Боюсь, наше общество устало от дебатов по поводу реформы науки вообще и реформы Академии Наук, в частности. «Довлеет дневи злоба его»: люди в массе своей склонны задумываться о тех проблемах, которые касаются их не в некоторой общей перспективе, а здесь и сейчас. А на уровне повседневности наука не воспринимается обществом как напрямую связанная с образованием, воспитанием и даже со здоровьем, хотя, казалось бы, все мы не только соприкасаемся с теми, кто учит, лечит и воспитывает, но и участвуем в этих процессах лично – хотя бы в качестве родителей своих детей. Но ведь нас и после совершеннолетия «воспитывают» педагоги и начальство, вузы и армия, книги и медиа, командиры и коллеги. То есть социум в целом.
По сравнению с многочисленными «здесь и сейчас» происходящие в научной среде процессы слишком опосредованны, чтобы кто-то задумывался о том, что вот расформируют какие-нибудь якобы ненужные двадцать институтов, что-то закроют, кого-то разгонят, а в результате этого мой сын Петя будет всю жизнь писать с ошибками, а дочь Маша мучиться от аллергии. Вместе с тем, все вроде бы понимают, что учителя Пети не родились учителями – их кто-то где-то учил; равно как и Машу кто-то лечит, скорее всего, не заговорами, а современными лекарствами.
Обыденная логика не только полна таких противоречий – она в немалой степени состоит из них. Однако даже в пределах обыденной логики должно быть понятно,что управление сложной социальной структурой, каковой является не только вообще наука, но и отдельно взятый научный институт, не может строиться по аналогии с управлением относительно простой структурой.
Попытки Минобрнауки и прочих властей реформировать РАН «сверху» обнажают поразительную неспособность наших чиновников управлять чем-нибудь посложнее пилорамы. Мне совершенно все равно, каковы заслуги того или иного начальника в отдельно взятой области науки: я видела в должности директоров Институтов РАН (а также АН СССР) крупных ученых – и при этом как директора они были неудачниками; видела и замечательных директоров среди ученых очень среднего калибра, а также очень крупных ученых – «вынужденных» руководителей, мечтавших избавиться от административной ноши, но понимавших эту нелюбимую работу как миссию.
К сожалению, у меня нет наблюдений, иллюстрирующих удачный научный менеджмент в постсоветскую эпоху. Конечно, люди, адекватно распорядившиеся средствами Сороса или Фонда Макартуров, заслуживают всяческого уважения. Однако мой опыт эксперта, оценивавшего в подобных институциях заявки и выполненные по грантам работы, показывает, что менеджмент в данном случае решал не самые сложные задачи. Например, я «успешно» завалила один недешевый проект на завершающей стадии его выполнения: это была феноменальная халтура, которую, впрочем, профессионал мог не только обнаружить, но и убедительно доказать, что это именно халтура, а не случайные ошибки. Тут же были найдены деньги для возврата работы на предыдущую стадию и завершения ее на должном уровне. Согласитесь – это не самый типичный случай: обычно денег-то и нет.
Когда вспоминают удачи в сфере организации науки в «советские времена», то чаще всего на первое место ставят практически неограниченные средства, отпускавшиеся всем, кто, так или иначе, работал на оборону. Это верно, но не грех вспомнить, что учеными руководил не один лишь страх и не одна лишь жадность.
Конечно, важно и то, что, хотя зарплата была довольно скромной, на нее все-таки можно было прожить. Интересно, тем не менее, что возможность и готовность работать имели своей причиной не только и не столько даже бытовые привилегии во внеденежной форме (детсад, турбаза, хорошая столовая), предоставленные «особым» институтам, сколько ту свободу, которую в большинстве таких институтов имели научные сотрудники. Даже в «режимных» институтах (не путать с «шарашками»!), откуда нельзя было вынести не только папку с бумагами, но даже тетрадку, а для разового посещения после сложных согласований выписывался не вообще пропуск, а пропуск только в данный отсек на определенном этаже, – так вот, даже там не предполагалось, что сотрудники – заведомые бездельники, за которыми нужен глаз да глаз, иначе они будут в рабочее время читать художественную литературу или решать кроссворды.
