Какую роль психология играет в системе других наук и как воспринимается обществом? Есть ли точки соприкосновения психологии как науки и психологической практики? Каков образ российской психологии на Западе? Можно ли говорить о кризисе социогуманитарных наук? Советуются ли реформаторы от науки с учеными, и существует ли в России последовательная научная политика? Что делать с теневой наукой? Об этом в беседе с Наталией Деминой размышлял доктор психологических наук, заместитель директора Института психологии РАН по научной работе, Андрей Владиславович Юревич.
Андрей Владиславович, какую роль психология сейчас играет в системе других наук, каково к ней отношение в научном сообществе и в российском обществе в целом?
Разделю свой ответ на три части. Оценивая место психологии в системе других наук, ее, очевидно, следует сопоставлять с наиболее близкими – социогуманитарными науками. Симптоматичны данные опроса, который относительно недавно был проведен Центром РОМИР [1] среди наших студентов.
К первой категории - «дисциплин-лидеров» - они отнесли политологию, экономику и правоведение, ко второй категории - «перспективных дисциплин» - социологию, психологию и международные отношения, а все остальные социогуманитарные науки - к категории «дисциплин-аутсайдеров». Это – «студенческое» – восприятие, в принципе, достаточно адекватно выражает место психологии в отечественной иерархии социогуманитарных дисциплин. Что, кстати говоря, заметно дисгармонирует с восприятием потенциала психологической науки самими психологами, предрекающими, что «XXI век станет веком психологии», выдвигающими формулы «Измените природу человека, и вы измените все» (высказывание одного из основоположников гуманистической психологии А. Маслоу) и т. п. Но, в конце концов, XXI век только начался …
В научном сообществе психологию воспринимают по-разному: у самих психологов к ней одно отношение, у представителей других социогуманитарных наук – другое, а у представителей естествознания – третье. В принципе, представителям любой науки свойственен «дисциплинарный эгоцентризм», который можно назвать и «дисциплинарным патриотизмом»: «самой главной» они считают свою собственную науку, что вполне естественно. В противном случае они, видимо, занимались бы не ею, а чем-то другим. Но если все же попытаться вывести некую наддисциплинарную составляющую отношения к психологии, в чем-то напоминающую среднюю температуру по больнице, то ее можно охарактеризовать как заинтересованно-ожидательное отношение. Дескать, психология – наука интересная, потенциально на многое способная, но пока не оправдывающая возлагаемых на нее ожиданий. От неё ждут создания надежных средств воздействия на психологию человека и на его поведение, которые во всех ситуациях давали бы однозначный и устойчивый результат, подобный тому, который дает практическое применение естественнонаучного знания. А она, несмотря на все попытки её построения по образу «жестких» - естественных – наук, пока остается «мягкой» наукой, таких средств воздействия на человека не вырабатывающей.
Отношение к психологии в нашем обществе – очень неоднозначное. С одной стороны, у нас множество т. н. «практических психологов», которые активно участвуют в подготовке и проведении политических компаний – в качестве имиджмейкеров и т. п., имеются во всех солидных коммерческих структурах, где занимаются, в основном, подбором персонала (рекрутментом), его оценкой (ассессментом) с помощью тестов и др., обучением навыкам общения, психологической саморегуляции и т. д. (психотренинг). А для наших богатых сограждан становится нормой иметь личного психоаналитика, в результате чего эти психоаналитики и вообще психологи-практики очень прилично зарабатывают – не в пример психологам, занимающимся наукой.
С другой стороны, психологи заняты у нас преимущественно «малыми делами». А «большие дела», такие как оценка происходящего в нашем обществе, выработка целей и ориентиров его развития и др., вершатся без их участия. В этих случаях у нас принято обращаться не к психологам, а к политологам и экономистам.
