Каждую среду в 20:05 на частоте 99,6 выходит радиопередача «Нейтральная территория», совместный проект «Финам-FM» и "Публичных лекций «Полит.ру»". Проект посвящен попытке разобраться, как устроена окружающая нас действительность. Мы продолжаем публиковать расшифровки передач.
Дмитрий ИЦКОВИЧ: Добрый вечер! С вами опять сегодня передача «Нейтральная территория» - совместный проект радиостанции Финам FM - можно нам писать finam.fm и звонить по телефону: 730-73-70 – и Публичных лекций «Полит.ру». С нами в студии Константин Сонин.
Борис ДОЛГИН: Профессор Российской экономической школы, ведущий научный сотрудник ЦЭФИР. Это так, кажется, называется? Я бы сказал, один из самых интересных российских экономистов и аналитиков.
Д.И.: И мы с Борей Долгиным, как всегда. Вообще экономика у нас уже торчит из ушей, из ноздрей, из волос – отовсюду. Такая вот экономика, как в старинном анекдоте про Карла Маркса, который был просто экономист, а тетя Соня или тетя Берта – старший экономист. На самом деле, серьезной экономической науки в России очень мало, катастрофически мало. И мы будем говорить в основном не про ту экономику, которая в магазинах или у Кудрина, Набиуллиной или еще где-то.
Константин СОНИН: Вы не собираетесь у меня спрашивать про курс рубля?
Б.Д.: Нет-нет.
Д.И.: Про курс доллара, а про курс рубля не будем. Вообще экономическая наука говорит о таких же странных вещах, как любая другая наука: мы смотрим, как в стакане воды сломалась ложка, а на самом деле она целая, и вообще вещи устроены не совсем так, как они видимы. И если у вас есть вопросы по этому поводу, давайте вы нам будете их сегодня задавать, не мы вам. И мы начинаем наш разговор.
Б.Д.: Да, начинаем разговор. Экономическая наука - какую структуру, на ваш взгляд, она сейчас имеет? Как бы вы картографировали экономическую науку?
К.С.: Экономическая наука огромна. Я вначале скажу, чем экономическая наука не является. Все-таки это именно наука, ее связь с приложениями – такая же, как в биологии и медицине. То есть академические экономисты – это биологи, в отличие от медиков, которые кого-то лечат. Какое бы вы ни пригласили светило биологии, оно не сможет вам вырезать аппендикс. Точно так же самые выдающие экономисты вряд ли могут решить какую-то конкретную практическую задачу.
Д.И.: Но при этом ведь их всегда привлекают...
Б.Д.: В качестве консультантов.
К.С.: Я бы сказал, что многие из настоящих ученых и столпов экономической науки ни разу в жизни не касались ничего реального, и слава Богу.
Д.И.: Сегодня в вашем блоге я читал выражения «справедливое удовлетворение» и «интерес к назначениям в экономическом блоке Обамы». А это, прежде всего, академические ученые.
К.С.: Все-таки там соблюдается очень аккуратный баланс между академическими и неакадемическими экономистами. Скажем, будущим министром финансов назначен человек, который не имеет никакого отношения к академическим экономистам. А академическим советником назначена Кристина Ромер – человек, который занимался исследованиями именно научными и все же не теоретическими, а в каком-то смысле практическими - последствиями и уроками Великой депрессии.
Б.Д.: Не теоретическими, а практическими. Как это разделять?
К.С.: Теоретические вопросы в экономике – это вопросы о том, как люди принимают решения. Эти вопросы, скажем, могут для обывателя выглядеть очень…
Д.И.: Костя, простите, буду вас перебивать, потому что это довольно сложный вопрос. Еще раз, теоретические вопросы – это вопросы, как люди принимают решения?
Б.Д.: Как вообще что-то устроено.
К.С.: Я как раз хотел привести пример теоретического вопроса. Допустим, у людей есть какой-то предмет – сто долларов или один доллар, – и им нужно как-то его разделить между собой. Вот как они могут это сделать? На эту тему написаны тысячи статей, каждая из них покажется человеку с улицы абсолютно ненужной, бессмысленной. Но в каком-то смысле это создает базу знаний экономики как всякой фундаментальной науки. Те люди, которые понимают это, могут преподавать студентам, которые будут уже смотреть на какие-то реальные проблемы, возникающие во время переговоров между фирмами.
Д.И.: А практическая экономика?
К.С.: Практическая экономика – это где курс рубля и цены на нефть. Там человек, который учился у людей, которые занимаются теоретической экономикой, пишут научные статьи, заканчивает учебу и после этого занимается практической экономикой.
Б.Д.: Но вот работы Кристины Ромер, посвященные анализу мер, принимавшихся во время Великой депрессии, они ведь могут быть как-то использованы на практике? Поняты как урок, как поиск взаимодействия между государственной политикой и состоянием экономики?
К.С.: Именно урок, в очень широком смысле слова. Это значит, что когда у Президента Обамы появятся какие-то планы, конкретные предложения, то Кристина Ромер ему сможет сказать: вот в этом месте возникают противоречия с теорией, а тут все выглядит вроде гладко, но это противоречит экономической интуиции. Может быть, одной этой фразой она сэкономит сотни миллионов долларов.
Д.И.: Я по неграмотности не знаю ее работ. А она считает, что Рузвельт во время депрессии поступал правильно или неправильно?
