостим ли мы дорогу в анклав?

И здесь нам хотелось бы задать вопрос воображаемому сообществу исследователей и идеологов миграций: как так получилось, что практически аксиомой, само собой разумеющимся, стал тезис о том, что иноэтнические мигранты непременно захотят (и должны иметь возможность) воспроизводить на новой территории свои привычные этнокультурные стандарты общежития, как того требуют, скажем, лидеры этнических диаспор и в чем нуждаются вынужденные переселенцы?

Не мостим ли мы, таким образом, нашими гуманными намерениями дорогу в анклав, когда стремимся рассматривать такие качественно различающиеся явления, как этнические диаспоры граждан данного государства, этнических мигрантов-беженцев или вынужденных переселенцев и добровольных (экономических) мигрантов в рамках одной и той же концепции этнических диаспор? Последние сами сознательно выбирают свой путь. Не исключено, что тех из них, кто ориентирован на интеграцию привлекает в новой среде не только возможность хорошо заработать, но и присущие этой среде традиции и ценности общежития, пусть это даже традиции другой этнической культуры.

Во всяком случае, многие наши респонденты, укорененные москвичи и жители других городов России азербайджанского происхождения отмечают, что со временем их начинает тяготить необходимость соблюдения традиций даже во время краткосрочного пребывания на их прежней родине или во время приезда родственников оттуда, а их дети по той же причине не особенно стремятся провести каникулы на родине родителей. Другой вопрос, кто и почему заинтересован в том, чтобы экономических мигрантов и вынужденных переселенцев определенного этнического происхождения количественно подверстывать к определенной этнической диаспоре? Но это сюжет уже другого – политологического исследования.

[1] Мы бы здесь предостерегли от собалазна называть интеграцию ассимиляцией, а анклавизацию – сегрегацией, как это часто происходит в научной литературе и публицистике. Это термины внешне сходные по смыслу, но принадлежащие к совершенно противоположным проблемным контекстам: интеграция и анклавизация обозначают альтернативные варианты естественного процесса вживания в новую социальную среду, ассимиляция и сегрегация как понятия сформировались в рамках дискурса о внешнем, волевом, насильственном включении данной группы в новую для нее среду или, наоборот, выдавливания какой-то группы из этой среды. По тем же причинам не стоит смешивать такие феномены как «гетто» (тоже формой сегрегации) с анклавом, как формой самоизоляции.

[2] Кстати, наши респонденты-мигранты четко различают «коренных» и относительно недавно приехавших москвичей (в первом поколении), приписывая именно последним резко негативное отношение ко вновь прибывшим.

[3] См. И.М. Кузнецов. Факторы адаптации мигрантов из Средней Азии в Нечерноземье // Новое в этнографии. Полевые исследования. Вып. 1. М: Наука. 1989. С. 60 - 64.

[4] Этот процесс первоначального отторжения чужеродных элементов вполне естественен, сродни процессам в живом организме, свидетельствует скорее о мере целостности и традиционности среды, чем о болезненном ее состоянии, называемом «ксенофобия». Последнее скорее свойственно не социальным средам как таковым, а специфическим группам людей, преимущественно в крупных современных городах.

[5] См., напр., Кузнецов И.М. Адаптивность этнических культур и этнокультурные типы самоопределения личности // Советская этнография. 1988. № 1. С.15 - 27.

[6] Что не противоречит низким (или высоким) ранговым позициям указанных отождествлений.

[7] Имеются в виду часто вполне искренние попытки утвердить принципы политкорректности, толерантности и проч.

[8] Здесь и далее делается попытка описать повседневным языком матрицу корреляций установок иммигрантов-азербайджанцев на интеграцию и изоляцию, просчитанную при анализе данных социологического исследования.

[9] Большинство наших респондентов – выходцы из сельских районных центров Азербайджана.