Овладел наукой, но не оплодотворил её
Станислав Ежи Лец
В 70-ые годы прошлого века на здании Алтайского государственного университета висел распространённый в то время плакат «Советская наука должна служить народу!». В этом лозунге всё было неправдой:
Тем не менее, марксистский тезис о классовости науки впитался в плоть и кровь многих наших учёных, которые ищут заказчика на свои исследования. Стоит оговориться, что речь не идёт о представителях естественных наук, исследования которых зачастую невозможны без дорогостоящего оборудования, и проблемы которых стоит обсуждать с помощью других категорий. Я говорю преимущественно о коллегах; тех, кто занимается именно «народом» – об экономистах, социологах, историках, других представителях общественных наук (о том, как важен был именно заказчик для дальнейшей судьбы участников конференции на Змеиной горке, можно судить по их красноречивым воспоминаниям, любезно собранным «Полит.ру»; любопытно, почему этого не сделано в отношении последователей выдающегося философа Г.П. Щедровицкого, которые оказали на российские реформы – и недавнюю российскую историю – никак не меньшее влияние; вдобавок, в отличие от упомянутых участников, про «щедровитян» действительно можно говорить, как об отечественной «школе» - и роль «заказчика» здесь не менее интересна).
К чему приводит вышеприведённая ориентация, на мой взгляд, исчерпывающе показал А. Ослон в своём коротком интервью «Социология-как-завод». Наука как сообщество расслаивается на:
По моему мнению, у экономистов дело обстоит точно также. В каком-то отношении нам повезло с рынком – если, скажем, в стотысячном Обнинске двадцать лет назад было около ста юридических лиц, соответственно, требовалось 100 главных бухгалтеров, 100 начальников планово-финансовых отделов и т.д., то сейчас регулярно отчитываются в налоговую инспекцию о своей деятельности более 2500 юридических лиц (а зарегистрировано их более 5000), да ещё более 7000 ПБОЮЛ. И все они нуждаются в финансовых и юридических услугах. И как бы ни скучал вице-премьер С.Б. Иванов по советскому прошлому, когда в СССР был избыток инженеров, пока бухгалтеру найти работу проще. Хотя найти хорошего бухгалтера не менее сложно, чем хорошего инженера в советское время…
У социологов не такой массовый «рынок сбыта», как у экономистов. Вероятно, поэтому и расслоение самой отрасли у них более заметно. Но всё, что происходит на Cоцфаке МГУ, у экономистов тоже присутствует – в том числе, например, и плагиат при написании учебных пособий, и повторяемые из года в год, и из учебника в учебник ошибки (скажем, общепринятое «амортизация – денежное выражение износа» - авторы не задумываются о том, как могут изнашиваться нематериальные активы; или «амортизация – процесс переноса стоимости основных средств на продукцию» - не амортизация, а инфекция какая-то…). Именно поэтому вслед за Сергеем Белановским я уверен в верности конспирологической версии произошедшего в МГУ: поскольку такое состояние образования и общественных наук является рядовым, постольку протест студентов является очевидно инспирированным…
С другой стороны, если отрешиться от концепции «заказчика», то – возможна ли сама наука?
Если воспользоваться мыслью Пьера Бурдье о том, что классификация представляет собой форму доминирования познающего субъекта над объектом, то занятия наукой – это занятие классификациями. При этом действующие классификации уже легитимизированы и закреплены во властном поле, в связи с чем стоит различать формальную (институционализированную) и символическую власть. Люди, обладающие символическим капиталом, – учёные, деятели искусства и литературы, журналисты – оказываются в естественной оппозиции к формальной власти: ведь их право на классификацию подвергает сомнению легитимность и признанность действующих институтов. Более того, по мнению Бурдье, они создают новую социальную реальность, реализуя это своё право.
Если конфликт в рамках указанной оппозиции имеет нормальные институциональные рамки своего разрешения, легитимизирующие новые классификации, тогда возможны и инновации, и исследования, и дискуссии – всё то, без чего невозможно существование науки. Напротив, если таких рамок нет, то нормой становится состояние науки и образования, о котором говорилось выше. А в России, похоже, таких рамок нет: ситуация, в общем-то, всех устраивает. Попыток обсуждать эту тему нет ни среди «практиков», осваивающих заказы МЭРТ, новых госкорпораций или зарубежных грантодателей, ни среди «теоретиков», принявших ещё в 1990-ые годы в члены-корреспонденты РАН выдающегося экономиста Б.А. Березовского.
Я бы предложил для общественных наук в России, кроме обычных критериев верификации-фальсификации научных теорий, добавить еще один. Таким критерием, по-видимому, может быть опасность публичного высказывания своих взглядов для их автора. Как указывал А. Зиновьев, свобода критики на Западе ограничена фигурой президента и правительства, которых можно ругать невозбранно, однако попробуйте сказать что-то в отношении своего непосредственного начальства, мэра, губернатора, прокурора... В этом отношении, похоже, мы вполне приблизились к Западу (или уже опять, не заметив, догнали и перегнали, и теперь удаляемся всё дальше?). Любопытно, что такой критерий «работает» только в условиях стабильного общества, когда символический капитал полностью распределён. Тогда попытки его передела встречают яростный отпор (хотя едва ли не более эффективной стратегией, чем критика и преследование, является замалчивание – как со стороны научного сообщества, так и со стороны формальных органов власти). В переломные годы, когда социум вынужден так или иначе трансформироваться, высказывания редко бывают опасны – здесь внимание приковывается уже не к словам, а к действиям. Похоже, что российское общество – вполне стабильно. Чем и остаётся утешаться.
