«При каждом исследовании и расширении знания нас ждет некое действие; при каждом действии – выбор, а при каждом выборе – потеря, потеря того, что мы не сделали».
Дж.Р.Оппенгеймер
Книга американского историка науки Фрица Рингера (1934 – 2006), вышедшая в свет в 1969 году, дошла до нас спустя сорок лет (Рингер Ф. Закат немецких мандаринов / пер. с англ. П. Гольдина и Е. Канищевой ; послесл. Д. Александрова. М. : Новое литературное обозрение, 2008). Появление этой книги было событием, что тем более понятно в свете студенческих волнений конца 60-х, с которыми Рингер вполне солидаризировался. Книга пользовалась большим - и во многом скандальным - успехом у образованного сообщества по обе стороны океана – она и вправду написана «не взирая на лица».
Ранее с основными идеями этой книги могли ознакомиться читатели «Нового литературного обозрения», напечатавшего в т.53 (2002 г.) несколько фрагментов из нее, а также содержательную статью Д.А.Александрова - своего рода «введение в контекст» проблемы. Эта статья в переработанном виде сопровождает в качестве послесловия нынешнее полное русское издание труда Рингера.
Итак, книга «Закат немецких мандаринов» в свое время была событием. Как это нередко случается с сочинениями, ставшими своего рода классикой, даже мне – читателю, заинтересованному историей науки и к тому же участнику многих процессов в социальной жизни науки, о которых мои младшие коллеги в лучшем случае что-то слышали, спустя много лет по-настоящему интересна лишь некоторая ее часть. Тем не менее, я считаю важным рассказать о книге Рингера на этих страницах.
Начну с того, чтобы пояснить само заглавие.
«Мандаринами» Рингер назвал высший слой профессуры немецких университетов – так называемых профессоров - ординариусов, на которых с конца XVIII века и почти до конца Веймарской республики покоилось здание немецкой науки – прежде всего фундаментальной. Собственно, только фундаментальную науку в немецкой традиции и было принято считать Наукой, а «местами знания» со времен Вильгельма фон Гумбольдта, основателя традиции немецкого свободного университета, были именно государственные университеты.
Сколь ни отдаленной по сути могла бы считаться терминология, основанная на аналогии с мандаринами - китайскими чиновниками, квалификация которых, согласно китайской традиции, постоянно должна был подтверждаться экзаменами на чин, использованный Рингером ярлык, что называется, попал «в яблочко»: немецкие профессора имели статус госчиновников высокого ранга и были весьма обеспеченными людьми.
Немецкий свободный университет, как его некогда задумал Вильгельм фон Гумбольдт, был частью, притом весьма важной, государственного устройства и государственной идеологии Германии. Университеты субсидировались государством (точнее сказать, немецкими «землями»); оно же регулировало подготовку в университет через гимназии и экзамен на абитуру – т.е. на получение «аттестата зрелости». Государство также определяло все дальнейшие ступени квалификации - выпускные экзамены по окончании университета; диссертацию на степень доктора и самое важное - так называемую хабилитацию – вторую диссертацию, защита которой давала претенденту почти «священный» документ – так называемую venia legendi – право преподавания в университете.
Всю немецкую культуру, начиная с конца XVIII века, невозможно себе представить и понять вне этой традиции – со всеми ее плюсами и минусами.
«Что ему Гекуба?» - спросит читатель. Так ведь сложившаяся в XIX веке у нас в России система образования, включая классические гимназии, экзамены на аттестат зрелости, магистерскую диссертацию и вторую, докторскую диссертацию, дававшую право на избрание или назначение ординарным профессором, - эта система в главных чертах следовала именно традиции «немецкого университета». Более того, эволюция всей нашей образовательной системы в сторону ее приближения к нуждам меняющегося мира еще в XIX веке тоже следовала попыткам адаптации, некогда предпринятым в Германии: в частности, это появление в России так называемых «реальных училищ».
Существенно, что такой тип научного учреждения, как чисто исследовательский институт, где нет студентов, а ученые, увенчанные соответствующими дипломами, занимаются только исследовательской деятельностью, тоже возник в Германии как ответ на вызов времени. Произошло это достаточно поздно, в 1887 году – это был Имперский физико-технический институт, который финансировал промышленник и ученый Вернер фон Сименс, а возглавлял Герман фон Гельмгольц.
