Один из центральных пунктов повестки дня для России – как мы сможем жить в новом мире, мире завтрашнего дня. Будем ли среди лидеров развития или останемся в хвосте процесса, раздраженно заявляя, что у нас особый путь и он ведет совсем не туда. 20 декабря 2010 года в рамках цикла «От первого лица» о вызовах перед нашей страной и о специфике постиндустриального общества можно будет побеседовать с одним из крупнейших российских экспертов по новой экономике, Генеральным директором Российской венчурной компании, членом комиссии при Президенте РФ по модернизации и технологическому развитию экономики России Игорем Рубеновичем Агамирзяном (Политехнический музей, 20:00).
Накануне акции специально для наших читателей мы предварительно побеседовали с Игорем Рубеновичем. Интервью взяли Борис Долгин и Мария Уварова.
Борис Долгин: Зачем мы говорим о постиндустриальной эре, об инновационном развитии?
Игорь Агамирзян: Мне кажется, что целесообразно определить некую рамку того, что происходит, чтобы объяснить, для чего вообще нужна модернизация. Почему мы так активно в последнее время стали говорить об инновационном развитии? Почему эта тема становится всё более важной и для представителей бизнеса, и для представителей государства? Разговор об индустриализме и постиндустриализме сам по себе интересен для философов, он вряд ли будет интересен для практиков. Но полезно было бы построить рамочную концепцию, объясняющую, почему мы делаем то, что делаем. А я считаю, что мы вынуждены это делать, потому что не вижу другого решения, как преодолеть тот кризис, в котором находится мировая экономика и человечество в целом. Это можно объяснить только с высоты, если угодно, философского обобщения. Именно поэтому мне интересен постиндустриализм, и я занимаюсь этой темой уже лет десять. С тех пор, как в конце 1990-х гг. впервые осознал, что мы попали в ситуацию, не имеющую исторических аналогов.
Всё время развития человечества коммуникация была связана с географической близостью. Все коммуникационные механизмы и все надстроечные структуры над ними, начиная от племени и кончая государством, строились на том, что люди физически находились вместе. И вдруг мы оказались в реальности, когда это стало не так. Сегодня коммуникация никак не связана с расстоянием. И это выводит всё человечество на некий принципиально другой уровень. Я не буду говорить «уровень развития», «уровень проблем», но это явно другой уровень по сравнению с тем, что было за всё время человеческой истории. И для этого вызова необходимо находить адекватный ответ. В этом смысле фазовый переход, преодоление барьера и построения нового, как говорят сейчас, постиндустриального общества, является, пожалуй, единственным видимым на сегодня позитивным вариантом развития.
Б.Д.: Что изменится для экономики государства?
И.А.: Думаю, можно довольно много говорить о частностях: знания приобрели цену, которой у них ранее не было. Современная экономика всё больше и больше строится на нематериальных активах, а это приводит ко многим последствиям. В том числе и в правовом поле, результаты недоработанности которого мы сегодня пожинаем. Для бизнеса без материальных активов требуются совершенно другие механизмы и оплаты труда, и распределения затрат. А наше корпоративное законодательство фактически не учитывает, что может быть компания без материальных активов.
Б.Д.: Т.е. оно всё ещё остаётся индустриальным. Станок – понятно, здание – понятно, а знания… Как оценить знания?
И.А.: Да! А то, что появился целый класс новых компаний, у которых основной статьёй расхода является оплата труда – это вообще в индустриальном мире непредставимо. Из этого вытекает масса технических проблем. Но ещё более важным мне кажется то, что происходит некое глобальное изменение, в том числе смыслов и ценностей. Потому что в постиндустриальном мире система ценностей становится другой, просто в силу того, что возникают новые инструменты для реализации этих ценностей. Ценность человеческого общения – она в мире всегда существовала, но эта ценность в классическом мире реализовывалась через встречи с друзьями, вечеринки
Б.Д.: Через досуг, не в рабочее время.
И.А.: Совершенно верно. А сегодня появились инструменты, в которых ценность общения реализуется принципиально другим образом. Могу по себе сказать: уже много лет, приходя домой, я открываю компьютер и сажусь за него. Моя жена, мой сын – они в это время в том же виртуальном пространстве находятся. И неважно, находятся ли они в том же доме, в той же квартире или на другом конце планеты. Помню, 20 лет назад, когда я впервые поехал в США, я на два месяца оказался практически отрезанным от родных, от жизни, к которой привык. А сегодня это не так: первое, что я делаю, приземлившись в аэропорту, включаю телефон и отправляю sms-ку. Возник кардинально другой уровень связанности.