К.С.: Она, безусловно, не задавалась таким вопросом. Она пыталась смотреть на последствия: были проведены такие действия, и в долгосрочной перспективе результаты такие-то. Большинство действий, которые тогда совершали сначала президент Гувер, а потом президент Рузвельт, в каком-то смысле разобраны по категориям «правильно» или «неправильно». Неправильно было тарифы повышать, неправильно было пытаться сбалансировать бюджет любой ценой, неправильно было повышать налоги. Правильно было увеличивать количество общественных работ. Но как только мы понимаем, что что-то правильно, сразу начинаются интересные вопросы, которые ближе к политической экономике, которой я занимаюсь. Потому что ведь если была принята какая-то совершенно неправильная мера, значит, они были дураки. Советники Рузвельта были не глупее нас с вами. Тем не менее, либо они чего-то не понимали, либо мы чего-то не понимаем.
Б.Д.: Либо ситуация вынуждала.
К.С.: Да. Это значит, что если мы сейчас говорим, что они что-то делали неправильно, то мы не понимаем какой-то части факторов, которые они принимали в расчет в тот момент.
Б.Д.: То есть не понимаем того, что формирует коридор возможностей.
К.С.: В частности, это.
Д.И.: А какого человека могло бы пригласить российское Правительство в качестве академического советника?
К.С.: В качестве академического советника оно могло бы пригласить Екатерину Журавскую – лучшего академического экономиста России, Сергея Гуриева, меня, Максима Никитина из Высшей школы экономики. Пожалуй, мой список кандидатур на этом заканчивается.
Б.Д.: Всего четыре человека?
К.С.: Из старшего поколения, скажем, Виктор Полторович или Валерий Макаров – это академики, репутация которых в советское время базировались на работах в области матэкономики. Они могли бы, но все-таки первые четыре…
Д.И.: А нужен матэкономист в качестве академического советника Правительства?
К.С.: Мы ведь понимаем, что такое академический советник, что это не тот человек, который ставит визу на бумагах об осуществлении каких-то конкретных проектов. Этому человеку доверяют именно в плане общей интуиции, и эти люди, которых я назвал…
Д.И.: Годятся.
К.С.: Они годятся. А я бы хотел продолжить разговор, кого и кем назначил Обама. Он еще назначил Ларри Саммерса главой Национального экономического совета. Ларри Саммерс – это удивительный пример. Это человек, который сделал сначала довольно крутую карьеру как академический экономист и к сорокалетнему возрасту он был одним из самых сильных сорокалетних ученых. В экономике это еще молодость. Но после этого он оставил академическую карьеру и занялся госслужбой. Это заняло десять лет. Потом он был министром финансов последней администрации Клинтона. Он в каком-то смысле является человеком, перешедшим из одной области в другую. Такое тоже можно себе представить, но это занимает годы, и это никак нельзя делать…
Д.И.: Но в Америке, если я не ошибаюсь, в отличие от многих других стран и нас, прежде всего, такой шлюз налажен – между академической наукой и практической деятельностью?
К.С.: Я бы сказал, что нет.
Б.Д.: Ты имеешь в виду Кондолизу Райс?
Д.И.: Нет, Райс не занималась наукой никогда, она была администратором. А мы напоминаем, что у нас сегодня в гостях Константин Сонин, экономист.
Б.Д.: Профессор Российской экономической школы, одного из крупнейших экономических вузов страны.
К.С.: Крупнейших – вы имеете в виду по числу публикаций и выступлений? Потому что по размерам это очень маленький вуз.
Б.Д.: Я бы сказал, крупнейших в смысле передовых.
Д.И.: По значению.
К.С.: Да, мы – единственный российский вуз, который входит в сто ведущих исследовательских центров в Европе. Правда, мы примерно на сотом месте.
Б.Д.: Ну, это тоже не так плохо.
Д.И.: А кто на девяносто девятом?
К.С.: Не знаю.
Д.И.: А на первом?
К.С.: На первом месте идет Лондонская школа экономики, и в Европе, я думаю, в первой десятке разве что Тулуза и Помпео Фабра из неанглийских вузов. Может быть, еще Тилбург из Стокгольмской школы экономики.
Б.Д.: Да, интересно.
Д.И.: Напоминаем наш телефон.
Б.Д.: Наш телефон – 730-73-70, сайт – finam.fm. Мы просим задавать нам вопросы об экономике, как о науке.
Д.И.: И у нас есть какое-то письмо.
Б.Д.: Да, у нас есть сообщение от Алексея: «Бедных «ломоносовых» много в нашей стране. Их нужно искать и помогать учиться. Это должно быть аксиомой. А середнячки и богатенькие пусть платят». Я бы сказал, что это высказывание в той же степени аксиоматично, сколь и кажется неверным. Потому что «ломоносовы» бывают в любых слоях, и середнячки бывают в любых слоях, и вообще не слишком склонные учиться.
Д.И.: Но «ломоносовы» - это, конечно, хорошо. Пусть их будет побольше. Никто не против. Но давайте вернемся к экономике.
Б.Д.: Мы говорили о шлюзе между академической наукой и прикладным знанием. Вот Костя приводит пример биологии и медицины. Безусловно, там происходит такое опускание высокого знания в практическую деятельность.
К.С.: Нужно понимать размер этого всего экономического пространства в Соединенных Штатах. Если мы посмотрим на тысячу лучших…
Д.И.: Мы в мире, но мы все-таки в России.