Есть и третья, очень невыгодная для психологии сторона. От ее имени активно паразитирует огромное количество парапсихологов, экстрасенсов, магов, колдунов и т. п. (По некоторым оценкам, в современной России насчитывается более 300 тыс. «единиц» подобной публики – почти столько же, сколько профессиональных ученых). А прилавки наших книжных магазинов наводнены поп-психологическими изданиями – книгами о том, как заводить друзей, как нравиться женщинам, как преуспеть в бизнесе и т. п., вытесняющими серьезную психологическую продукцию. В этих условиях неизбежно происходит размывание границ между психологией и тем, что подается обывателю от ее имени, а в обществе формируется искаженное представление о том, что такое психология как наука. Подобной эрозии содействуют и т.н. «сокращенные» психологические курсы, дающие «сокращенное», т.е. неполноценное, психологическое образование. Симптоматично объявление, помещенное в одной из наших газет: «Требуется психолог до 35 лет. Психологическое образование не обязательно».
Т. е. в нашем обществе существует большой спрос на психологов и психологическое знание, но отсутствуют как культура потребления их услуг, так и способность различать «настоящих» и «не настоящих» психологов.
Каково, на ваш взгляд, соотношение науки психологии и психологической практики, получающей все большее распространение и популярность в России?
Считается, что у нас существует раскол («схизис» и т. п.) между исследовательской и практической психологией, т. е. между психологической наукой и психологической практикой, которые развиваются разными и мало пересекающимися друг с другом слоями психологического сообщества, используют различные подходы к человеческой психике, различные «единицы» ее анализа и т. п. Подобная ситуация противоположна той, которая характерна для естественных наук, где прикладные разработки основаны на фундаментальном научном знании. При этом наблюдается интенсивная «миграция» психологов-исследователей в практику, где заработки совершенно иные. В результате, в отличие от численности психологов-исследователей, количество психологов-практиков быстро увеличивается. По ряду причин очень трудно посчитать их общую численность, но называется цифра от 30 до 150 тыс., причем, их количество быстро растет вследствие того, что в одной только Москве психологов готовит более 70 вузов. К тому же существуют и вышеупомянутые «сокращенные» психологические курсы.
Сравнимо ли это число с количеством психологов на душу населения в развитых странах мира?
Уже сопоставимо, хотя по этому параметру мы пока все же отстаем. Например, в США существует настоящий культ психоанализа, который, по общему признанию, превратился не только в массовую индустрию, но и в «религию» современного западного общества. Там считается абсолютно неприличным не иметь личного психоаналитика, а то и нескольких, причем существуют психоаналитики как для богатых, так и для людей среднего достатка. Думаю, что подобные тенденции будут прогрессировать и у нас. Хотя существует и общая закономерность, состоящая в том, что, чем беднее общество, тем меньшее значение его граждане придают психологическим проблемам. И это понятно: тем, кому нечего есть, не до психологии, ему нужны деньги на пропитание, а не психоаналитики.
Если сравнить Россию с Азией, то мы ближе к Европе или к Азии по отношению к психологии и по количеству психологов и психотерапевтов?
С Азией вообще очень сложно сравнивать. Во-первых, потому, что она менее однородна, чем Европа, Азия – это и Япония, и, например, Вьетнам. Во-вторых, существуют азиатские страны, где психологи мало востребованы, поскольку культура этих стран сама по себе предполагает освоение навыков психологической саморегуляции. Например, Индия, где почти каждый – сам себе психолог. Но, в общем и целом, мы эволюционируем в направлении западных тенденций.
Андрей Владиславович, расскажите, пожалуйста, об Институте психологии. Какие научные результаты были получены сотрудниками Института за последнее время?
Сейчас очень популярно понятие «миссия», например, принято говорить о «миссии» современного вуза. Вполне резонно говорить и о «миссии» современного академического института. Я вижу ее во взаимодополнении трех «китов», которыми являются: а) производство научного знания, б) образование, в) практика. С приоритетом, естественно, первого, поскольку все же основной задачей любого института, занимающегося фундаментальной наукой, является приращение знания.
В Институте 15 лабораторий, каждая из которых развивает важные – и для науки, и для практики - направления исследований. Я не хотел бы выделять какие-либо из них, поскольку это было бы несправедливо по отношению к остальным. А рассказать обо всех в рамках нашего интервью, естественно, не реально. Те, кто заинтересуется, может найти соответствующую информацию на сайте Института (http://psychol.ras.ru/). Скажу лишь, что в последнее время в Институте начато изучение таких крайне важных для нашего российского и вообще всего современного общества проблем, как психология терроризма, психологические проблемы глобализации, психологические последствия реформ и др. Разработан и композитный индекс психологического состояния общества, позволяющий давать комплексную психологическую оценку его состояния, отслеживать динамику этого состояния, его связь с социальными, экономическими и политическими процессами.