Мария Уварова: Скажите, а дома вы с родными общаетесь по Скайпу, находясь в разных комнатах, чтобы не кричать?
И.А.: По Скайпу, пожалуй, нет, но если я натыкаюсь на что-то интересное и считаю, что жене стоит на это взглянуть, – я высылаю ссылку. Я не стану говорить об этом словами, всё равно она увидит это у себя в почте и посмотрит.
Б.Д.: Это очень интересный мир – мир, где ценности не только меняются, но и в большей степени оказываются в центре внимания, в центре рефлексии. Потому что там о ценностях нам говорили абстрактные философы, а здесь социальные мыслители уже очень приближённые к реальности: говорите вы, человек государственный, человек бизнеса и человек социальной мысли; говорят люди прямо из бизнеса… Что это за мир такой, где ценности оказываются непосредственным материальным активом?
И.А.: Я думаю, что это как раз очень правильное выражение: ценность будет постепенно превращаться в основной драйвер экономики. Знания сами по себе начинают иметь всё более инструментальный характер. Знания не ради знаний, как в классической чистой науке. Это на самом деле использование знаний для построения некоего механизма ценностей. Экономика становится всё более и более пропитана обратными связями. Она всё больше ориентируется на удовлетворение потребностей каждого конкретного человека.
Б.Д.: Т.е. наконец-то действительно «экономика для человека», а не «человек для экономики»?
И.А.: По крайней мере, это так по тому, что я вижу в постиндустриальном сегменте развития экономики. Он ведь очень неравномерный даже в самых продвинутых странах: там есть и постиндустриальные сегменты, и индустриальные, и аграрные. Но то, что я вижу в развитии постиндустриального сегмента, – это всё большая ориентация на потребности конечного пользователя, а не другого субъекта экономики. И тут возникает поразительное явление: оказывается, что технологическая экономика глобально ориентирована, потому что потребности у людей более или менее одинаковые, независимо от того, где они живут. Потребность в общении по мобильному телефону – она одинакова, независимо от того, в Европе вы, в Америке, в Африке, Австралии. Есть, конечно, определенные ниши, обычно связанные либо с конкретным языком, либо с конкретными бизнес-традициями, нестандартными приёмами ведения бизнеса. Классический пример – российская бухгалтерия, унаследованная от Советского Союза.
Б.Д.: Или исламский банкинг.
И.А.: Точно, это экзотичная система. Но если бы не было этой экзотической ниши, то компания 1С, один из лидеров российской IT-индустрии, в принципе не смогла бы по этой модели развиться, она проэксплуатировала конкретную нишу. Точно так же и большинство других технологических компаний, ориентированных на национальные рынки. Они были завязаны на какие-то очень специфические особенности этих национальных рынков, вытекающих либо из практики, либо из языка. Но это, тем не менее, ничтожно малая доля очень специальных потребностей, причем сокращающаяся доля.
Здесь возникает эффект обратной связи: чем выше уровень глобальной унификации, тем сильнее влияние на конкретные традиции. В каком-то смысле не только российская бухгалтерия приближается к мировой, но и языковые барьеры постепенно уменьшаются. Знаете, русский язык – он вообще очень специфический, потому что он был всегда чрезвычайно адаптивным, можно на нём историю технологического лидерства изучать.
Б.Д.: По языковым слоям.
И.А.: Да. В каком веке, из какого языка шли заимствования. Был период французских заимствований, немецких, а ХХ век ознаменован английскими заимствованиями. В современном русском языке сложно найти корни исконно славянские. Почти любое слово выводится на один из индоевропейских языков. Но важно то, что в краткосрочной перспективе языковые особенности не снимутся, а в долгосрочной, конечно, будет общая тенденция на унификацию всех процессов, включая и языковые. Английский язык стал международным языком современного бизнеса, науки. Пожалуй, только в социальной жизни он не занял главенствующей роли во всём мире. Возможно, это будет меняться. Может быть, этим языком будет не английский, а какой-то другой. Но общая тенденция унификации, в том числе и культурной, процессов во всех странах и на всех континентах, а она очевидна, – это явный результат глобализации. И она же подстёгивает эту глобализацию.
