В своей публичной лекции «Конец социологизма: перспективы социологии науки» Виктор Вахштайн обрушивается с критикой на социологизм. Под социологизмом он понимает методологическое правило объяснять социальное социальным, которое он также рассматривает как «эпистемическую установку социологического анализа как такового». Нерв проблемы, по мнению Вахштайна, заключается в том, что этот принцип, изначально рассматривавшийся как средство для достижения автономии молодой дисциплины, во-первых, начинает использоваться социологами для объяснения феноменов, лежащих вне их сферы компетенции, во-вторых, грозит внутренней консистентности и обоснованности самой социологии. Первая сторона проблемы проявляет себя в том, что социологи начинают претендовать на владение «универсальным механизмом объяснения», а это значит, что не остается ничего такого, что они не могли бы объяснить. Это ощущается особенно болезненно, когда социологическое объяснение доходит до базовых категорий познания. В этом она непременно начинает конфликтовать с эпистемологией, областью исследования, занимающейся проблемами познания. Вторая сторона проблемы начинает давать о себе знать тогда, когда социологизм покушается на объяснение науки и научного знания. Здесь речь идет преимущественно не о том, какую роль наука занимает в социальной жизни, но о том, чтобы объяснить содержание научного знания и принцип научного мышления исходя из общих принципов социальной жизни. Именно здесь социологизм проявляет себя не только как попытка покушения на феномены, которые, как традиционно считается, обладают автономией и собственной рациональностью (кроме науки мы также можем выделить, например, искусство и веру), но и как внутренняя опасность для социологии. Эта опасность проявляется через доведение до логического конца принципа социологистического объяснения: в конце концов, сама социология оказывается предметом социологистского объяснения. В результате, как продолжает Вахштайн, социологические категории непременно оказываются лишены собственной валидности: они оказываются редуцированными, причем редуцированными, если можно так сказать, к самим себе. Этот порочный круг в итоге приводит к внутренней неудовлетворенности социологии собственными концептуальными решениями, собственным методом и классическим обоснованием собственной автономии.
В качестве герольда социологизма Вахштайн рассматривает социологию знания: «Неслучайно после Дюркгейма в авангарде крестового похода на эпистемологию (для отвоевания региона «трансцендентального» и распространения на него власти социологистских объяснений) оказывается социология знания».
В основе проекта социологии знания лежит культура подозрения к разуму. А именно: разум и всякое автономное мышление оказываются сведенными к бытию. Бытие в такой перспективе рассматривается как определяющее специфические формы мышления. Специфика социологической культуры подозрения состоит в том, что бытие рассматривается как в своей основе социальное. Осуществление проекта социологии знания предполагает, следовательно, и то, что об этом социальном бытии можно сказать нечто точное и определенное. Другими словами, в отношении этого социального бытия мы только и располагаем некоторым знанием, которое если не безусловно и абсолютно, то хотя бы является наиболее явным и ясным на настоящий момент. Это, если можно так выразиться, - общее основание всякой социологии знания.
Социология науки, которая фигурирует в лекции, прочитанной Вахштайном, является только растяжением социологии знания, тем, что принято называть «сильной программой в социологии знания». Сильная программа – дело рук манчестерской школы социологии знания. Различие между сильной и слабой версией социологии знания проводит Д. Блур в своем «Знании и социальном представлении». Блур пишет:
«Может ли социология знания изучать и объяснять само содержание и сущность научного знания? Многие социологи полагают, что нет. Они говорят, что знание как таковое, в отличие от сопутствующих условий его производства, находится вне пределов их досягаемости. Они произвольно ограничивают область собственных исследований. Я буду доказывать, что это является изменой дисциплинарной точке зрения. Любое знание, будь то в эмпирических науках или даже математике, должно рассматриваться как материал для исследования без каких-либо ограничений».[1]
Неспособность предшествовавшей социологии обратиться к анализу содержания научного знания Блур возводит к «нерешительности и пессимизму», которые были ей присущи:
«В чем причина этой нерешительности и пессимизма? Не в тех ли многочисленных интеллектуальных и практических трудностях, которые непременно сопутствовали бы данной программе? Безусловно, их нельзя недооценивать. О степени их распространенности можно судить по тем усилиям, который были затрачены на достижение более ограниченных целей. Но это не тот аргумент, который в действительности выдвигается. Неужели социолог испытывает затруднения из-за отсутствия теорий и методов, с которыми можно подступиться к научному знанию? Конечно, нет. Его собственная дисциплина обеспечивает его образцовыми исследованиями знания других культур, которые могли бы быть использованы в качестве моделей и источников вдохновения».