При Институте существуют 3 образовательных учреждения: факультет психологии Государственного университета гуманитарных наук (ГУГН), Высшая школа психологии, Институт практической психологии и психоанализа.
Среди новых практических разработок Института – принципиально новый принцип детектора лжи, новая методика развивающего обучения, нашедшая применение во многих школах, и др.
Какое место занимает российская психология в мировой психологии? Можно ли говорить о существенном вкладе отечественной науки в мировую в области психологии? Или же мы занимаемся переводом, адаптацией каких-то вещей, не создавая самобытного знания?
Здесь ситуация очень непростая. Нужно различать советскую и современную российскую психологию, хотя преемственность между ними, безусловно, существует. Советская психология, наряду со всей советской социогуманитарной наукой, претендовала на самобытность, подчас довольно агрессивно противопоставляя себя западной науке. Это порой имело идеологическую подоплеку, осуществлялось под лозунгом борьбы с т. н. «буржуазной наукой». Но иногда имело и вполне органичный, а не идеологический характер, поскольку наши социогуманитарные концепции органично вытекали из особенностей нашей культуры. Скажем, философские системы Ильина, Шестова, Бердяева и др. могли быть разработаны только в России, потому что были органическим выражением российской интеллектуальной культуры. Нечто подобное наблюдалось и в психологии, где разрабатывались самобытные концепции, что, кстати, отчасти опровергает тезис об «интернациональности» науки.
Современная российская психология – другая, что связано с общей тенденцией в развитии нашей социогуманитарной науки. Ее значительная часть постепенно превращается в посреднический механизм трансляции знания – теорий, исследовательских методов и др. - разработанных на Западе, в нашу социальную практику. Причины заключаются и в глобализации современной науки, и в отсутствии «железных занавесов», и в том, что наши социогуманитарии сейчас вынуждены «крутиться» - зарабатывать деньги и т. д., в результате чего у них остается мало времени на разработку собственных концепций.
К сожалению, эта тенденция коснулась и психологии. Ее прежние претензии на самобытность если не атрофировались, то, по крайней мере, выражены куда меньше, чем в советские времена. А наш типовой студент-психолог сейчас западные психологические концепции знает лучше, чем работы классиков отечественной психологии - Выготского, Лурия, Рубинштейна, Леонтьева и других [2,3,4,5]. «Оазисы» самобытности в нашей психологии, конечно, сохраняются – в виде наших наиболее «крепких» научных школ, но они существуют в море наплывающих на нас с Запада тенденций.
При этом любопытно, что происходит на другом полюсе - на полюсе восприятия российской психологии Западом. Там самые популярные российские психологи - Выготский и Лурия, причем накатилась новая волна интереса к Выготскому, который по цитат-индексу в последние годы обошел многих классиков западной науки. А наши психологи последующих поколений известны куда хуже и намного менее популярны. И это – парадокс, ведь Выготский как раз был отделен от мировой науки «железным занавесом».
В чем причина такого интереса к работам Выготского?
Объяснений много, хотя ни одно из них не выглядит достаточно удовлетворительным, и можно констатировать, что «парадокс Выготского» до сих пор не разрешен. Одно из объяснений состоит в том, что мы дали Западу то, чего ему не хватало – идею социальной детерминации психики.
Может быть, российские психологии занимаются какими-то непопулярными темами, которые не попадают в мэйнстрим западной психологии?
Нет, здесь как раз наблюдается тенденция к «выравниванию» проблематики, изучаемой отечественными и западными психологами. Думаю, что дело в другом: для того, чтобы сейчас кто-то из наших психологов достиг на Западе популярности, сопоставимой с популярностью Выготского, он, как и Выготский, должен предложить что-то, во-первых, принципиально новое для Запада, а, во-вторых, вписывающееся в основные потребности западной психологии и остро ей недостающее. Однако и здесь парадокс: на мой взгляд, такие идеи и разработки у нас есть, но на Западе их недостаточно хорошо знают – несмотря на высокую коммуникативную активность многих наших психологов, - либо, зная, не замечают.