Б.Д.: В то же время глобализация помогает сохранять и свои идентичности, свои локальности, хотя уже не связанные так сильно с территорией.
И.А.: Совершенно верно. И это очень хорошо видно на диаспорах, например. Сейчас изменилось отношение к диаспорам. Традиционно диаспоры либо замыкались кланово и старались противостоять враждебной окружающей среде, либо, наоборот, принимали позицию полной ассимиляции и максимальной мимикрии.
Б.Д.: Сейчас вполне возможна и двойная, и тройная идентичность при сохранении связей всех уровней.
И.А.: Совершенно точно. Это новое явление, которого раньше (до середины ХХ века) точно не было.
Б.Д.: И это период такой форсированной миграции: человек – бизнесмен, учёный – может сегодня работать в одном месте, потом полгода поработать в другом месте, набраться опыта и вернуться. То, что сейчас называют «трансмиграцией» – в отличие от «эмиграции» и «иммиграции»…
И.А.: Да. Я думаю, что это особенно стало заметно в нашей стране в последние 20 лет. Потому что на открытых глобальных рынках это произошло немного раньше. Наверное, это можно датировать началом послевоенного периода. Но абсолютно чёткий факт: возникла каста, как иногда говорят, wondering scientists, которые блуждают по миру и занимаются наукой в тех местах, где это наиболее интересно. А еще возникло более интересное и дающее большие возможности и перспективы, и в то же время несущее большие риски явление: теперь миграция распространяется не только на конкретных людей, носителей знания, но и на бизнесы. Традиционный индустриальный бизнес в каком-то смысле «пришпилен» к своему месторасположению: заводу, скважине…
Традиционный бизнес пришпилен по-прежнему. Нефтяную компанию или Газпром перевезти в другую юрисдикцию практически невозможно.
Б.Д.: А вот автомобильную сборку запросто.
И.А.: Да. При этом любопытно, что автомобильный бизнес в последнее десятилетие упорно стремится к модели системной интеграции, когда автомобильные производители на самом деле превращаются в проектировщиков и финальных сборщиков. Они сами ничего не производят. В ещё большей степени это развито в авиастроении. Мне в своё время довелось побывать на сборочных заводах Боинга, а он являются одновременно крупнейшей инжиниринговой компанией и крупнейшей логистической компанией. При этом практически ни одной детали своих самолётов сами они не производят. Они их собирают и обеспечивают логистику поставок от, если я верно помню, 60.000 поставщиков со всего мира на один широкофюзеляжный самолёт. И система работает just in time, т.е. детали доставляются в нужный момент в нужное место. Я немного отвлёкся, но это новое явление, которого раньше не было. Раньше принято было говорить об утечке мозгов, о миграции носителей знаний, но сегодня можно говорить об утечке бизнеса. Бизнес, базирующийся на интеллектуальной собственности, не скованный материальными активами, приобретает абсолютную текучесть. Он всегда утекает туда, где ему лучше, легче, выгоднее, проще работать. На самом деле, единственный способ изменить направление этого потока – создать условия, которые не хуже, а, желательно, лучше.
Б.Д.: Т.е. создать условия, в которых он притечёт, а не будет утекать.
И.А.: Да. Он в каком-то смысле всегда пытается найти свою потенциальную яму. Человеку свойственно минимизировать усилия. Бизнесу свойственно минимизировать усилия не в меньшей, а даже в большей степени, чем человеку. Потому что это становится экономической задачей. Если где-то транзакционные издержки выше, а где-то – ниже, то он неизбежно окажется там, где они ниже, если нет никаких сдерживающих факторов. Вот завод или уже упоминавшаяся нефтяная скважина – сильно сдерживающие факторы.
Б.Д.: Но строят в Китае заводы…
М.У.: А есть какая-то конкуренция между государствами за бизнесы, как существует конкуренция между банками за клиентов?
