Об изменениях в сфере науки и образования мы публикуем интервью с проректором по научной работе РГГУ Дмитрием Баком.
Как бы вы описали в ретроспективе последних пятнадцати лет место гуманитарной науки в обществе? Покупает ли государство ученых и в какой мере отношения между наукой, государством и обществом экономизированы?
Конечно, за последние годы произошли очень крупные изменения – особенно в области гуманитарных наук, поскольку они наименее связаны с технологиями, с экономической отдачей и т.д. В советское время вузовская и академическая наука были жестко разграничены, в частности, финансировались по разным статьям бюджета. Считалось, что в вузе главное – преподавание, а наука – нечто факультативное. И наоборот, в Академии Наук преподавание – вовсе не обязательная часть работы. В последнее же время барьеры между академической и университетской наукой стремительно рушатся: и «сверху» (на законодательном, правовом уровне), и «снизу» – в результате реальной конкуренции, соперничества образовательных и академических учреждений в области размещения госзаказов, в грантовых конкурсах и т.д.
Можно сказать, что мы сейчас приближаемся к мировой практике соотношения исследовательской и преподавательской деятельности. Во многих развитых странах гуманитарий имеет постоянную позицию именно в университете – здесь у него движется карьера, растет зарплата, приобретаются степени и звания. В исследовательских же проектах он участвует, так сказать, дискретно, поскольку любой проект финансируется в течение конечного промежутка времени. Но вот искомый результат достигнут, отчет сдан, гонорар получен – проект завершается, наступает период формулирования новой проектной идеи, поиска денег. В этот период условного межсезонья гуманитарий продолжает преподавать, поскольку обучение студентов не прерывается никогда.
И еще одно обстоятельство. В последние годы в государственных программах поддержки науки разных стран все меньшее место занимают собственно гуманитарные исследования. Можно сколько угодно сетовать на «забвение традиций и подрыв устоев», но подобные восклицания не очень-то продуктивны. Разумнее попытаться разобраться в предлагаемых новых правилах игры. Они достаточно просты. В государственных программах поддержки гуманитарной науки делается акцент на возвращение результатов академических исследований в социальную сферу, более тесную их увязанность с общественной практикой. И у нас те же тенденции выразились в идеологии реализации национального проекта «Образование». Сейчас проводится масштабный конкурс инновационных образовательных программ, в котором принимают участие почти двести вузов всех профилей. Причем «инновационность» понимается весьма своеобразно. Многие по инерции считают, что здесь речь идет о совершенствовании методов преподавания, внедрении дистанционных обучающих программ и т.д. Но нынешний конкурс предполагает совершенно иной смысл слова «инновации». Предполагается, что образование должно покинуть узкоцеховую область, вернуться в общество, дать ощутимый социальный результат, способствовать поддержанию стабильности, безопасности, толерантности и т.д. Конечно, всему этому должны сопутствовать и прогрессивные образовательные технологии, но главное – не в них самих, но в тех целях, которым они служат. А цели эти – повторюсь – выходят далеко за пределы образования в его узкой, корпоративной ипостаси.
В целом, такой подход вполне перспективен, он соответствует тем изменениям облика ученого-гуманитария, которые произошли за последние годы. В советское время это был научный сотрудник – старший, ведущий или главный. Он (в идеальном случае) занимался тем, что ему было по-настоящему интересно, а прикладная целесообразность в расчет не принималась – разве что (увы!) идеологическая. В промежуточное, постсоветское время перед нами человек, который ищет гранты, посещает офисы (а затем и электронные страницы) фондов и благотворительных организаций, но – занимается почти в точности теми же темами, которые привлекали его в советское время. И стимулы у него те же, и они – очень искренние, подлинные: «Мне это интересно, мне лично это важно. Я изучаю Аристотеля или занимаюсь каким-нибудь древним языком, это фундаментальная наука, значит, прикладные ее аспекты можно оставить «за кадром», я просто ищу финансовую поддержку».
Наконец происходит еще одна смена декораций. Возникают механизмы, которые побуждают гуманитария задуматься не только над тем, что он может предложить, но и над тем, что востребовано. В каком-то смысле это, конечно, конъюнктура, но обусловленная вполне объективными обстоятельствами, а вовсе не советскими идейными догмами. Если, скажем, я занимаюсь древним языком, то вынужден в поисках поддержки думать о создании проектной логической цепочки, ведущей в конечном счете к какому-то реальному продукту. Этот продукт должен иметь именно социальное измерение – им может быть, например, образовательный ресурс для университетского преподавания моего любимого древнего языка. Такая ситуация соответствует мировой практике, хотя у нее есть и оборотная сторона. Это тревога за то, что наука разрушена, что Академия Наук вот-вот будет лишена всех прав и т.д. Таким образом, нынешнюю ситуацию можно оценить двояко. С одной стороны, налицо установление нелегкого и ранее утраченного контакта, налаживание диалога между социальными нуждами и личными пристрастиями ученых, между фундаментальными и прикладными отраслями знаний. Но с другой стороны – все может выглядеть и как (субъективный или объективный) развал науки, да еще проводимый под вражескую диктовку из-за рубежа и т.д. Мне лично гораздо ближе первая, позитивная трактовка.