К.С.: Мы посмотрим сейчас на тысячу лучших вузов в мире по экономике, из них семьсот будет в Америке, то есть это огромное академическое пространство. Это огромное количество людей, работающих в том, что называется police advice, которые слушают академических экономистов и делают какие-то приложения. Огромное количество людей, которые работают в экономике. У нас это все очень разорванное. В России есть два десятка экономистов, публикующихся в серьезных журналах.
Б.Д.: То есть это пространство разорванное и сжатое?
К.С.: И разорванное, и сжатое. Одни и те же люди у нас занимаются и экономической публицисткой, и…
Б.Д.: И экономической наукой, и принятием решений.
К.С.: И еще являются администраторами в своих вузах. Это действительно…
Б.Д.: От бедности.
К.С.: Я же говорю, пространство настолько пустое… Это по бедности. Надо понимать, что в России гуманитарная традиция была прервана на несколько десятилетий, буквально полностью разрушена.
Д.И.: Гуманитарная?
К.С.: Именно гуманитарная. Если посмотреть на наше отставание в образовании в истории, антропологии, социологии, экономики, то здесь мы не только отстаем, но во многих областях мы даже не знаем, насколько мы отстаем. Я думаю, что если вы поговорите с Ароном Гуревичем, он то же самое скажет.
Б.Д.: К сожалению, с Ароном Яковлевичем нам уже не удастся…
К.С.: Но по его книге видно, что он думает то же самое.
Б.Д.: Да, он у нас был в планах «Публичных лекций», но не успели.
Д.И.: Не успели, хотя у нас много было замечательных людей в «Публичных лекциях», и многих замечательных людей мы знали и знаем.
Б.Д.: И учились у них.
Д.И.: И учились у них. Поэтому, в общем, с Костей и не согласны. Действительно, с социологическим и обществоведческим циклом был, конечно, швах: все было полностью замещено известно чем, и известно, на какой период, хотя некоторые прорывы были. Мы вчера с Борей обсуждали устройство нашего социологического, обществоведческого поля. Конечно, Лотман был и социальным мыслителем, кроме того, что он был гуманитарным ученым. Большие, действительно мировые достижения в этой области для мира дал, конечно, прежде всего, Бахтин. Но не только Бахтин, много еще чего было.
К.С.: Вы понимаете, что Бахтин учился, я подозреваю, еще в царской России?
Б.Д.: Да, конечно.
К.С.: Я говорю про разрыв в несколько десятилетий.
Д.И.: Бахтин жил, преподавал и в Союзе тоже. Это было не пустое пространство.
Б.Д.: Какие-то элементы традиции были.
К.С.: Точно так же Василий Леонтьев выучился в Российской Империи, Евгений Слуцкий…
Д.И.: Питирим Сорокин.
К.С.: Евгений Слуцкий работал в тридцатые годы в России. Это единственный экономист российского происхождения, который есть в любом учебнике элементарной экономики. Вы, наверняка, никогда не слышали имя Евгения Слуцкого?
Д.И.: Нет. Виноват. А ты слышал?
Б.Д.: Нет.
К.С.: Он опубликовал свою знаменитую статью в 1915 году в одном итальянском журнале. Она была замечена только позже, в сороковые годы.
Б.Д.: О чем была статья?
К.С.: Это некоторые соображения, уравнения в микроэкономике о том, как повлияет на поведение человека увеличение его дохода, о том, что появляется несколько разных эффектов. Возможно, что очень хитрые изменят свое потребление между дорогими и дешевыми товарами. Возможно, что оттого, что у него прибавился доход, больше будут покупать дешевых товаров. Это теоретическая работа, но уравнение Слуцкого есть в любом учебнике микроэкономики. Но с тех пор прошли десятилетия.
Б.Д.: Понятно, но пафос Димы был в том, что как бы ни давили и ни душили настоящую науку в таких идеологически окрашенных областях, все равно какие-то школы, какие-то ученые сохраняются.
К.С.: Есть выдающие ученые буквально в любой области.
Д.И.: В том числе, историки, антропологи, лингвисты.
К.С.: Я вот спрашивал Клиффорда Герца, теперь уже покойного, одного из величайших антропологов двадцатого века. Он тоже назвал Бахтина, когда я спросил про российского антрополога, оговорившись, что это не совсем антрополог.
Д.И.: Я бы назвал все-таки Герасимова в восстановлении этих самых…
Б.Д.: Ну, это все ерунда.
К.С.: Он вспомнил и Герасимова, но это тоже относится совсем к другой эпохе, а я пытался говорить про современность.
Б.Д.: Ну, какие-то школы все-таки тянутся оттуда, какие-то тянутся через Тартускую школу до нынешнего момента, а Тартуская наследовала каким-то питерским филологическим традициям.
Д.И.: И московским.
Б.Д.: Да, и немного московским двадцатых-тридцатых годов.
К.С.: Правильно. У нас такое же было в математической экономике, потому что у нас был нобелевский лауреат Леонид Канторович. Валерий Макаров, которого я упоминал, - это его ученик, так что какая-то линия сохранятся, но это все исключения. Нет заполненного пространства.
Д.И.: Попросту нет среды.
К.С.: Нет пространства, из которого можно выбирать разных людей. Не случайно, я это знаю, среди упоминавшихся людей (не хочу называть имен), есть такие - в последнее время к ним за советами обращалось и высшее руководство страны, и самая экстремальная оппозиция. Потому что просто очень мало этих экономистов. Собственно, и за моими советами обращались. Не такие высокие люди, но и из Правительства, и из «Другой России».