И.А.: Между государствами, где этот процесс осознан, есть – вне всякого сомнения. Существует явная тенденция к построению самодостаточных рынков, на которых было бы привлекательно работать. Этим активно занимается Европа, можно целую философию под это подвести. Причина образования Евросоюза… Судя по всему, в современной экономике при маржинальности современных технологических бизнесов, самодостаточный рынок возникает при населении от 250 млн. человек. Таких рынков в мире совсем немного. К ним, очевидно, относятся США, Китай и Индия, но Бразилия и Россия в них уже не попадают. Ни одна европейская страна самодостаточным рынком в современной экономике не является. Но все вместе они таким рынком оказываются. На мой взгляд, формирование ЕС, которое шло не по политической, а по экономической линии, – оно происходило именно ради создания такого крупного рынка, чтобы он достиг этой самодостаточности и смог обеспечить у себя максимально привлекательные условия для работы компаний, создающих новую волну инноваций и ценностей.
Б.Д.: Но и на другом уровне идёт конкуренция. Как конкуренция между Индией и, может быть, сейчас уже Россией за то, где будет центр оффшорного программирования. Такого рода конкуренции – это тоже характеристика нового мира?
И.А.: Это международное разделение труда. Здесь есть конкуренция за какие-то зоны, и очень важно найти, точнее, постоянно находить для себя правильный фокус, правильную зону приложения усилий в международной конкурентной кооперации. Сегодня очень трудно найти такой технологически инновационный продукт, на котором написано «made in…'конкретная страна'». В этом смысле замечательный пример – это iPhone от Apple, на котором сзади написано «designed by Apple in California, assembled in China» – на нём не сказано, что он сделан в какой-то конкретной стране.
Б.Д.: А на каких-то внутренних детальках, скорее всего, ещё что-то написано.
И.А.: Да, естественно. А экран для него делается, допустим, в Корее или Тайване. Так вот, вся современная глобальная технологическая индустрия работает на модели конкурирующей кооперации и кооперативной конкуренции – это всё очень сложно. И нахождение своего позиционирования на этом рынке чрезвычайно важно. У меня был опыт работы в международной компании, которая вела R&D, индустриальные разработки по программному обеспечению в ведущих оффшорных странах, а к ним, вне всякого сомнения, относятся Индия, Китай и Россия, а для США – это оффшор. И реально между центрами разработки в этих трёх странах была и конкуренция, но было и сотрудничество, и разделение по областям компетенции. Никому не пришло бы в голову в Россию отдавать работы по массированной разработке ПО, какого-то простого кода – для этого есть Индия. В то же время хорошо известно, что в России хорошо решают не очень большие по объёму, но очень сложные технически, с ориентацией на нетривиальную математику и алгоритмику задачи. Но зато сделают, скорее всего, на уровне прототипа, а вот довести до работающего продукта лучше в Китае. В технологическом бизнесе сейчас принято такое распределение между разными географиями и странами, в котором – и это объективная реальность – американская корпорация на сегодняшний день занимает место глобального дирижёра и координатора. И, это, наверное, будет развивающимся трендом. Сектор разработки программного обеспечения – это абсолютно уникальный пример того, где наша страна очень чётко определила свою конкурентную нишу в своей компетенции. У нас люди, работающие в этом секторе– это специалисты мирового уровня, чётко знают, что они могут, как работать с заказчиками, они знают свои рынки и так далее. Но это относится к очень ограниченному сегменту, у которого есть одно неоспоримое преимущество, как ни странно, связанное с отсутствием наследия, с молодостью этого сегмента.
Б.Д.: Он принципиально новый.
И.А.: Да. Он возник в постсоветский период под очень сильным влиянием транснациональных корпораций, и в результате устроен совершенно по международным моделям, сильно интегрирован в глобальную среду и конкурентен на мировом уровне. К сожалению, практически все технологические сектора, которые имели советское наследие, этой характеристикой не обладают, и с очень большим трудом и скрипом интегрируются в стандарты, принятые на международных рынках.
Б.Д.: Что же делать?
И.А.: Для начала учить надо, в том числе учить конкретных людей. Потому что мало кто имеет этот опыт работы на глобальных рынках. И стимулировать. Но стимулировать не в смысле поблажек, а в смысле, может, даже более жёстких требований. Потому что, к сожалению, часто оказывается, что мы не в состоянии внятно и прозрачно определить набор таких требований, которые привели бы к выполнению решаемой задачи. Не только убрать барьеры, но и поставить необходимые наборы требований. Есть замечательный пример: программа, по которой ведётся огромное количество научно-технологических разработок в Европе, которые финансируются за счёт ЕС. Там есть жёсткие требования: в заявленном проекте должно быть участие университета, промышленной компании и малого бизнеса. Если этих трёх компонентов нет, то проект просто не принимается к рассмотрению.