Блур обвиняет Мангейма в таком «дисциплинарном малодушии» (в отличие от Вахштайна, который рассматривает его как первого последовательного социологиста в стане социологов знания[2]). Он обвиняет его в том, что тот разводит два типа знания и два типа мышления: одно мы можем назвать «исконно теоретическим», второе – «реальным». Первое имеет свою собственную логику развития, второе определяется экстра-теоретическими факторами. Следовательно, только второй тип знания и только второй тип мышления доступен для анализа социологу знания.
По Блуру, сильная программа в социологии знания отличается от слабой тем, что она буквально преодолевает психологический барьер, который социология ставила себе сама. Она понимает всю мощь концептуального аппарата социологии и не боится использовать его. Однако сформулированная таким образом программа как раз становится, как мы постараемся показать, отказом от социологии знания и переходом к социологизму. Это происходит тогда, когда вместо «нерешительности и пессимизма», характеризующих классическую мангеймовскую социологию знания, приходит чрезмерная решительность, ведущая, в итоге, к совершенно иному исследовательскому способу представления реальности, нежели это предполагает социология знания. Далее мы покажем, что классическая постановка проблемы социологии знания, предпринятая Мангеймом, отнюдь не страдает «дисциплинарным малодушием». То, что Блур рассматривает в качестве простого психологического дефекта старой социологии знания, на самом деле является ее сознательной осторожностью, которая только и гарантирует качественно иной характер исследования, противостоит социологистическому империализму и ограничивает собственные объяснительные возможности подходящим историческим контекстом.
Определяя возможность социологии знания, Мангейм писал об особой констелляции, особом стечении обстоятельств, при котором только и могла появиться социология знания. Ее появление должно было быть знаменовано историческим течением, в котором «жизненные и практические, так же, как и теоретические и интеллектуальные течения нашего времени, казалось, указывают на временное растворение теоретических проблем и на возникновение социологии знания как фокальной дисциплины – а также на то, что констелляция невероятно благосклонна по отношению к решаемости непосредственных проблем данной дисциплины».[3]
Мангейм выделил четыре исторические предпосылки, которые предшествуют формированию социологии знания и которые, будучи взяты вместе, образуют исторический контекст, в котором социология знания только и может развиваться. Эти предпосылки следующие: 1) само-релятивизация мышления и знания; 2) появление новой формы релятивизации, привнесенной «разоблачающим» поворотом в мысли; 3) появление новой системы отношения, социальной сферы, по отношению к которой мышление может рассматриваться как зависимое, и 4) стремление сделать эту релятивизацию всеобщей, рассматривая не только одно мышление или идею, но целую систему идей, к стоящей за ними социальной реальности.[4]
Особую роль играет здесь третья предпосылка. Мангейм пишет, что попытка свести мышление к бытию не является прерогативой социологии. Наоборот, такая попытка уже неоднократно встречалась в человеческой истории, например в форме экстатической или религиозной критики. Однако, пишет Мангейм, «в течение последней, современной стадии эволюции сознания, становится характерным, что ощущение реальности [то Бытие, которое, согласно диктуму релятивизации разума, определяет мышление] все более и более концентрируется на исторической и социальной сфере, и то, что в этой сфере экономический фактор ощущался как центральный». Он называет эту новую, наиболее четко ощущаемую форму бытия «новым типом онтологической метафизики». На этой новой онтологии основывается теоретическая валидность социологического знания. Именно благодаря тому, что социально-исторический процесс воспринимается как наиболее яркая сторона человеческого существования, социология знания не должна восприниматься как форма радикального релятивизма.