Б.Д.: Это очень понятная ситуация. А что делать? Как восстанавливать эту самую плотность научного пространства? Можно что-то сделать?
Д.И.: И можно еще один к этому вопрос, внахлест? Есть ли у нас в постановке задач какое-то отличие от других частей планеты?
К.С.: Это такой же вопрос, как про физику и биологию. У нас другие проблемы в здравоохранении. У нас, может быть, немножко другие болезни, но хоть сколько-нибудь фундаментальные проблемы абсолютно такие же во всех странах. То же самое и в экономике.
Б.Д.: Видимо, есть отличия в специфике отдельных школ?
К.С.: Может быть, какая-то специфика есть, но она касается приложений. Любая хоть чуточку фундаментальная проблема становится международной. Экономистам в этом смысле хорошо: международная среда очень сильно интегрирована. Можно говорить о едином пространстве международной экономической науки. Это не во всех науках присутствует. Например, в политологии такого единого пространства нет.
Д.И.: Но с политологией у нас еще хуже, чем с экономикой.
Б.Д.: Ну да, она и позже институционализировалась.
Д.И.: Нет математической политологии. По-моему, в этом проблема.
Б.Д.: Она есть. Есть ведь?
К.С.: Я могу сказать, что по математизированной политологии в мире есть сотни журналов, то есть каждый год публикуются тысячи статей. Даже только по теории конфликтов, о том, как вести переговоры с террористами, как заниматься вопросами ядерной политики, об этом теоретических журналов немало. Их просто отсюда не видно, и нам это кажется немножко экзотикой, потому что мы просто их не знаем.
Б.Д.: А что делать? Как все-таки восстанавливать это пространство?
К.С.: Первая необходимая вещь – это время. В этих науках все-таки у нас большой успех. Не сравнить с тем, что было в Советском Союзе. Сейчас образование в области экономики несравнимо лучше. В этом смысле мы живем в другом мире. А второе условие - нужно быть более открытыми. Нужно уходить от той ситуации, когда наши лучшие студенты едут учиться в Гарвард, и только одна десятая из них возвращается. Нужно, чтобы ехали каждый год десятки тысяч людей, как из Китая, и чтобы возвращалась значительная часть, чтобы там учились не только самые лучшие, но и средние. Это необходимо, чтобы стать частью большого развитого мира.
Б.Д.: То есть необходимо форсированное перемешивание.
К.С.: Речь идет не о форсировании, речь идет о десятилетиях.
Д.И.: В любом случае это долго. А вот нам, филологам, кажется, что в экономическом образовании стало получше, а в нашем, филологическом, пожалуй, похуже.
Б.Д.: Но это тоже все не так.
К.С.: А вы уверены, что вы это все правильно оцениваете? Смотрите, в Советском Союзе огромное количество видов науки и исследовательской деятельности, прикладной деятельности было просто совершенно закрыто. Любой талантливый ребенок, который мечтал быть политологом или экономистом, был математиком, или историком, или философом.
Д.И.: Я ровно про это и сказал.
К.С.: То, что сейчас эти преподаватели жалуются… Возможно, это значит, что в вашей филологии преподавание улучшилось. Но при этом студенты стали хуже, потому что…
Б.Д.: У них появились другие возможности.
К.С.: Потому что они перешли в другие области.
Д.И.: Не улучшилось. Все-таки тому есть объективные причины: ушло поколение достаточно крупных личностей, которое так запросто не народится.
К.С.: И к этому, наверное, еще добавилось, что одно поколение ушло, а другое эмигрировало.
Д.И.: А следующее более или менее рассосалось, распылилось по миру.
Б.Д.: К счастью, некоторые из них хотя бы часть времени находятся здесь.
К.С.: Кирилл Рогов у нас, экономистов, остается из ваших филологов.
Б.Д.: Да, да.
Д.И.: Да, Кирилл Юрьевич остается, но он, по-моему, не преподает же? И больше занимается публицисткой, хотя и книжку про Петра пишет уже лет пятнадцать. Так что это все довольно долгая история.
Б.Д.: Но кто-то остается здесь и там. У нас есть Андрей Леонидович Зорин, который преподает и в Британии, и здесь в РГГУ. Поэтому есть какая-то надежда.
Д.И.: Хорошо, а мы продолжаем передачу «Нейтральная территория» - совместный проект радиостанции Финам FM - писать можно на finam.fm и звонить по телефону: 730-73-70 к нам в студию – и Публичных лекций «Полит.ру». С вами в студии Дмитрий Ицкович, Борис Долгин…
Б.Д.: И Константин Сонин, профессор Российской экономической школы, один из самых интересных, ярких экономистов, во всяком случае, среди молодого поколения.
Д.И.: А я хочу задать уточняющий вопрос: есть ли какие-то области экономического знания, которые в России виднее, которые какой-то специфике нашей соответствуют? Например, есть великий ученый, занимающийся тюрьмами, пеницитарными системами, Кристи – норвежец, который с удовольствием приезжает в Россию, чтобы ее изучать. Потому что здесь с пеницитарной системой все так криво и любопытно, что ему крайне интересно на это посмотреть.