Самое простое объяснение это парадокса состоит в том, что те, кто коммуникативно активен – часто ездит за рубеж, состоит в переписке с западными коллегами и т. д., как правило, не имеет достаточно оригинальных и интересных идей, а те, кто имеет такие идеи, недостаточно коммуникативен и недостаточно их «пиарит» на Западе. Но, возможно, есть и еще одна причина, связанная с высокой социокультурной зависимостью социогуманитарной науки и, соответственно, с социокультурной обусловленностью восприятия научных идей. Идеи Выготского были порождены в совершенно ином для Запада социокультурном контексте, во многом поэтому оказались новыми для него и привлекли его внимание.
Современная российская культура развивается по западному образцу. Наука, встроенная в этот социокультурный контекст, более похожа на западную. Соответственно, существует меньше шансов, что она породит нечто, отличающееся от привычного для Запада и способное привлечь его внимание. И возникает еще один парадокс: чем меньше мы интегрированы в западную науку, чем меньше похожи на нее, тем больше у нас шансов создать нечто, что будет замечено ею. Я, конечно, осознаю всю спорность этого тезиса. Но трудно не согласиться с тем, что, чем ближе мы становимся к Западу, тем менее интересны мы для него. Думаю, что эта схема распространима и на науку, по крайней мере, на социогуманитарную.
Может быть, то, что вы сказали, касается и всей российской социогуманитарной науки. Очень часто мы занимаемся несамобытными проблемами и плетемся в хвосте западной науки.
Действительно, очень часто. Но, к счастью, не всегда. У нас еще сохранились, и, я полагаю, всегда будут свои собственные, самобытные исследовательские подходы, а «слухи и смерти самобытности нашей науки сильно преувеличены». Чтобы не «плестись в хвосте западной науки», надо не стремиться во всем походить на нее, а, наоборот, надо в какой-то степени быть «деглобализированными» или, если использовать модный ныне термин, «глокальными». Что, естественно, не означает создания новых «железных занавесов».
В одной из своих публикаций [6] вы отметили странную закономерность, состоящую в том, что технические науки обычно процветают в условиях экономического подъема, а социальные науки, наоборот, - во время экономических кризисов.
Немного уточню. Я считаю, что единой траектории и универсальной для всех наук логики развития не существует, в частности, что хорошо для одних наук, плохо для других. Например, расхожий тезис о том, что всем научным дисциплинам «хорошо» при демократии и «плохо» при тоталитаризме, опровергается хотя бы сравнительным состоянием советской и современной российской науки. Прошу понять меня правильно: я не против демократии, я против упрощенных и явно идеологизированных представлений о развитии науки. Нельзя под влиянием идеологических или морализаторских соображений отрицать и тот очевидный факт, что, скажем, гонка вооружений служит мощным стимулом развития науки, и не только военной. Не было бы ее, мы, возможно, не вышли бы в космос.
При этом для каждого типа науки существуют свои внешние (внутренние – логика развития самой науки) стимулы развития. Для современной технической науки основным внешним стимулом служит развитие наукоемкого производства. Поэтому в «сырьевых» странах она, как правило, слабо развита. Для наук об обществе – «разломы» самого общества, остро нуждающиеся в научном осмыслении и ответе на вопрос «Что делать?» (на вопрос «Кто виноват?» - само собой, но он менее конструктивен). А для наук о человеке, напротив, оптимальны спокойное, устойчивое развитие общества или «застой», когда внешний социальный контекст как бы «заморожен», и человек обращается к познанию самого себя.
Как вы оцениваете происходящую в России реформу науки? Нужно ли учитывать психологию ученого во время этого реформирования? Советуются ли люди, проводящие реформы, с учеными, с психологами, в частности, о том, как это следует сделать?