Однако что же Мангейм понимает под историческим и социальным процессом, который оказывается своеобразным «Zeitgeist», позволяющим раскрыться социологии знания? Текст, в котором Мангейм пишет об особой констелляции социологии знания («Проблема социологии знания»), кажется, не содержит ответа на этот вопрос. Однако в другом, уже более позднем тексте – «Идеология и утопия. Введение в социологию знания»[5] - можно найти нужные рассуждения. В главе, в которой дается определение социологии знания, Мангейм пишет, что ростки этой особой перспективы становятся заметны, например, в случае, когда деревенский парень, который побывал первый раз в городе, становится способен различать «провинциальный» способ мышления и «городской»: «В этом различении находится первое основание того подхода, который социология знания собирается разрабатывать в полной мере. То, что в пределах данной группы рассматривается как абсолютное, для аутсайдера раскрывает себя как обусловленное групповой ситуацией и воспринимается как частное (в данном случае как «провинциальное»)». Здесь мы находим главный принцип мангеймовской социологии знания, который лежит в основе логического ядра ее теории. Этот принцип мы назовем принципом особого условия трансцендирования социологического наблюдателя или принципом непредвзятой перспективы. Этот принцип позволяет избежать философского релятивизма или философского скептицизма в пользу особого реляционизма, т.е. так задает перспективу наблюдателя, что позволяет ему не затрагивать содержание выбранной проблемы, но говорить лишь о ее месте в историко-социальной тотальности.
Отказ социологии знания обсуждать непосредственное содержание знания, в том числе и научного, не является, как считает Блур, ее психологическим недостатком или слабостью. Наоборот, этот отказ есть следствие сознательного смещения феноменологии[6] исследователя. Это условие, пишет далее Мангейм, возникает в трех случаях: во-первых, когда член группы покидает свою социальную позицию; во-вторых, когда основание существования целой группы смещается по отношению к ее традиционным нормам и институтам; в-третьих, когда в одном и том же обществе два или более социально определенных способа интерпретации оказываются в состоянии конфликта и, критикуя один другой, оказываются способны оформить других в терминах специфической перспективы.
Таким образом, мы можем увидеть особую феноменологию, характеризующую социологию знания. Эту феноменологию Мангейм называет перспективой уже упомянутого нами реляционизма. Он так описывает эту перспективу: «Когда о-гороженный (urbanized) крестьянский парень характеризует некоторые политические, философские или социальные мнения, которые бытуют между его сородичами, в качестве «провинциальных», он более не принимает участие в обсуждении этих мнений как равный (homogenous) участник, т.е. непосредственно не соприкасаясь со специфическим содержанием того, что говорится. Скорее он относит эти мнения к некоторому способу интерпретирования мира, который, в свою очередь, в конечном счете оказывается отнесен (related) к определенной социальной структуре, определяющей ситуацию. Это – случай «реляционной» процедуры».
Социологизм, который можно найти в работах Блура, и социология знания – качественно разные предприятия. Первое предполагает некоторое пересечение с позитивизмом. Это пересечение можно найти, прежде всего, в том, что и социологизм, и позитивизм основываются на наивной вере в собственные исследовательские категории (можно назвать их еще и категориями наблюдателя, когда предполагается эмпирический характер исследования). Эта наивная вера приобретает черты редукционизма и механичности, когда исследователь начинает буквально и непредвзято воспринимать мир как по-настоящему состоящий из социальных структур, классов, обществ и т.д. или как по-настоящему функционирующий по законам или механизмам, определенным в этих категориях. В этом случае его феноменология ничем, пожалуй, не будет отличаться от феноменологии человека, собирающегося выпить чашку чая за завтраком. Кажется, именно второй из описанных случаев, а именно тот, в котором исследователь воспринимает мир как на самом деле функционирующий по законам, в данном случае – социальным, тождествен тому, что Бруно Латур в своей книге «Пересобирая социальное» называет «критической социологией».[7] Такой исследовательский способ видения мира имеет свое внятное основание в философии в форме платонистской уверенности в дуальности идей и их репрезентаций. Идеи - это то, что на самом деле только и составляет мир, тогда как формы нашего знания есть лишь более или менее отчетливые приближения к ним. Когда же вместо идей вдруг ставят категории социологии и говорят при этом, что наше знание их, как знание социологическое, безусловно, получается установка, характеризующая социологистическое объяснение.
Второе предприятие, социология знания, и исследователь, им занятый, не разделяют такой наивной веры в концептуальный аппарат дисциплины, но относятся к нему согласно общему холистическому принципу. Программа социологии знания, по крайней мере, та, которая была предложена К. Мангеймом, исходит из следующей предпосылки: исследователь осознает, что его собственный концептуальный аппарат является в определенной степени продуктом своего времени. Однако из этого не следует, что он вынужден стать на позицию радикального релятивизма и, сразу после этого, на позицию скептицизма. Понимать проект социологии знания таким образом - значит осознанно или неосознанно разделять положения платонистской концепции в философии. Это значит - критиковать социологию знания на основании утверждения, что она не дает и не исходит из определенного, точного, безусловного, несомненного знания. Но социология знания исходит из другого философского принципа, который не признает и не опровергает возможность абсолютной истины.