Не кажется ли вам, что запросы со стороны государства на какие-то обществоведческие темы и исторические нарративы исходят от класса идеологической обслуги, политтехнологов, а запросы «на социальную реальность» – скорее от людей из технологической сферы, нежели из научной?
Да, этот элемент, конечно, есть, гуманитарные науки (в первую очередь – история) всегда в той или иной мере зависимы от власти. Но в этой всегдашней ситуации нравственного выбора каждый гуманитарий или каждая институция вольна находить то, что ей ближе и важнее. Сейчас все же не 1937 год – всегда остается множество областей, никак с властью или с политтехнологиями не связанных. Я вот рассказываю на лекциях студентам о литературе середины XIX века – где тут опасность конъюнктуры? Да, конечно, всегда есть люди, которые откровенно, цинично подстраиваются под заказ власти. Если они сделали этот выбор, то они просто становятся марионетками и глашатаями тех идей, которых сами не разделяют, а это означает медленное самоубийство.
Формула «реформа образования и науки» сегодня включает разное: единый государственный экзамен, Болонский процесс, реорганизация управления вузами… Что из этого, на ваш взгляд, рационально, а что нет, и выстраивается ли общая линия?
Я бы сказал, что в принципе, по исходной идее рациональны абсолютно все перечисленные направления модернизации образования, однако властные структуры не всегда полноценно используют эту рациональность в позитивных целях. Всегда появляются дополнительные, сопутствующие цели и практики, которые порой оказываются антисоциальными. Например, под лозунгом развития Болонского процесса очень легко произвести сокращение финансирования образования, оставив в бюджетной зоне только первый уровень обучения, бакалавриат. То же касается и введения платных услуг в средней школе. Против таких явлений нужно бороться через институты гражданского общества.
Однако перечисленные негативные тенденции все же не должны бросать тень на модернизацию образования как таковую. Образование больше невозможно рассматривать в отрыве от процессов универсализации, глобализации, идущих повсеместно в мире и особенно в развитых странах Европы. Есть проблема Шенгенской зоны безвизового передвижения граждан Евросоюза, не менее насущна проблема единой европейской валюты. Но проблема единой зоны европейского образования просто-таки краеугольна! У нее две стороны: свободная конвертация вузовских дипломов развитых стран и свободное перемещение трудовых ресурсов, то есть попросту говоря – огромных масс профессионалов, «вооруженных» общеевропейскими вузовскими дипломами. Подчеркиваю, все перечисленные явления и факты – именно проблемы, их можно решать с большей или меньшей оперативностью, но нельзя делать вид, что их не существует. Скажем, Великобритания не вошла в зону «евро», но это же не означает, что англичане могут игнорировать тот факт, что большинство членов Евросоюза живут в зоне евро.
Или возьмем ЕГЭ. Выскажу непопулярное мнение: сама идея количественного сопоставления результатов образования – абсолютно верна. Подобные механизмы успешно работают во Франции, США, в других странах. Во Франции, например, каждого выпускника, начиная с первых классов лицея, ведут по жизни колонки цифр, заработанных баллов. Но там каждый год средние учебные заведения заканчивают несколько десятков тысяч молодых людей, а у нас – многие сотни тысяч вчерашних школьников обивают пороги вузов очень (очень!) разного уровня. Такую массу людей труднее охватить единой шкалой оценки, слишком многое зависит от региона, от конкретной школы. Поэтому здесь еще много нужно работать, чтобы отделить зерна от плевел.
А можете ли вы прокомментировать, как все эти процессы отразились на развитии РГГУ? Ведь здесь была попытка привлечь в университет негосударственные средства – как университет вышел из той ситуации, какой приобрел новый опыт, какие сделал выводы?
С нашим университетом произошло то же, что и со всей страной. Был подъем, потом кризис, потом иллюзии (впоследствии быстро утраченные), наконец наступил период трезвого и сдержанного оптимизма. Манны с неба больше никто не ждет, но и в уныние люди вокруг не впадают, не так ли? Мы (имею в виду – работники пера и кафедры) разное повидали на своем веку, но всегда находили возможность делать свое маленькое непростое дело. На сайте РГГУ, на его титульной странице начертан девиз: «традиции и инновации». И правда, с одной стороны, мы наследуем традициям созданного в начале прошлого века Народного Университета русского мецената Альфонса Шанявского, а также существующего вот уже 75 лет Историко-архивного института. Но, с другой стороны, дата возникновения РГГУ – 1991 год – говорит сама за себя: мы – вуз новый, молодой, порою – дерзкий и амбициозный.