Мне трудно ответить на первый вопрос, поскольку я принадлежу к академическому сообществу, которое, как принято считать, находится в оппозиции к реформаторам, и поэтому мой ответ может быть воспринят как ангажированный моей «цеховой» принадлежностью. Лучше приведу данные одного из недавно проведенных нами опросов, где ученым задавался вопрос: «Как Вы относитесь к нынешней научной политике нашего государства?» Выяснилось, что к ней относится положительно 1 % опрошенных, отрицательно – 67 %, неоднозначно – 17 % и 15 % вообще не ощущают никакой научной политики.
Что касается меня лично, то я не вполне понимаю, в чем состоит «реформа» науки. В обещании поднять среднюю зарплату ученых до 1000 долл. в месяц и в «замораживании» расходов на закупку оборудования в этой связи? В приватизации академических институтов? В различных способах их принуждения заниматься преимущественно не фундаментальной наукой, а прикладными разработками? В направлении расходов на содержание РАН через некую коммерческую структуру, в которой, часть средств неизбежно будет исчезать? Трудность оценки состоит и в том, что о каких-либо «реформаторских» действиях в отношении науки ученые, как правило, узнают на уровне слухов, которые реформаторы тут же начинают опровергать, а затем делают то, что опровергли. Так что никогда не знаешь, чему верить, и что на самом деле затевается в отношении нашей науки. Верится только в одно: что ничего хорошего нас не ждет.
Не могу понять я и еще три вещи. Во-первых, почему реформы у нас всегда осуществляются в соответствии с принципом «разрушим до основанья, а затем…», причем, как правило, реализуется только первая часть этого принципа. Во-вторых, почему реформы для реформаторов самоценны, реформы для них – это жизнь, отсутствие реформ – ее отсутствие, а вопрос о целесообразности и возможных последствиях реформ даже не обсуждается. В-третьих, почему к реформированию отечественной науки постоянно привлекаются люди, которые уже пытались её реформировать и, по общему признанию, наломали немало дров. Что, такой кадровый голод среди реформаторов?
Я не буду говорить о возможных скрытых целях реформаторов - что-то приватизировать, на чем-то нажиться и т. п. Об этом и так уже сказано немало, и соответствующие вещи уже пора бы прописывать в школьных учебниках. Акцентирую другую, на мой взгляд, совершенно очевидную логику «реформирования» нашей науки. Возьмем, к примеру, повышение зарплаты ученых за счет «замораживания» расходов на исследовательское оборудование. Ясно, что при том, в каком состоянии сейчас находится это оборудование, обещанная зарплата в 1000 у.е. будет уже не зарплатой, а пенсией или пособием по безработице, поскольку нашим ученым будет попросту не на чем работать. Абсурдно ли такое решение, объясняется ли оно только глупостью начальников от науки и их непониманием того, что такое наука? Ничуть, это решение абсолютно рационально, но оно вписывается в другую рациональность, нежели забота о возрождении нашей науки. В его основе – не забота о науке, а стремление «успокоить» одну из наиболее недовольных социальных групп, которой являются ученые. Дескать, будут получать 1000 у.е. и подутихнут, не будут «мутить воду» призывами к социальной справедливости, к переделу собственности и т. п. А что еще нужно нашей властвующей элите, которая живет на «Рублевке»?
Отвечая на вторую часть Вашего вопроса, отмечу, что психология наших ученых и так учитывается реформаторами. По крайней мере, учитывается то, что ученые представляют собой одну из наиболее «спокойных» и плохо организованных в политическом отношении профессиональных групп нашего общества, которые не устроят массовых манифестаций, что бы чиновники ни делали с нашей наукой. А это, несомненно, добавляет смелости, решительности и безответственности реформаторам.
Советуются ли реформаторы науки с самими учеными? – вопрос, выражающий, наверное, самую парадоксальную сторону наших реформ. В развитых, да и не только развитых, странах ученых принято использовать в качестве экспертов в решении самых разнообразных социальных проблем. Успехи политики Пиночета, например, часто объясняются тем, что он опирался на советы университетской профессуры. У нас же, напротив, к мнению ученых не прислушиваются даже тогда, когда решают, что делать с самой наукой, а научная политика или то, что считается таковой, вырабатывается кулуарно – дабы «не будоражить» научное сообщество.