К.С.: Я бы сказал, что есть некоторые области, которые стали виднее на примере развития Советского Союза и того, что происходило после коллапса Советского Союза. Как развиваются институты, как они переносятся, как они приживаются. Нельзя сказать, что в этой области прогресс был достигнут руками российских ученых. Нет, это было сделано руками заграничных ученых. Но они смотрели, прежде всего, на опыт России. Вспомним, например, нобелевскую премию прошлого года. Она была присуждена за чисто математическую экономику Эрику Маскину, Роджеру Майерсу и Леониду Гурвицу. Но начинал-то Леонид Гурвиц с абсолютно прикладной проблемы: почему вообще может успешно существовать командная система, как теоретически устроен механизм передачи информации, создания правильных стимулов для людей в системе, где нет цен. Это не такая простая задача. Если вы знаете хороший ответ, то получите Нобелевскую премию.
Д.И.: Мы только что издали второе издание книжки, близкой к этой теме – мобилизационной экономике. Покойного Олега Кена.
Б.Д.: Двадцатых-тридцатых годов в первую очередь. А у нас на линии Георгий. Добрый вечер!
Георгий: Добрый вечер! Моя профессиональная деятельность далека от экономики. Просто то, что вами обсуждалось, меня навело на мысль. Дело в том, что я практикующий врач и осознанно ушел из науки именно в практическую медицину. По одной простой причине: меня удивил масштаб бедствия, что ли, я даже не знаю. Скажем так, медицину как науку сложно интерпретировать…
Б.Д.: Ну, это да – прикладная сфера.
Георгий: Это самая неточная из всех наук, наверное. Но вообще состояние культуры, науки в нашей стране пугает. Если вы, уважаемые ведущие, считаете, что в экономике такие провалы у нас, то я просто…
Б.Д.: В экономической науке.
Д.И.: В экономике – тоже, но это разные провалы.
Георгий: Да. Но насколько все плохо в медицине, вам даже, наверное, и представить сложно. Как вы сказали, мы не просто отстаем, а даже трудно оценить этот разрыв и дистанцию от мировой науки. В медицине это очень остро, во всяком случае, по моей специализации.
Б.Д.: Какие-то новаторские интересные работы у нас выходят?
Георгий: Я так скажу, люди, которые знают языки и относятся к своей профессии серьезно, как правило, после окончания института просто закрывают учебники на русском языке и вообще всю научную литературу. Я имею в виду медицину.
Б.Д.: Да, понимаю.
Георгий: Настолько все плачевно.
Б.Д.: Спасибо.
Георгий: Доверия никакого нет к тому, что происходит. Я не знаю, как в экономике.
Д.И.: Комментарии?
Б.Д.: Вполне классическая ситуация.
К.С.: Смотрите, три года назад два американца: Андрей Шлейфер – это один из самых знаменитых экономистов современности, и Дениэл Трейсман – это политолог из Университета Калифорнии в Лос-Анджелесе – написали статью с очень провокационным названием. Называлась она «Обыкновенная страна». И там выдвигается мысль, что все противоречия, которые возникают с обликом России в нашем сознании, снимаются, если мы правильно ставим Россию в сравнительную перспективу. Это нормальная развивающаяся страна. Если мы посмотрим по ВВП на душу населения и сравним, например, с Аргентиной и Венесуэлой, то оказывается, что у нас огромное количество показателей: и свобода прессы, и власть президента, и уровень развития медицины, и смертность – все оказывается совершенно на своем месте. То есть как только мы прекращаем сравнивать себя с Америкой или с европейскими странами, тут же все парадоксы начинают исчезать.
Б.Д.: То есть вопрос в правильном выборе якоря?
К.С.: Да. И что это у нас история советского времени, история интеллектуальной изоляции и история изоляции от якоря плюс пропаганда задают такую неправильную сравнительную перспективу.
Д.И.: А если мы начнем себя осознавать в правильной сравнительной перспективе, мы друг друга не порежем быстро? У нас и так колоссальные проблемы с идентичностью.
К.С.: Интересно, что насчет порезать, то преступность у нас выше, чем полагается. У нас и коррупция выше, чем нам полагается.
Д.И.: Более того, у нас был в гостях Еникополов, который нам это рассказывал, что мы – вторая страна в мире (другая, по-моему, Боливия), где наблюдается одновременный рост в течение десяти лет как убийств, так и самоубийств. А больше таких стран нет.
К.С.: Но у нас до 2005 года продолжался рост убийств, а потом он пошел немножко на снижение.
Б.Д.: Но вот по его представлению все равно вот такая уникальность есть.
К.С.: Надо понимать, что у нас в советское время тоже был этот эффект, убийств было гораздо больше, чем нам полагалось бы по уровню развития образования.
Д.И.: Вопрос же в другом. Давайте договоримся. Ура! Мы договорились: мы – Венесуэла!
К.С.: Мы сравниваем себя с Венесуэлой?
Д.И.: А воробей-то знает, что мы – Венесуэла?
К.С.: Что значит воробей? В каком-то смысле это вопрос нашей адекватности. Вам в жизни будет сильно помогать, если вы себя будете ежедневно сравнивать с какими-нибудь выдающимся человеком, с каким-нибудь выдающимся спортсменом или с выдающимся телеведущим по внешности?
Д.И.: Честно? По-разному. Надо выбрать себе…
К.С.: Мне кажется, если вы будете прыгать в троллейбус, считая, что вы олимпийский чемпион, то вы будете часто промахиваться. И так же со страной.
Б.Д.: Дима имеет в виду следующее: если у нас не будет представления о том, что должны быть какие-то культурные установки на, условно говоря, европейском уровне, и мы к этому не будем стремиться, то… В общем, понятно.