Б.Д.: Т.е. это стимулирует нахождение общего языка, нахождение способов взаимодействия между этими тремя типами субъектов.
И.А.: Да. И даёт надежду на то, что есть солидный фундаментальный задел, есть умение работать с рынками, которые приносят с собой крупные компании и корпорации, и есть инновационный потенциал малого технологического бизнеса.
Б.Д.: А у нас, наверное, ещё одним пунктом здесь должно быть наличие международной кооперации.
И.А.: Да. В этом смысле то, что в Сколково делается, с точки зрения требований по участию международных учёных с опытом работы на глобальных рынках, менеджеров и так далее, – это, на мой взгляд, абсолютно правильно, потому что они-то и приносят компетенцию. Одна из причин такой успешности сектора разработки программного обеспечения в России заключается в том, что транснациональные компании, придя сюда за талантами, реально принесли компетенции.
Б.Д.: Принесли корпоративную культуру.
И.А.: Да, и, кстати говоря, они создали напрочь сегодня отсутствующий в других технологических секторах слой квалифицированного, умеющего работать по международным мировым стандартам среднего инженерного менеджмента. У нас очень хорошо с исполнителями, они креативные, талантливые, толковые. У нас прилично с топ-менеджментом, но между этими двумя слоями всегда была большая дыра из тех, кто являются менеджерами проектов, программ, технологических разработок и так далее. Как известно, в Советском Союзе их выращивали методом естественного отбора, но то поколение уже вымерло, а новое, умеющее работать в менее жёстко построенной системе в других инженерных областях, практически не появилось. А в IT и в особенности в программном обеспечении опыт работы корпораций, вышедших на российский рынок, позволил подготовить и обучить целый слой инженерного менеджмента. Если сегодня посмотреть по составу, скажем, центров разработки крупных российских IT-компаний, то практически везде есть люди, прошедшие школу транснационала.
Б.Д.: А в завершение, коротко о месте РВК во всём этом переходе.
И.А.: РВК пытается помогать, если угодно, фасилитировать зарождение этой экосистемы из всех необходимых участников. У нас довольно сложная двойственная роль: мы определены в единственном правительственном документе, где РВК упоминается как финансовый институт развития, – это в Концепции долгосрочного развития. Вообще-то, что такое финансовый институт развития, никто не знает и нигде это толком не определено, кроме утверждения того, что к финансовым институтам развития относятся РВК, Внешэкономбанк и ещё некоторые государственные корпорации. Но при этом, как мы быстро убедились на практике, если мы действуем исключительно финансовыми методами, это ни к чему хорошему не приводит в отсутствие экосистемы и всех необходимых разнотипных участников, игроков рынка. Ведь особенность экосистемы в том, что она всегда не плоская, она всегда сложно устроена, сложно структурирована. Там всегда должны быть разные типы участников. Это, может быть, немного «экономический дарвинизм», но, тем не менее, в бизнесе это необходимо.
Б.Д.: Т.е. это не столько банк, сколько очаг культуры.
И.А.: Да. В результате мы неизбежным образом пришли к тому, что нам пришлось заняться анализом, выявлением провалов, дыр рынка и конкретными мероприятиями, программами, чтобы эти дыры закрывать, выращивать тех игроков, которые в развитых системах на этом месте находятся. Элементарный пример: в той же Кремниевой долине на одну инновационную компанию приходится пять-шесть компаний всякого рода сервисной индустрии. Начиная от кафе и ресторанов, где кормят сотрудников инновационных старт-апов, кончая специализированными юридическими фирмами, занимающимися оформлением интеллектуальной собственности, сертифицированными лабораториями или центрами инженерного прототипирования и так далее – компаний, которые сами интеллектуальной собственности не создают, но создают необходимую для этого инфраструктуру.
Б.Д.: Т.е. вы оказываетесь в положении структуры, которая вынуждена, во-первых, проводить диагностику того, как эта экосистема вообще бывает устроена, а далее проектировать, как с поправкой на российские условия это может быть довыращено?