Как системное нововведение новый тип организации науки в Германии получил институциональное оформление в виде «Общества кайзера Вильгельма», ориентированного как раз на фундаментальные исследования - это уже 1911 г.
В немецких университетских кругах можно было дискутировать о бесправии приват-доцентов (они не считались государственными служащими и их заработок зависел от популярности у студентов) и о непродуктивном всевластии ординарных профессоров – «мандаринов», но в целом немецкие университеты осознавались социумом как предназначенные «для вдохновенья» - недаром там стремились учиться тысячи русских студентов и курсисток.
Цель книги Рингера – описать и объяснить именно «закат» мандаринов, – процесс, происходивший в интервале между 1890 и 1933 гг. – в период бурного развития немецкого капитализма и вплоть до конца Веймарской республики.
Подчеркну, что не стоит искать у Рингера анализ причин трагедии Веймарской республики – они много раз рассмотрены другими учеными и в разных контекстах. Но и «мандаринам» Рингер не польстил.
Напротив того, Рингер сумел показать, сколь объективно тонка грань между патриотизмом и претензией на исключительность «национального духа», насколько опасна мифологема «чистой» науки во времена мировых и национальных трагедий, – наконец, как воображаемая башня из слоновой кости распадается как карточный домик под натиском политической целесообразности вне зависимости от нюансов понимания этой самой целесообразности в ученых кругах.
«Закат» прекрасно написан и, что немаловажно, книга замечательно переведена Е.Канищевой и П.Гольдиным. К сожалению, понимание сути социальных и образовательных тенденций, существенных для Германии указанного периода, предполагает иные фоновые знания, нежели те, которыми располагает наш широкий читатель. В частности, анализ, предложенный Рингером, едва ли может быть основой для понимания конфликтов, характерных для истории немецких «наук о духе» – для этого стоило бы обратиться к другим источникам. Зато первые 200 страниц книги – то есть рассказ о немецкой системе образования и об организации немецкой науки примерно до 1918 года – это, несомненно, увлекательное чтение.
Отметим, что науки у Рингера – это гуманитарные науки, то есть философия, история, право, теология, филология, социальные науки. Изучая деятельность, психологию и систему ценностей ученых-гуманитариев, автор конструирует идеал-типическую (в смысле Вебера) модель «мандарина» – высококультурного и квалифицированного государственного служащего, капитал которого составляет прежде всего его образование.
При этом важно помнить, что, следуя Гумбольдту, немецкий университет как институция уделял огромную роль воспитанию немецкого гражданина и процессу культивации человеком собственной личности. Даже по смыслу немецкое Bildung – это образование и воспитание вместе взятые. Недаром жанр немецкого, да и вообще европейского «романа воспитания», называется Bildungsroman.
Логично, что идея самокультивации ставила во главу угла ценность заведомо неприкладных наук – и эта установка держалась ровно до той поры, пока в обществе не возникли совсем иные социальные потребности, связанные с эпохой перехода к интенсивному промышленному развитию.
Рингер рассказывает о том, сколь актуальной для немецкого социума уже с середины XIX века была борьба за диверсификацию среднего образования – ведь длительное время право на абитуру (аттестат зрелости) давала только классическая гимназия, хотя наряду с ней существовали по крайней мере еще два типа «полноправных» средних учебных заведения – реальное училище (Realgymnasium) и реальная школа (Oberrealschule). Тем самым легитимация социальной стратификации формировалась очень рано, уже на уровне среднего образования.
Окончание классической гимназии не только давало своим выпускникам Abitur: начиная с 1834 года, обладание аттестатом зрелости гарантировало поступление без дополнительных экзаменов в любой немецкий университет. Тем самым система среднего образования в Германии изначально была уязвимой для критики со стороны представителей тех социальных слоев, которые по разным причинам не могли дать своим детям полноценное «классическое» образование (как известно, история среднего образования в России в XIX – начале XX века в ряде черт воспроизвела примерно тот же тип конфликта).
При всем том в немецкой культуре даже во времена Веймарской республики воздействие образования на человека неизменно подразумевало процесс обогащения личности, воспитание достойного характера и в куда меньшей степени – приобретение дополнительных знаний и навыков.