Д.И.: У нас кроме экономики есть много чего еще. Например, православие.
К.С.: Мне кажется, что признание того, что у нас большие проблемы с экономической наукой, никак не мешает нам быть красивыми, православными, наслаждаться другими успехами.
Д.И.: А это не мешает?
К.С.: Я думаю, что любой самообман всегда хуже. Чем адекватнее мы оцениваем, тем быстрее мы догоним. Полно стран догоняли по самым разным параметрам лучшие страны и обгоняли их.
Д.И.: То есть экономическая наука к практической самоидентификации большинства людей не имеет никакого отношения?
К.С.: Я считаю, что вопрос самоидентификации и вопрос адекватности представлений о себе – одно другому не мешает. Нормальная самоидентификация и адекватность оценки своих способностей.
Б.Д.: Да. Совсем недавно мы проводили публичную дискуссию по экологическим проблемам. Приезжал сопредседатель Фонда Берли, выступали разные наши экологи. И мысль одного из них была в том, что когда мы берем на себя какие-то экологические обязательства, то очень важно правильно встраивать нашу страну в ряд стран, исходя именно из реальных экономических показателей, а не из того, что мы должны быть на уровне Соединенных Штатов.
Д.И.: Или из того, что мы победили фашизм, например.
Б.Д.: И тогда мы возьмем те обязательства, с которыми мы внутренне будем готовы согласиться.
К.С.: И это относится ко всему. Посмотрите, например, на наши геополитические амбиции. Почему бы нам не соревноваться, например, с Францией или с Англией? Но мы же обязательно хотим соревноваться с Америкой во всем!
Д.И.: Но мы недавно были сверхдержавой. Мы же хотим поэтому…
К.С.: Вы точно уверены, что мы недавно были сверхдержавой?
Д.И.: Так нам рассказывали.
К.С.: А еще что наше оружие, якобы, было лучшее в мире? Да, я помню. Чего они только не рассказали? И что Вторая Мировая война началась 22 июня 1941 года. Я помню, много чего рассказывали. И у Красной Армии не было главнокомандующего во время гражданской войны…Что Советский Союз вступил в Великую Отечественную войну двадцать второго июня. Но это же неправда, да?
Б.Д.: Да, это неправда.
К.С.: Он к этому моменту уже полтора года в ней участвовал.
Б.Д.: Ну, частями, не все время, я бы так сказал.
Д.И.: Давайте послушаем Юрия.
Б.Д.: Добрый вечер, Юрий.
Юрий: Добрый вечер! Спасибо за передачу. Очень интересно вас слушать.
Б.Д.: Спасибо.
Юрий: Хотелось бы задать вам два вопроса. Первый. Вы оперировали ВВП, который рос у нас постоянно. А расшифруйте, пожалуйста, за счет чего был рост? Не за счет ли надутой цены на нефть? И второй вопрос. Вы сказали, что было 22 июня. Но был и апрель, когда мы вышли в космос и действительно стали первыми. Слабой стране, извините, это не под силу.
Б.Д.: Спасибо за вопросы. Так, вопросы понятны. Очень разные два вопроса. Я бы начал со второго, потому что…
Д.И.: Он продолжает тему.
К.С.: Я хочу сказать, что признание адекватности своей позиции не требует отказа от достижений и от героизма.
Д.И.: Да, и от Толстого с Достоевским.
К.С.: Это было выдающееся достижение, когда наш человек первым полетел в космос, когда мы первыми запустили спутник. Собственно, в мире запуск спутника – это более известное событие. Конечно, это очень важно, но совершенно легитимно задавать вопрос о том, не было ли это достигнуто, например, излишней для страны на таком уровне экономического развития, для такого уровня благосостояния граждан концентрацией ресурсов на одном предмете. Не удивительно, кстати, что космическая программа была очень сильна в годы быстрого хрущевского роста, но уже к концу шестидесятых и со стагнацией семидесятых…
Б.Д.: Да, мы стали отставать.
К.С.: Мы начали, действительно, серьезно отставать. Это все-таки отчасти поддерживалось концентрацией ресурсов и тем, что мы очень быстро росли в пятидесятые годы. Теперь про рост ВВП в последние десять лет?
Б.Д.: Да.
К.С.: Я думаю, что есть нескольких составляющих, и цена на нефть – это только одна из них. Первая составляющая, я бы сказал, это очень низкая стартовая точка в 1998 году. Всегда легче расти с очень низкой стартовой точки. Вторая состоит в том, что у нас в 90-ые годы появился новый предпринимательский класс и институты. Третий фактор - это цена на нефть и металлы. И четвертый фактор в том, что была консервативная фискальная и денежная политика.
Д.И.: С тем мы уходим на перерыв.
…
Д.И.: Добрый вечер еще раз! Передача «Нейтральная территория» - совместный проект радиостанции Финам FM - finam.fm, можно писать по такому адресу, и звонить по телефону: 730-73-70 – и Публичных лекций «Полит.ру». С вами я – Дмитрий Ицкович, Борис Долгин.
Б.Д.: И Константин Сонин, профессор Российской экономической школы. Это один их самых ярких экономистов, которому очень много разного интересно, о чем можно судить и по его колонкам в «Ведомостях», и по его блогу, и по его рассказу в нашей передаче, и по лекции, которая скоро, я надеюсь, появится у нас на сайте «Полит.ру» в расшифровке.