И.А.: Мы пытаемся это делать. Я не стану утверждать, что у нас это всегда успешно получается. Но мы одни из немногих, кто в этом направлении пытается работать. У нас есть совершенно чёткое обоснование для этого: если мы этого не сделаем, то наши финансовые инвестиции окажутся неуспешными. Так как мы являемся институтом развития и в то же время работаем как коммерческая организация, мы должны обеспечить доходность, возвратность наших финансовых инвестиций. Поэтому мы доращиваем эти элементы. И за последние год-полтора вокруг РВК сложилась уже заметная и значимая партнёрская система. Я не буду говорить, что она идеально соответствует всем требованиям экосистемы, но с нами работают основные бизнес-ассоциации, технологические компании, венчурные партнёры, фонды – в общем, все, вплоть до учебных центров или информационных ресурсов. Некие попытки проникновения есть практически по всему фронту.
Б.Д.: Есть возможность ощутить, как работает каждый сектор, и в то же время стать своего рода связующим звеном, переорганизующим эту среду?
И.А.: Да. При этом мы пользуемся теми инструментами, которые есть в наших руках. А единственный такой инструмент – это государственные деньги, которые могут быть структурированы в виде фондов. Мы создаём специализированные фонды для поддержки компаний специализированного типа, либо наша прибыль может быть потрачена непосредственно РВК для выполнения своих программ развития. Мы в довольно больших объёмах заказываем всякого рода работы, в том числе размещая их результаты как публичные, проводим разного рода мероприятия, оказываем спонсорство конференций, конкурсов для инновационных идей и старт-апов и так далее вплоть до программ, которые мы запустили на телевидении. Мы запустили «Технопарк» – программу пропаганды истории успеха технологических предпринимателей, ученых, инженеров.
Б.Д.: Т.е. в полной мере формируя новую культуру новой эпохи?
И.А.: Мы пытаемся её формировать. Мы считаем, что это абсолютно необходимо. Надо признать, я не люблю излишне оптимистических тезисов и громких заявлений. Опыта в этой работе ни у кого практически нет, причём не только у нас в стране, но и в мире. Программы попыток перевода целой страны на инновационные рельсы предпринимались многими и неоднократно, но очень немногие были действительно успешны.
Б.Д.: Тем более – за более или менее короткие сроки.
И.А.: Да. Как правило, и я в этом твёрдо уверен, потому что мы это проанализировали, успешными оказывались те попытки, которые изначально отстраивались на модели глобализации и интеграции в существующие международные цепочки добавленной стоимости. А изоляционистские попытки, сфокусированные на своём национальном рынке, как правило, оказывались провальными.
Б.Д.: Спасибо.
И.А.: Спасибо вам.
Игорь Агамирзян родился 21 марта 1957 г. в г. Ленинграде. В 1979 закончил Ленинградский Государственный университет. Специальность: прикладная математика. Квалификация: математик, преподаватель.
В 1986 защитил диссертацию кандидата физико-математических наук. В 1979 – 1988 – стажер-исследователь, младший научный сотрудник, научный сотрудник Института теоретической астрономии Академии наук СССР. В 1984 – 1995 – лектор, доцент Кафедры вычислительной математики физико-механического факультета Ленинградского Политехнического института. В 1988 – 1992 – старший научный сотрудник Ленинградского института информатики Академии наук СССР.
С 1991 г. – в бизнесе сферы информационных технологий. В 1991 – 1995 – технический директор Астрософт Лтд., Авторизованный партнер Майкрософт. В 1995 – 1996 – консультант Майкрософт Консалтинг, Майкрософт Ближний Восток (Дубай). В 1996 – 1997 – старший консультант / руководитель практики Майкрософт Консалтинг, Майкрософт Восточная Европа. В 1997 – 1999 – руководитель отдела по работе с корпоративными заказчиками, Российское представительство корпорации Майкрософт, Майкрософт Восточная Европа. В 1999 – 2003 – менеджер по связям с университетами, Исследовательский центр Майкрософт (Великобритания). В 2003 – 2005 – директор отдела по работе с государственными организациями, Российское представительство корпорации Майкрософт, Майкрософт Центральная и Восточная Европа. В 2005 – 2007 – директор по стратегии, Кабинет Президента Майкрософт в России и СНГ, Майкрософт Центральная и Восточная Европа. В 2007 – 2009 – генеральный директор, Санкт-Петербургский центр разработок EMC2, Корпорация EMC2.
В мае 2009 года назначен генеральным директором ОАО «РВК».
