Полит.ру публикует рецензию Р.Фрумкиной на книгу норвежского ученого И.Нойманна "Использование “Другого”. Образы Востока в формировании европейских идентичностей"
Ивэр Нойманн - норвежский специалист по международным отношениям. Он изучал русский язык в армейской школе, служил в Министерстве обороны и в Министерстве иностранных дел Норвегии.
Нойманн стажировался в России еще в 1980 году. В предисловии, написанном для русского издания своей книги (на английском она вышла в 1999 году), он с живостью и теплотой вспоминает Москву, район Садово-Самотечной, где он жил, “рижский” хлеб и пельмени, Высоцкого и старый цирк на Цветном бульваре. Нойманн не считает для себя возможным судить об индивидуальной русской идентичности - по его мнению, для этого он недостаточно долго жил в России, Но его глубоко занимает коллективная русская идентичность, поскольку как и любая коллективная идентичность, она принадлежит к социальным фактам, а значит должна изучаться социальными науками.
Нойманн разделяет точку зрения, согласно которой коллективная идентичность создается путем противопоставления одного коллектива другому, причем это не реальный другой, а воображаемый “Другой”, определяемый совокупностью политических и культурных реалий эпохи. Этот “Другой”, во-первых, изобретается; и , во-вторых, используется в геополитических целях государств и сообществ.
Книга Нойманна задумана как очерк истории международных отношений. Но акцент при этом сделан не на политику как таковую. В самом деле. Неспециалисту - а книга адресована широкому читателю - редко бывают понятны нюансы политических проектов и конфликтов, если не раскрыто их (нередко неочевидное) историко-культурное содержание. Читая Нойманна, убеждаешься в том, что политические и культурные отождествления и противопоставления наподобие “мы, конечно, Европа/ нет, мы все равно Восток” осуществляются в разные эпохи на совершенно разных основаниях.
Автора интересует использование образов Востока в формировании европейских идентичностей. Однако этот Восток нельзя определить по компасу. Это воображенный Восток, то есть культурный конструкт, заданный временем, местом и конфигурацией конкретных геополитических интересов.
Россия, в частности, вовсе не всегда была “Востоком” для Западной Европы. Как известно, выражение “окно в Европу” вошло в обиход благодаря пушкинской строке “в Европу прорубить окно”. Итальянский ученый и путешественник Альгаротти , к заметкам которого восходит пушкинская метафора, с восторгом писал из Петербурга об этом “окне” - но как об “открывшемся на севере”, а вовсе не на “востоке”, локализуя тем самым Европу как “юг”, а не “запад”. В XVIII веке в пределах самой Европы противопоставление Восток-Запад еще не было актуализировано. Война Петра со шведами именовалась Великой Северной войной, а роль восточного “Другого” вплоть до наполеоновских войн приписывалась не России, а воображенному “Турку”, то есть Османской империи. В соответствии с этой воображенной географией, Османская империя, которая с XIV по XIX век контролировала четверть европейского континента, тем не менее, не входила в Европу.. Она стала Европой после Парижского мира 1856 года, когда Стамбул был официально “уравнен в правах” с прочими европейскими государствами.
Представление о России как о“главном” восточном Другом, как о “варваре у ворот” Европы конституировалось после наполеоновских войн. В 1822 году Жозеф де Местр был серьезно озабочен тем, чтобы этот “Другой” не начал “революцию по-европейски”: де Местр опасался появления “университетского Пугачева”.
Интересны приведенные Нойманном свидетельства европейских дипломатов, писателей и путешественников первой четверти XIX века, по мнению которых многие беды России коренились в отсутствии среднего класса. С их точки зрения, хронологически Россия тогда все еще находилась на стадии перехода от варварства к цивилизации, а пространственно - вмещала этот процесс во всей его неоднородности, о чем писала посетившая Россию в 1812 году мадам де Сталь.
Консерваторы еще долго полагали, что Россия - своего рода осколок Европы “старого порядка” , притом этот осколок, став зеркалом Европы, может помочь ей обрести свой прежний вид. Либералы же считали, что Россия движется по пути к новоевропейской одинаковости : представления о России как об “ученике” были весьма популярны уже в либеральном дискурсе XIX века. Социально и экономически отсталая Россия тем не менее все чаще стала рассматриваться как часть Европы, а с точки зрения Энгельса Россия в 1856 году несомненно являлась европейской страной, причем “такой же, как любая другая” (с. 154).
Доминирующей метафорой России как “Другого” Европы (при всем различии консервативного и либерального дискурсов) Нойманн считает метафору “ученика”. То она усердный ученик или, напротив, наученный прежде всего дурному ( две взаимодополняющие версии Просвещения); то двоечник, отказывающийся от учения (версия XIX века); то лентяй (версия XX века), то способный упрямец (современная версия).