Д.И.: Вот, например, Константин очень любопытно рассказывал в своем блоге о научном способе прогнозировать цену на нефть.
К.С.: Не надо смеяться над экономистами. Там была написана совершенно строгая научная вещь, совершенно правильная, что лучшее предсказание цены на нефть, лучший прогноз, который мы можем сегодня дать, – это сегодняшняя цена. Это не такая-то простая вещь.
Д.И.: Это надо выучить. Понять это невозможно.
К.С.: Дело в том, что экономисты, особенно экспериментальные экономисты, которые ставят эксперименты на людях, хорошо знают, что у людей есть тенденция находить какие-то зависимости в зашумленных данных. Если просто сделать какую-то последовательность случайных чисел, люди ищут какие-то синусоиды.
Д.И.: И теорию заговора.
К.С.: Теория заговора – это тоже приложение.
Д.И.: К этому же, да?
К.С.: К этому же. Чтобы воспринимать сложный мир просто, мы строим теорию заговора. Это действительно упрощает жизнь. Вот с ценами на нефть то же самое: лучшее предсказание, которое можно сделать статистически, - это то, что она будет такой же, как сегодня. Это не значит, что есть какая-то функция, которой мы не знаем. Возможно даже, что такой функции как раз нет. Я только что столкнулся с этой ситуацией, помогая Александру Кияткину писать статью в «SmartMoney» про экономические циклы. Дело в том, что факт наличия ярко выраженных циклов в данных не означает, что есть какая-то циклическая зависимость. То есть, это не значит, что один цикл как-то связан с другим. И пример у меня, тоже медицинский, был вот такой. Представьте, что с вами с какой-то периодичностью случаются несчастные случаи: то на вас падает кирпич, то вы ломаете ногу, ну, как с каждым человеком. Потом, вы выздоравливаете. Если вы составите график вашего здоровья, то, конечно, в нем будут видны циклы: вот ухудшилось, вот начало улучшаться. Но это не значит, что между тем, что вы сломали ногу, играя в футбол, и тем, что на вас упал кирпич, есть какая-то связь, и по падению кирпича можно предсказать, когда вы в следующий раз сломаете ногу. Такой зависимости нет, и, тем не менее, циклы появляются.
Б.Д.: Здесь зависимость есть, но не связанная с падением кирпича. Зависимость есть в том, что если человек живой, если у него пока хватает сил выздоравливать, то обычно от травм он в той или иной степени вылечивается. Некоторая способность к самовосстановлению организма и есть зависимость.
К.С.: У фаз цикла есть зависимость и есть логика, но повторяю, что тут нет никакой циклической функции, которой это определяется.
Д.И.: Так и в экономике.
К.С.: Так. И это существенная гипотеза. Называется она «Теория реальных бизнес-циклов». Она про экономические циклы. Про это написаны сотни работ – и теоретических, и эмпирических, - говорящих о том, что нет никакой циклической зависимости, что мы просто знаем нечто про фазы цикла, как экономика восстанавливается. Но каждый раз шок, за которым происходит падение, случайный, его нельзя в статистическом смысле предсказать.
Д.И.: Костя, а какой ваш главный интерес в экономической науке?
К.С.: О! Вы не поверите, но я – специалист по теории недемократических политических режимов. Вот представьте такую модель… Сначала скажу, что есть огромное количество моделей, огромное количество работ – десятки лет, десятки журналов, тысячи статей, сотни тысяч человеко-работ – про демократию: как люди голосуют, как политики выбирают позиции, как что и на что влияет. Но есть и существенно другие режимы. Вот представьте, что у нас есть какой-то совет, и там люди могут проголосовать за то, чтобы кого-то, например, убить. Взять и проголосовать. И таким образом Рыков и Бухарин передаются в руки НКВД. Это абсолютно конкретный пример. С 1924 года по 1953 годы из тех людей, которые не сохранились в советском политбюро, всего один покинул политбюро живым, то есть семнадцать человек так или иначе погибли. Кто-то умер еще своей смертью. Один человек работал на самых последних должностях в Киеве. И вот этим примером мотивируется теоретическое исследование.
Д.И.: А кто не погиб?
К.С.: Петровский. Первый красный нарком советской Украины. Так вот, представить невозможно, что единственным выходом из политбюро была смерть. Вопрос. А почему человек не может уйти полностью из политики, сказать: «Все, я в это не играю»? Почему все обязательно гибнут? Это хороший теоретический вопрос. У нас с Георгием Егоровым есть статья про это.
Д.И.: Это вопросы экономиста?
К.С.: Абсолютно экономиста, потому что экономика занимается всем, что связано с принятием решений, в которых есть выгоды и издержки. Как только выясняется, что решение принято не из каких-то других, а из рациональных соображений, сразу начинается экономика.
Д.И.: Я все понял: Константин – страшный карьерист. Если настоящие американские ученые, изучающие вопросы экономической демократии, видят вершину своей карьеры в качестве председателя Экономического совета какого-нибудь демократически избранного президента, то Константин как специалист по недемократическим, тоталитарным режимам, наверное, видит вершину своей карьеры как советник какого-нибудь правильного диктатора.
К.С.: Почему вы считаете, что я отношусь к диктаторам так серьезно? Они для меня, как динозавры для палеонтолога или как медведи для биолога, – предмет исследования. Я их насколько серьезно, чтобы давать им советы, не воспринимаю.
