Придет еще время для вдумчивых некрологов, будут еще должным образом подведены итоги безвременно оборвавшейся, но замечательно плодотворной научной жизни Виктора Живова. А сегодня время скорбеть и вспоминать.
В свое время он настоял, чтобы мы с ним перешли на «ты» - мне было неловко – он все же был старше, но Витя добился того, что эта разница и вправду перестала ощущаться.
Главная черта Витиной личности - невероятный задор. Наука для него была полем азарта, даже если речь шла о сюжете вроде морфологии, который такому профану, как я, казался скучнейшим.
Он работал ночи напролет, и с такой же неустанностью мог рассуждать о мироздании. В сущности, для него это не были разные занятия: в отличие от многих других, тоже замечательных ученых – для него наука была способом разбираться в жизни, и здесь Фуко или Бурдье были такими же собеседниками в поисках смысла, как коллега по департаменту или сотрапезник.
Он готов был проявить снисхождение к завиральности (как прощал Солженицыну или Гумилеву), если она являлась плодом страсти – и мог быть испепеляюще язвителен, если подозревал холодную спекуляцию, благоглупость, леность мысли. О, как он умел сверкнуть разбойным глазом из-под кустистых бровей, как узнаваемо усмехался в густейшую бороду, собираясь атаковать научного оппонента, или телевизионного дурака! «Ну, я могу сказать…», - будто нехотя, с оттяжкой начинал он – и тут же обрушивался перуном.
Общепризнанные священные коровы для Вити были обычными буренками – он мог походя, парой убийственно точных фраз ниспровергнуть авторитет того, чье имя окружающие произносили с трепетом.
Беседовать с ним о науке было чистым счастьем: до чего жадно он слушал чужой аргумент, как восторженно схватывал суть, как ловко применял только что усвоенное к собственному материалу.
Его душевная молодость била никогда не иссякающим фонтаном: он ходил на Болотную и повязывал белую ленточку в бороду; во время суда над Пусси Райот вскарабкивался на забор, чтобы лучше было видно; он любил дурачиться: мог кукарекать, мог отплясывать на столе. В нем все было – чистая страсть: и то, как он сравнивал достоинства разных сортов граппы, и то, как лазал по горам, и то, как дымил «Беломором». Он был дьявольски красив, и великолепно получался на всех фотографиях. Я сейчас их перебираю – ни одной неудачной. И растительность у него на лице лезла со страстью. И рак, увы, оказался неостановимым …
Витино наследие на зависть разнообразно. Он с легкостью переключался с темы на тему, и все у него получалось блестяще и артистично. Он мог бы стать выдающимся патрологом: его единственная статья про Максима Исповедника, вышедшая в 1982 году, зацитирована до дыр; он мог бы сделаться замечательным агиологом: его крохотный словарик про святость 1994 года выдержал много переизданий и до сих пор продается повсюду. Он был структуралистом и много писал в этой методологии, но раньше других почуял убыль живой жизни – и среди первых покинул этот цех. Он работал как лингвист, занимаясь одновременно массой разных тем: литературой XVIII века, историей понятий греха и покаяния на Руси, связями между византийской и древнерусской культурами. И к тому же последние 18 лет жил на два дома – в Москве и в Беркли; по-настоящему, а не титульно работал замдиректора в российском академическом институте и профессорствовал в американском университете, был опорой для большой семьи, ездил повсюду, читая доклады и лекции.
Витя был в мировой науке своим: не экзотическим русским, каких зовут, чтоб послушать «русскую точку зрения», а равноправным ученым из России. Его приглашали во все на свете фестшрифты, и он никогда не отказывался написать статью в честь какого-нибудь итальянского или германского слависта. Ему всегда были интересны новые места, новые люди, новые идеи, его обожали молодые и он тянулся к молодым. Но все коловращение и суета были рябью над поверхностью океана его работы: он работал всегда, и на фоне всех других научных занятий никогда не прекращал продвигать труд всей своей жизни – огромный фолиант по истории русского языка. К счастью, он успел закончить эту монографию, равной которой не знала русистика. Витя занимался ее редактированием, когда ему зачитали приговор.
Это случилось меньше месяца назад, 21 марта. Диагноз был объявлен по телефону, когда Живов в ресторане обсуждал с заезжим гостем перспективы российского высшего образования. В Америке врачи не церемонятся – сразу говорят все как есть; русские к этому непривычны, но Витя остался совершенно невозмутим. И тут начинается новая сага: о неслыханном, сверхчеловеческом мужестве. Я звонил ему на другой день по Cкайпу, в ужасе думая, как же себя вести. Что можно сказать приговоренному? Но это был обычный Витя, может быть чуть более тихий, но абсолютно спокойный, шутил и улыбался. Он говорил о своей предстоящей смерти буднично, как об одном из обстоятельств, которые нужно учитывать, просил прочесть главу из законченной монографии и если можно – побыстрее, а то времени мало остается. Ни тогда, ни потом никто не слышал от него ни жалоб, ни юродства, ни упрека остающимся жить. Рассказывая, как ему позвонил из Москвы один коллега, Витя заметил, что тот боится смерти, и ему, Вите, пришлось его успокаивать. Он хотел умереть в России – но болезнь развивалась стремительно. Он не хотел оставаться в больнице – но начал задыхаться. Когда я позвонил ему в очередной раз, дочь сказала: папа сейчас не может разговаривать – и вдруг раздался дурашливый Витин голос: «Сереж, ты не думай, я еще не умер». Я послал ему свои соображения по главе, и он уже из реанимации поблагодарил по имейлу.
Друзья рассказывают, что Витя полностью сохранял свою личность, куртуазную вежливость и присутствие духа всякую минуту, на которую к нему возвращалось сознание. Витя был невероятный франт, и галстук-бабочка неизменно сидел на нем, как влитой. Когда медсестра в реанимации постригла ему усы, чтоб удобнее было вводить в ноздри трубку, он спросил друга: «Слушай, а она меня не очень обкорнала?»
Уже через кислородную маску продолжал шутить, за все благодарил сестер и врачей, находил точные и проникновенные слова для визитеров, а когда уже не мог говорить - улыбался глазами сидевшим вокруг, как один он умел.
Признаюсь в очень интимном: мы, несколько Витиных друзей-агностиков, не раз обсуждали, в чем же состоит та его религиозность, которую он неизменно и очень серьезно провозглашал. Вот уж чего в нем вовсе не было, так это благостности. В своем научном анализе он писал о религии совершенно отстраненно, сегодняшней РПЦ – не одобрял. Если нет никаких иллюзий – так в чем же гнездится вера? Теперь я понимаю: в то, что со смертью не все кончается, можно верить и поверх аляповатых человеческих институций.