Я не слышала, чтобы в «режимных» институтах автомат пробивал часы прихода-ухода, как это сегодня делается в крупных компаниях. Я также не слышала, чтобы начальство следило за тем, чтобы сотрудники не пялились в окно, не выходили слишком часто курить и не звонили женам и детям. Соответственно предполагалось, что ничья работа не заканчивается с формальным концом рабочего дня – ни собственная, ни работа руководителя. Доверие и чувство общности цели и создавали ощущение свободы.
Свобода составляет необходимое условие существования гамбургского счета – наивно думать, что действительные успехи в науке могут измеряться числом публикаций во влиятельных журналах. Серьезный руководитель заранее не верит ни в какие формальные показатели и полагается на свое чутье – практически все масштабные начальники, которых я в своей жизни встречала, этот нюх имели и более того – культивировали.
Два эпизода из моего опыта жизни в науке иллюстрируют сказанное выше.
С университетских лет я была дружна с Юрой Гальпериным, учившимся на физфаке. Примерно в 1965 году, когда, уже имея за плечами две монографии и кандидатскую степень, я резко поменяла направление своих исследований, я пожаловалась Юре, что не могу найти в Москве приличный тахистоскоп (прибор этот сам по себе примитивный, но мне необходим был надежный и хорошо откалиброванный). Юра задумался и сказал, что попробует мне помочь. Сам он в это время работал в Институте космических исследований и был достаточно известен.
Довольно скоро Юра позвонил мне и сказал, куда и к кому мне надлежит явиться. О.Г. был ученым и военным в высоком звании; он возглавлял учреждение без названия, с одним лишь номером. В совершеннейшей растерянности я сказала мужу: «Слушай, вот я приду – и что я О.Г. скажу? Что мне нужна его помощь – и с чего это вдруг?» У моего мужа был более обширный жизненный опыт. По его мнению, инициатива в разговоре будет принадлежать не мне, а потому нечего и беспокоиться.
В назначенное время я оказалась у большого здания без вывески, мало отличавшегося от типовой застройки 60-х гг. Я так нервничала, что вся процедура перемещения от бюро пропусков к кабинету высокого начальства из моей памяти выветрилась. Помню только,что меня встретили, проводили и ввели.
Хозяин кабинета уселся со мной за маленький круглый столик у окна, что перевело всю ситуацию в регистр непринужденной беседы в гостиной, и спросил, чем он может быть мне полезен. Я кратко рассказала, какую задачу хотела бы решить и какой прибор мне для этого нужен. Собеседник мой выразил понимание, после чего в течение нескольких минут нажимал какие-то кнопки, говоря всякий раз нечто наподобие «Витя, зайди ко мне, пожалуйста»; «Сергей Петрович, зайдите к нам, да, сейчас». Меня впечатлило то, что все это было проделано без помощи секретаря (или секретарши). Кабинет быстро заполнился людьми в военной форме, которые были один за другим мне представлены – их было человек шесть-семь (я запомнила единственного человека в штатском – это был психолог П.)
Затем О.Г. изложил присутствовавшим задачу, которую я надеялась решить, оценил ее как небанальную и важную, после чего отрядил кого-то показать мне прибор и все, что могло относиться к делу.
Отмечу, что оказанное мне содействие было максимально возможным и ничего не требовало взамен. Я получила не только прибор (хотя он оставлял желать лучшего), но еще и возможность использовать в качестве испытуемых приписанных к этому учреждению солдат, которые должны были смотреть в окуляр прибора и отвечать, что они при этом видят. Для меня это был бесценный опыт работы.
Из приглашенных в кабинет я реально сотрудничала лишь с одним человеком: он заведовал лабораторией, которой принадлежал прибор. Зачем хозяин кабинета вызвал всех остальных – замечу, лиц в высоких чинах – я так и не узнала. Предположительно – затем, чтобы как бы мимоходом рассказать им, что происходит «по ту сторону проходной». Потому что, как показала жизнь, О.Г. ничего не делал просто так, ради минутной прихоти.
Следующая наша встреча может служить иллюстрацией этого тезиса.
Года через два с небольшим мне передали, что О.Г. хотел бы меня видеть – и если мне удобно, пусть это будет в нерабочий день, чтобы нас не отвлекали. К этому времени свое исследование в подведомственном О.Г. учреждении я закончила, но время от времени консультировала Ф. – одного из его сотрудников, который часто бывал на моем домашнем семинаре.