Д.И.: Кого - первым, а кого - вторым? Как с точки зрения экономической теории? А что, хороший совет!
К.С.: Знаете, я из своих теоретических соображений скажу. Конечно, то, чем занимается любой ученый в любой стране, бывает связано с его желанием бороться со своими подсознательными страхами. Но вот я написал в колонке 2004 года, что теория предсказывает, что Президент Путин будет оставаться у власти до смерти. И пока что ничего этому не противоречит. Вот я это писал в своей колонке, а все крутили все пальцем у виска: «Да ты что? Да он устал!»
Д.И.: «Да он не хочет!»
К.С.: «Да он не хочет! Да у нас такая страна, что он не останется!» Во всех странах у власти остаются все, кого не выпихивают. И он остался. Теория это хорошо предсказывает.
Д.И.: Да, у нас сравнительные политологи то же самое говорили.
Б.Д.: Можно ли ожидать, что экономика будет теперь заниматься вообще всеми проблемами? Насколько широка ее экспансия: в целом и в каких-то направлениях?
К.С.: Я думаю, что экспансия экономистов в последние годы была связана, в частности, с тем экономическим бумом, который был по всему миру, и тем, что экономисты, конечно, были первыми бенефициарами этого бума, как и всех бумов.
Д.И.: И депрессий тоже, по-моему. В любой из бумов они…
К.С.: Да, они выигрывают.
Б.Д.: То есть они вообще первые бенефициары.
К.С.: Экономисты среди всех социальных наук всегда финансируются первыми, идет ли дело к лучшему или худшему.
Д.И.: «Кто тут про деньги? Заходи первым. А потом – следующий»
К.С.: Вы в этом видите какую-то несправедливость:
Д.И.: Конечно.
К.С.: А я – нет. Так что экспансия замедлится, но не прекратится.
Б.Д.: Интересно, поговорим потом подробнее. Добрый вечер, Олег!
Олег: Добрый день! У меня такой вопрос. По моим представлениям, современная экономика – это просто набор шаблонов. Какие-то отслеживаются закономерности в экономике: если этот показатель повышаем, значит, рынок реагирует вот так. Есть ли в экономике представления, что нужно двигаться от шаблонов к неким кибернетическим моделям, которые будут полностью описывать этот процесс, а не чисто эмпирически?
Б.Д.: Понятно. Спасибо.
К.С.: Я не знаю. В принципе, кибернетические модели в экономике обсуждались, я думаю, с того дня, когда появились первые кибернетические модели. Они тут же стали обсуждаться экономистами, и экономисты, с одной стороны, понимают, что из этого можно извлечь какое-то глобальное понимание неустойчивости сложных систем. Но в то же время у экономистов, отчасти по историческим причинам, есть такая тенденция – думать про очень конкретные вопросы. Это не случайно. Это потому, что в общественных науках огромной и сложной научной задачей является просто установление общего языка между двумя учеными. И из-за того, что экономисты так озабочены тем, чтобы был некоторый универсальный язык, идет некоторая направленность на четко поставленные задачи. Но считать, что по каким-то причинам экономисты не учитывают чего-то из кибернетической мудрости, неправильно. Все учтено. Полностью все.
Д.И.: Все учтено могучим органом.
К.С.: Из кибернетической мудрости современные экономисты учли все.
Б.Д.: Как мне показалось, задававший вопрос имел в виду, что экономисты просто выстраивают какие-то статистические модели. Он хотел более сильных моделей.
К.С.: Есть экономисты, которые строят большие модели, сложные модели. Но там возникают трудности другого толка, так же, я думаю, как и кибернетических моделях. Мне кажется, что тут можно извлечь такую общую мысль про последний кризис, что когда система становится слишком эффективной, это снижает устойчивость. Есть какая-то польза от построения больших и сложных моделей, но в экономике таких моделей, больших и хороших, просто не удается построить. Слишком плохо предсказуема экономическая деятельность, и потому слабо подходит для таких больших моделей.
Д.И.: А универсальные правила?
К.С.: Универсальные правила чего?
Б.Д.: Нормативизация, исходя из закономерностей?
К.С.: Нет, у меня не хватает образования понять этот вопрос.
Б.Д.: Как, исходя из полученной информации о закономерностях, помочь государству построить правила работы в экономике? Или не в экономике, поскольку вы же говорили о том, что экономика занимается всем.
К.С.: Вот смотрите, еще раз вернусь к своему сравнению медицины и науки биологии. Представьте, сколько бы вы ни знали, собрали всех биологов мира, и у вас есть конкретный больной. Значит ли это, что мы можем этого больного вылечить? Нет, не значит. Значит ли это, что мы не накопили никаких знаний, чтобы ему помочь? Тоже не значит. Нет, накопили. Но можем ли мы лечить любую болезнь? Нет, и близко к этому не подошли.
Б.Д.: Некоторые закономерности фиксируются, некоторые гигиенические советы даются, по питанию советы даются…
К.С.: Да, именно. То же самое с экономистами: можно дать много правильных советов Правительству, но чтобы быть готовыми решить любую проблему, до этого очень далеко.
Б.Д.: Для этого экономическая наука должна быть развита.
Д.И.: Ну что ж, у нас была передача «Нейтральная территория».
Б.Д.: Об экономической науке.
Д.И.: Об экономической науке. Засим и прощаемся.
Б.Д.: Спасибо. До свидания.
Д.И.: До свидания.