Подход к нациям как к “воображаемым сообществам” в исследовании Нойманна распространен и на создание регионов. В частности, репрезентация Северной Европы после окончания холодной войны включила в себя изменение оценок геополитического и культурного положения Эстонии, Латвии и Литвы. Ранее входившие в СССР и потому как бы “восточные”, страны Прибалтики были теперь переинтерпретированы как “северные”, в силу чего появился и новый взгляд на состав и перспективы Северного региона, ранее не включавшего Прибалтику.
Еще более многомерную картину можно наблюдать на примере региона Центральной Европы. История дискурсивного конструирования Центральной Европы может быть понята как следствие усилий конкретных людей в данном историческом контексте. Хобсбаум писал, что концепт Mitteleuropa относится “скорее к политике,. чем к географии, скорее к области политических программ, чем к реальности... “ (с. 197). В создании этого региона изначально было задействовано два “Других” - Западная Европа и Советский Союз, а политическая подоплека создания региона Центральной Европы уже содержалась в известной статье Милана Кундеры 80-х гг. “Захваченный Запад” (в английском варианте она называлась “Трагедия Восточной Европы”).
Кратко охарактеризовав споры о самоопределении России в перестроечные и постперестрочные годы, Нойманн переходит к анализу региональных процессов внутри самой Российской Федерации. В качестве примера он анализирует процесс национального самоопределения в Башкортостане. Башкорстостан выбран автором потому, что в качестве восточного “Другого” для Башкорстостана выступил Татарстан, который, однако же, географически расположен западнее Башкорстостана.
Более того. Согласно переписи 1989 года, башкир в Башкорстостане было 22 % , татар - 29 %, а 39 % населения идентифицировали себя как русские. Таким образом, в пределах своего региона башкиры как нация конституируют себя в противопоставлении как русскому, так и татарскому “Другому”. При этом Башкорстостан находится внутри национального образования, называемого Российская Федерация, и рядом с республикой Татарстан. Тем самым основные “Другие” башкирского “Я” как бы удваиваются, будучи представленными и в качестве внешних, и в качестве внутренних.
Нойманн подчеркивает, что по данным той же переписи, родным языком примерно для четверти башкирского населения является татарский. В результате в Башкорстостане еще более усложняется выбор тех решающих маркеров конструирования этничности, которые Фредрик Барт некогда назвал “диакритиками”. Не менее, чем роль языка, сложна роль религии. Суннитский ислам , который является общим для Татарстана и Башкорстостана, в терминах Барта тоже следует отнести к “диакритике” , поскольку башкирские активисты полагают, что подчеркнутая религиозность в Татарстане имеет ретроградный характер. Башкиры отгораживаются от перспективы “пантюркизма” в русле общего противостояния Востоку который для них, однако же, воплощен в западном соседе - Татарстане.
Демографические процессы в Башкорстостане тоже влияют на национальное самоопределение. С начала 70-х гг. около 400 тыс. башкир покинули родные края ради других регионов СССР , а татарское население республики, напротив того, стабильно росло, что неудивительно, если вспомнить об общей численности татарской диаспоры на территории СССР и затем - СНГ. Таким образом, для Башкортостана за образом “Востока” как “Другого” лежит прежде всего стремление к утверждению суверенитета республики в существующих границах.
Когда в 1948 г. американский психолог Э.Толмен ввел понятие “когнитивной карты”, он менее всего мог ожидать, что в недалеком будущем оно станет не только популярным политологическим термином, но приобретет в высшей степени инструментальный характер.
Американский историк картографии Дж.Харли писал. что географические карты никогда не нейтральны - они являются проекцией власти, то есть конструкциями, созданными с политическими целями. Б.Андерсон показал, как воображаются нации; Э.Саид подчеркнул роль воображенного Востока в прославившей его книге “Ориентализм”. И.Бродский, возражая М. Кундере, еще в 1986 г. писал, что послевоенная Центральная Европа - это политический конструкт, роль которого - воззвать к “предавшему” своих соседей Западу. Воображенными были представлены Балканы (М.Тодорова) и Восточная Европа (Л.Вульф). Наконец, Ивэр Нойманн в обсуждаемой книге убедительно показал, что регионы воображаются в соответствии с теми же принципами, что и нации.
Свое предисловие к книге Нойманна Алексей Миллер назвал “Книга для внимательного чтения”. В “Серии А “, начатой Новым издательством, это третья книга для внимательного и вдумчивого читателя. Оставаясь политологическим исследованием, книга об “использовании “Другого” будет интересна многим, потому что она хорошо написана, адекватно переведена и тщательно издана.
Нойманн И. Использование “Другого”: Образы Востока в формировании европейских идентичностей. - М., Новое издательство, 2004. - 336 с.