В самое последнее время наш университет получил очень мощный импульс для ускоренного развития. В ходе свободных выборов избран новый ректор, состоялась широкая дискуссия о выборе дальнейшей стратегии развития, пришли новые люди. Мы расстаемся с имиджем вечно оппозиционного вуза, стремимся трезво анализировать общественную ситуацию, работать с вызовами времени в целях развития потенциала нашего университета и – смею надеяться – образовательной системы России в целом.
Я хотел задать вопрос как раз об оппозиционности, но в сфере научной проблематики. Ведь какая-то часть проблем гуманитарного сообщества была связана с тем, что старые научные школы в 1990-е году оказались несостоятельными. Наступил период обучения у Запада, лучшие ученые стали публиковаться там и работать в тамошних методологиях. Однако далее выяснилось, что часть понятий не в полной мере ложится на российскую социальную реальность, что она требует каких-то новых методологий изучения. Есть ли у вас впечатление, что такая проблема была, и существует ли она сейчас?
Это все, конечно, на самом деле было, причем в большинстве гуманитарных дисциплин. Ведь (кроме, разве что, филологии) во всех науках традиция была в советское время либо прервана, либо «ушла на дно», а то, что диктовалось сверху, было в значительной степени конъюнктурно. В начале Перестройки Историко-архивный институт (а чуть позже его преемник РГГУ) был одним из первых мест, где эта сохраненная подспудно научная традиция вновь вышла на авансцену. Тогда у нас был создан Институт высших гуманитарных исследований, куда пришли подлинные столпы российской науки: покойные С. Аверинцев, М. Гаспаров, Е. Мелетинский, В. Топоров, ныне здравствующие Л. Баткин, Г. Кнабе, Б. Успенский…
Да, на какое-то время тогда возникло впечатление, что западная наука, которая развивалась вне тоталитарного давления, может просто «одолжить» нам свои подходы, методологию… На протяжении примерно десяти лет шла односторонняя трансляция научных стратегий из «свободного» мира в «постсоветский», наверстывалось упущенное, переводились тома и тома классических научных трудов, ранее недоступных в течение долгих десятилетий.
Как в голодном 1990-м шла к нам «гуманитарная помощь» в виде голландской ветчины, так же транслировались и образовательные технологии. Потом наступила другая пора. И дело вовсе не только в какой-то мифической неприменимости зарубежных методологий к России. Такие предположения мне всегда подозрительны, они часто сопровождаются заезженными камланиями о русской (российской) исключительности. Нет, уникальность российского культурного космоса под сомнение никто не ставит, но на науку все это не распространяется. Есть ведь наверняка и какая-нибудь коста-риканская исключительность или, скажем, кот-д’ивуарская – с точки зрения тамошних обитателей. Но нет ведь специальной коста-риканской или, на худой конец, буркина-фасойской математики, физики, правда? А значит, нет и сугубо русских методологий в науках, в том числе – гуманитарных.
Сейчас социологи отмечают, что ВУЗовский образовательный продукт направлен прежде всего на социализацию, а не профессионализацию личности. В этой связи интересно, где работают студенты РГГУ, есть ли у них проблемы с трудоустройством.
Мировая тенденция состоит в том, что на первый план выходит не фундаментальное образование и даже не профессиональное, а система социального адаптирования посредством образования. Впрочем, это касается прежде всего базового образования, так сказать, степени бакалавра. На этом уровне университеты выпускают людей, которые действует в рамках существующих технологий, не будучи в состоянии самостоятельно влиять на их развитие. Но технологии-то стремительно меняются – несколько раз за время пребывания человека в трудоспособном возрасте. Попробуйте-ка вспомнить, какие компьютерные оболочки и программы были модны лет пятнадцать назад – получилось?! Ясно же, что они навсегда канули в прошлое! И если какой-то университет пятнадцать лет назад во главу угла ставил как раз эти, тогда очень модные, технологии, то ныне его выпускникам – грош цена в базарный день.
В нынешних условиях человек-профессионал прежде всего должен уметь переходить от одной технологии к другой без травм и стрессов – это и есть социальная адаптация. Есть две магистральные задачи высшего образования, которые поставлены во главу обучения и в РГГУ. Во-первых, нужно учить не сумме знаний и навыков, а умению учиться и переучиваться – по научному это называется «компетентностный подход». Во-вторых, необходимо научить человека описывать себя, свои умения и навыки. Каждый специалист должен уметь себя представить, найти соответствие между спросом и предложением. Попросту говоря – уметь произвести впечатление на будущего шефа во время собеседования, а впоследствии это впечатление подтвердить.
Что касается выпускников РГГУ, то бренд нашего университета несомненно популярен в Москве, в России и за рубежом. Я вот уже полтора десятка лет на днях открытых дверей говорю, что нет такого престижного издательства, влиятельной общественной организации, телеканала, властной структуры, научного института, музея, университета, газеты, бизнес-компании, сетевого информационного портала, где бы не работали с успехом наши выпускники. Они ведь и у вас работали и работают во множестве – не так ли? Выпускники РГГУ по статистике, по многим рейтингам занимают лидирующие позиции, это факт вполне достоверный.