Мне приходилось слышать и еще одно симптоматичное выражение: «наше научное сообщество занимает в отношении реформы науки неконструктивную позицию». Т.е. вся рота идет не в ногу, лишь один капрал – в лице реформаторов - идет в ногу, чиновники знают, как надо развивать нашу науку, а сами ученые – нет. И здесь трудно не уловить очередное проявление традиций взаимоотношения между чиновниками и интеллигенцией, очень характерных для нашей страны. Интеллигенция традиционно считается у нас неблагонадежной и несмышленой стратой общества, которой надо управлять как несмышлеными детьми, не прислушиваясь к их мнению. Пока это так, пока наиболее ответственные решения будут вырабатывать чиновники, а не интеллигенция, Россия будет соответствовать метафорическому образу «страны дураков», где все вроде бы «хотят, как лучше, а получается, как всегда».
И последняя часть нашего интервью. В некоторых своих статьях вы пишете о теневой науке, которая так расцвела в России. Вы назвали ситуацию в науке «нормальная аномалия» [7], когда многие аномальные вещи становятся нормальными, и покупки диссертации, и проплаченные защиты, и публикация чужих текстов под своим именем. Как на Ваш взгляд, научное сообщество может с этим бороться и есть ли у научного сообщества внутренние ресурсы для этой борьбы? Или опять же «свободной республике ученых» нужно просить помощи у государства? Что делать? Не достигнем ли мы скоро апогея в этой аномальности, что разрушит саму науку?
Насчет «апогея аномальности» не знаю, но думаю, что наши «ресурсы» в этом плане еще далеко не исчерпаны. Было бы странным, если бы наше общество, очень склонное к теневому образу жизни, создавшее экономику, до 40 % которой находится в тени, не породило и теневой науки. В этом смысле теневая наука - аномалия, «нормальная» для нашего общества. И поэтому бороться с ней очень трудно. Но и необходимо, как необходимо бороться с любыми аномальными и аморальными явлениями.
В одном из опросов, которые мы проводили среди отечественных ученых [8], мы задали респондентам вопрос о том, как бороться с таким, получившим наибольший социальный резонанс, проявлением теневой науки, как проплаченные защиты. Ответы свидетельствовали о том, что альтернативы: государство-«республика ученых» здесь нет, необходимы согласованные действия государства и научного сообщества. Государство должно бороться с этой практикой путем принятия и соблюдения соответствующих законов, научное сообщество – путем повышения ответственности ВАК, Ученых советов и самих ученых. Но слово «должно» в современной России звучит довольно нелепо.
Вам кажется, что движение идет в сторону размывания этических норм или же нарастает сопротивление научного сообщества и ситуация улучшается?
К сожалению, основные тенденции носят негативный характер. В частности, проплаченных защит становится все больше (по сведениям одной из наших газет, сейчас каждая третья защита у нас - проплаченная, хотя лично я в это не очень верю), а Интернет «забит» предложениями подобных услуг. Причем цены на них становятся все выше, что свидетельствует и о возрастании спроса на них, и о том, что их потребители становятся все более состоятельными, очевидно, не принадлежа к научному сообществу, где доходы совсем иные.
В то же время есть немало локусов научного сообщества и немало Ученых советов, которые не идут и, я полагаю, никогда не пойдут на подобную практику. И говорить о тотальном размывании этических норм нашего научного сообщества как об общей тенденции пока преждевременно. Но размывание или, используя выражение известного английского социолога Энтони Гидденса, «испарение моральности» в нашем обществе [9] неизбежно сопровождается ослаблением этических норм и в научном сообществе. Ведь любое научное сообщество – это часть соответствующего общества, не может быть независимым от него и не впитывать общесоциальных тенденций. И все же хочется подчеркнуть, что значительная часть нашего научного сообщества противостоит «испарению моральности», оставаясь одним из немногих «оазисов моральности» в нашем обществе. Но противостоять тенденциям, за которыми стоят деньги и влиятельные люди, жаждущие ученых степеней, очень трудно.
Когда говорят о теневом бизнесе, то винят государство в том, что оно проводит плохую налоговую политику, что налоги столь высоки, что бизнес просто не сможет выжить, если будет платить все налоги. Если говорить о науке, то здесь тоже надо винить государство или же есть какие-то другие причины?