«Учреждение» теперь называлось «Институтом», а его руководитель был уже академиком. Академик не счел за труд позвонить мне сам, чтобы поточнее условиться о встрече: институт переехал, а поскольку в субботу бюро пропусков тоже не работало, соблюдение «режима» требовало особых инструкций. Мне надлежало подойти не к подъезду с вывеской, соответствующему официальному адресу, а зайти как бы с тыла.
Когда я обнаружила ворота и нажала кнопку, невидимый страж назвал мое имя и, услышав «да», тоже, видимо, на что-то нажал, потому что створка ворот отъехала, и я оказалась в огромном и совершенно пустом дворе. Собственно, двором это пространство можно было считать лишь условно – это был большой комплекс построек неизвестного на сторонний взгляд назначения; людей нигде не было видно. Испытанное тогда волнение я помню до сих пор.
Инструкции были весьма кстати: я просто подошла к ближайшему зданию, где дверь была приоткрыта. На первой же лестничной площадке меня встретил хозяин, одетый совершенно по-домашнему – мне особенно запомнились шерстяные носки грубой вязки, в которые были заправлены спортивные брюки. Место секретаря в «предбаннике» пустовало, мы вошли в кабинет – и вышли оттуда часа через три.
Впрочем, я не вышла, а скорее вывалилась. За это время О.Г. успел расспросить меня не только о том, что я сама сейчас делаю, но, прежде всего о том, как я оцениваю состояние своей науки, а также – ситуацию в смежных науках (тогда это была психология, физиология зрения и слуха, психиатрия), состояние дел в знакомых мне институтах и лабораториях. Его также интересовало, чем заняты те или иные известные мне ученые, какова результативность конференций, каковы возможности и направленность журналов, насколько доступна иностранная научная литература по моей проблематике и т.д.
Тогда я не размышляла о том, почему академик и генерал счел эффективным потратить три часа личного времени на беседу с младшим научным сотрудником Института языкознания АН СССР. Сейчас я куда лучше понимаю его стратегию – прямо скажем, весьма обдуманную. И обдуманной ее стоит считать не только в контексте советской науки – подобный подход и сегодня был бы оправдан в разных неочевидных ситуациях, а особенно – в сложно организованном скрещении разнопорядковых социальных сетей.
Что я полностью свободна в выборе тематики для исследований, О.Г. было ясно после нашей первой встречи. Человек с его жизненным опытом мог предполагать, что чем ниже официальный статус научного работника, тем больше шансов узнать что-либо о действительном положении дел – разумеется, если его собеседник – ученый, а не совслужащий. С одной стороны, я ни на что не претендовала; с другой стороны – в предложенном контексте – мне было решительно нечего терять. Конечно, с моим мнением можно было вовсе не считаться, но оно либо у меня было – и тогда я могла его обосновать, либо у меня его не было – и я открыто признавалась в своей неосведомленности.
О.Г. как управлявшему сложнейшим и невероятно дорогостоящим научным организмом, нужен был собеседник, свободный от корпоративных интересов и личной корысти. Корпоративных интересов у меня не водилось, а личная корысть, от которой – признаемся – никто не свободен, лежала у меня абсолютно в другой сфере.
Это была наша вторая и последняя личная встреча. А вот предложение, с которым О.Г. обратился ко мне еще года через два, можно было бы считать совершенно экзотическим – если не учесть, от кого оно исходило. Мне было предложено в стенах все того же Института собрать совещание для обсуждения одной проблемы, связанной с восприятием речевых и зрительных сигналов, причем пригласить человек 7-8 лингвистов исключительно по своему усмотрению. Оргвопросы – в том числе, связанные с «режимом» (нешуточная ответственность по тем временам), генерал брал на себя.
Лингвистов я уговорила: пришли специалисты «высшей пробы». Не возьмусь судить о продуктивности обсуждения для приглашающей стороны. Мне запомнился лишь анекдотический сюжет, завершивший это мероприятие. Часов около шести вечера среди военных возникло некоторое беспокойство, из чего я сделала вывод, что они хотели бы закончить.
Когда в седьмом часу мы с Ф. – тем сотрудником Института, который продолжал бывать у меня на семинаре – подходили к троллейбусной остановке, я поинтересовалась, почему все вдруг так заспешили. «В семь закрываются магазины»,– отвечал Ф. «И что?» – наивно спросила я. «Так ведь сегодня хоккей», – сказал Ф. Он был хорошо воспитанным человеком.