Тем не менее, в мангеймовской версии обоснования проекта социологии знания еще можно выявить некоторые остаточные и, возможно, в некотором смысле необходимые признаки веры в исследовательские категории. Так, в «Идеологии и утопии» эти признаки можно найти в категории «социальной структуры», которую использует Мангейм, чтобы охарактеризовать состояние и текущий вид исторической тотальности, обрамляющей человеческое мышление. Употребляя эту категорию, Мангейм совершает отождествление себя с фигурой трансцендентального наблюдателя, столь важной для стройности позитивистского рассуждения. Возможность говорить о социальной структуре предполагает возможность вынести собственную позицию за пределы той тотальности, которую описывает наблюдатель. Иными словами, для того чтобы увидеть Землю как целое, человеку понадобилось научиться выходить за ее пределы – в космос. Схожую позицию обязан занимать социолог знания, когда он желает охарактеризовать социально-историческую тотальность. Здесь мы еще находим остатки старой научной эпистемологии, которая в некоторой мере определяет феноменологию социологии знания. Но это трансцендирование не наивно, оно возникает или, по крайней мере, должно возникнуть тогда, когда для этого появляется возможность и необходимость.
Кризис социологии науки, а, следовательно, и социологии знания (в той мере, в которой первая рассматривается как растяжение второй) не должен рассматриваться, как это предлагает Вахштайн, в качестве общего кризиса социологической рамки объяснения. Социология знания, по крайней мере, в мангеймовской версии, не следует социологистическому принципу объяснения (когда данное явление именуется социальным и, следовательно, объясняется через социальное) в той мере, в которой считается, что этот принцип предполагает наивную веру в объяснительную возможность категорий социологии (когда социально-историческое исследование стараются выстроить по образу и подобию естественных наук). Далее, социология научного знания или «сильная программа в социологии знания» неверно интерпретирует отказ классической социологии знания от объяснения содержания научного знания (и любого знания вообще). Д. Блур рассматривает этот отказ в качестве слабости психологического характера и как неспособность на все сто процентов использовать объяснительные возможности социологического способа объяснения и социологических категорий. Это неправильная интерпретация, поскольку только такой отказ (к тому же, обусловленный исторически) позволяет совершить особую операцию трансцендирования социологическому наблюдателю. Следовательно, кризис в социологии науки следует рассматривать не как общий дефект социологической рамки объяснения, но как попытку совместить несовместимое в рамках социологии знания, а именно: привнести в нее элементы позитивистской установки.
[1] Блур, Д. (1991) Сильная программа в социологии знания // Логос. 2002. № 5-6 (35)ы. С. 1.
[2] «Почему один из провозвестников социологистской аксиоматики в социологии знания [Макс Шелер] упорно отказывается от радикального дюркгеймовского социологизма? Ведь уже следующее поколение социологов знания – например, Карл Мангейм – не видит здесь никакой проблемы! Они выводят прямую и однозначную детерминацию: социальные структуры определяют само мышление индивида и тем более – производство, трансляцию и распределение знания», говорится в лекции Вахштайна. Далее по тексту мы попытаемся показать, что такая трактовка Мангейма не учитывает множества его оговорок, касающихся исторического статуса социологии науки.
[3] Mannheim K. (1925) ‘The Problem of a Sociology of Knowledge’ Essays on the Sociology of Knowledge, London, Routledge and Kegan Paul. Р. 136. Перевод мой – В.К.
[4] Ibid. P. 144.
[5] Mannheim K. (1931) Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology of Knowledge, London: Routledge and Kegan Paul.
[6] Мы используем этот термин так, как использует его Г. Гарфинкель в своей ранней работе, посвященной социологической теории информации. «Феноменология», в самом широком смысле, есть особый способ видения или восприятия. См.: Garfinkel H. (2008) Towards a Sociological Theory of Information, NY, Paradigm Publishers.
[7] Latour B. (2005) Reassembling the Social: An Introduction to Actor-Network-Theory. Oxford, Oxford University Press.