Наверное, «виноваты все», что является типичным ответом на не менее типичный российский вопрос: «Кто виноват?». Ученые виноваты в том, что многие из них проявляют толерантность или безразличие к таким явлениям, как проплаченные защиты. В то же время было бы нелепым и несправедливым обвинять в этом все наше научное сообщество, поскольку, как я уже сказал, во многих его локусах такое не практикуется. Наше нынешнее государство можно обвинить в безразличии к подобным практикам, в том, что у него, как обычно, есть «более важные дела», нежели происходящее в нашей науке. Ну а о моральном уровне тех, кто защищается за деньги, и говорить нечего. Радует лишь то, что эти люди, как правило, никакого отношения к науке не имеют и не остаются в ней.
Какова связь теневой науки с теневой экономикой?
Во-первых, как я уже сказал, в обществе, где столь пышным цветом расцвели теневая экономика и другие теневые явления, не может не быть и теневой науки. В-вторых, нашу науку настойчиво ориентируют на то, чтобы она вписывалась в рынок. При этом постоянно используются такие выражения, как «экономика знаний», «наукоемкое производство» и т. п., а ответственность, например, за то, что доля нашей страны на мировом рынке наукоемкой продукции составляет лишь 0.03 %, возлагается на отечественную науку, которую обвиняют в том, что она очень неохотно «разворачивается» к рынку. Предполагается, что наука, «развернувшаяся» к нашему рынку, чудодейственным образом его преобразит, а нашу сырьевую экономику превратит в «экономику знаний». На самом же деле, наука, «вписывающаяся» в рынок, вписывается в тот рынок, который есть, не столько преображает его, сколько становится на него похожей, производя именно то, что на нем пользуется спросом.
Наука, вписывающаяся в теневую экономику, тоже неизбежно будет теневой. Вписавшись в наш специфический рынок, она тоже будет выглядеть довольно-таки специфически, скорее будет производить синтетические наркотики и средства «разборок» между бандитскими группировками, нежели полезные для общества знания и прикладные разработки. Чтобы отечественная наука вписалась в рынок цивилизованным образом, надо сначала изменить сам наш рынок, сделать его цивилизованным и декриминализированным, ориентированным на наукоемкое производство, а не на вывоз сырья и финансовые махинации. Для этого нужны соответствующие законы – льготы наукоемкому бизнесу и т.п. (кстати, существующие во всех развитых странах, но не у нас) и их исполнение, а не «рыночная ломка» самой науки.
Примечания:
1. Белов Е.В., Плотникова С.Г. Социально-гуманитарное образование в России: материалы социологического исследования // Преподавание социально-гуманитарных дисциплин в вузах России: состояние, проблемы, перспективы. М., 2001. С. 225-311.
2. Выготский Лев Семенович (1896-1934) - российский психолог. Подробнее см. http://www.child-land.com/detskii_sad.files/vygotsky.html, http://flogiston.ru/articles/general/vygotsky и http://psy.1september.ru/article.php?ID=200003607 (С. Степанов, «Первое сентября», №36, 2000 г.)
3. Лурия Александр Романович (1902–1977) — российский психолог, основоположник нейропсихологии в СССР. Подробнее см. http://psy.1september.ru/article.php?ID=200204407 (К. Левитин, «Первое сентября», №44, 2002 г.)
4. Рубинштейн Сергей Леонидович (1889-1960) - российский психолог и философ. Подробнее см. http://rubinstein.org.ru/ и http://psy.1september.ru/2001/42/4_5.htm (С. Степанов, «Первое сентября», №42, 2001 г.)
5. Леонтьев Алексей Николаевич (1903–1979) — российский психолог. Подробнее см. http://psy.1september.ru/article.php?ID=200101402 (С. Степанов, «Первое сентября», №14, 2001 г.)
6. Юревич А.В. Социогуманитарная наука в современной России: адаптация к социальному контексту. Препринт WP6/2004/02. М.: ГУ ВШЭ, 2004. С. 3.
7. Юревич А.В. «Нормальная аномалия», «Независимая газета», 14 декабря 2005 г.
8. Юревич А.В. «Остепененные чужаки», «Независимая газета», 25 января 2006 г.