Резкое отторжение «культурой мандаринов» утилитарных видов обучения свидетельствовало о том, что образованность осмыслялась как раскрытие человеческого потенциала, по сравнению с которым простое обучение практическим навыкам считалось уделом заведомо менее способных. Поэтому и в определениях целей «общего» высшего образования на первый план всегда выдвигался его неутилитарный характер. Например, даже изучение психологии долгое время представлялось немецким мандаринам чем-то чрезмерно «прикладным», в силу чего кафедры, где психология преподавалась достаточно глубоко, до поры возглавлялись философами. Так что парадоксальным образом именно философские кафедры и стали тем местом, где психология могла развиваться всерьез, получив тем самым нужную внеутилитарную легтимацию. (см. об этом работу Коллинза и Бен-Дэвида.)
Заметим, что понимание Bildung как самореализации, самовоспитания, культивации качеств гармоничного человека не в меньшей мере было присуще и профессорам, прославившим себя на поприще естественных наук – иными словами, «мандаринат» никак не следует рассматривать как присущий одним лишь гуманитарным сферам.
В частности, немецкий физиолог-экспериментатор Эмиль Дюбуа-Реймон оставил нам свидетельство своего преклонения перед античными представлениями о гармонии души и тела, которые он и в середине XIX века полагал актуальными и для самого себя, и для молодого поколения. Именно эти представления стоят за его идеалом – «эстетикой экспериментирования».
Материальное воплощение этих установок Дюбуа-Реймона мы видим в принадлежащем ему эскизе - стилизованном изображении молодого человека за гальванометром из 2-го тома его труда «Исследования по животному электричеству» (1860). Это изображение (оно приведено в работе: Дириг С. Трагедия Аполлона: любовь к античной Греции и эксперимент в лаборатории Дюбуа-Реймона // Наука и научность в исторической перспективе. СПб. : Алетейя, 2007. С. 185 ) типологически сходно с привычными скульптурными изображениями Аполлона Бельведерского. Как известно, в Берлине середины XIX века, этих «Афинах на Шпрее», статуи Аполлона украшали все значительные локусы производства культуры: здание Прусской Академии, Берлинский Университет, Прусский Оперный театр и т.д.
Совершенство владения своим телом, способность к точнейшей ручной работе – все это тоже входило в понятие Bildung , которое было, по мнению Дюбуа-Реймона, залогом успешного экспериментирования при работе с тонкими, эстетически совершенными приборами, изготовленными, конечно же, вручную, а не серийно.
К тому моменту, когда этот уже 60-летний ученый получил от прусского министерства новое здание, где разместился «Физиологический институт» - это 1877 год – Дюбуа-Реймон имел все основания сетовать на торжество «американизма» и падение вкуса к эстетике уникального, изготовленного вручную прибора.
Мандарины-интеллектуалы всегда боялись, что наука может быть поставлена на службу ограниченным практическим интересам, будь то интересы влиятельных бизнесменов или представителей каких-либо социально-политических кругов. Любое подобное давление представлялось им опасным, ибо оно подрывало самый идеал чистого знания.
«Закат» мандаринов, понимаемый как утрата ими права выражать авторитетные заключения о том, что морально и полезно для всего немецкого социума, скорее всего, произошел бы и без разрушительного действия Первой мировой войны: менталитет мандаринов, для которых прагматическое знание могло быть состоятельным лишь как надстройка над Bildung, выражал дух уже ушедшей, докапиталистической эпохи.
Поражение Германии, экономическая депрессия и заведомая политическая неустойчивость Веймарской республики лишь ускорили этот процесс.
В 1919 году Макс Вебер – ученый, воплощавший совсем иной тип отношения к науке и социуму, нежели тот, что преобладал среди немецкой профессуры, выступил перед студентами, планировавшими посвятить себя академической карьере, с лекцией «Наука как призвание и профессия» (по-немецки здесь стоит слово «Beruf», смысл которого приходится передавать двумя русскими словами ).
Макс Вебер, его интеллектуальное и духовное бесстрашие и критическое отношение к «мандаринам» (именно Веберу принадлежит этот троп, отсылающий к традициям и нравам китайских чиновников) был для Рингера несомненным образцом. Неслучайно Рингер посвятил ему две книги, в том числе интеллектуальную биографию Вебера, вышедшую в 2004 г.
Если вам прежде не приходилось читать упомянутую выше речь Вебера, откройте этот текст сейчас. Вы поймете, что со временем он становится все более актуален.