См. также:
В общем массиве обвинений, выдвигавшихся в адрес Бориса Годунова, можно найти и узурпацию власти, и убийство малолетнего царевича, и много другого страшного – но вот чего там не было, так это обвинений в управленческой нераспорядительности.
В самом деле, деловые качества Годунова в мемуарной и прочей нарративной литературе либо оцениваются весьма высоко, либо (в угоду идеологическим предпочтениям автора) просто обходятся молчанием. Причем, эта высокая оценка ума и распорядительности порой звучит из весьма недружелюбных по отношению к Годунову уст! Да и объективная информация о действиях правительства Годунова как в период его "премьер-министрства", т.е. в 1587-1598 годы, так в годы царствования (1598 – 1605) не позволяет усомниться в высоких управленческих дарованиях Бориса.
Для начала надо отметить, что наследство ему досталось из рук вон скверное: после чудачеств Грозного-царя страна переживала невиданный со времен Батыя социально-экономический кризис, характеризующийся запустением целого ряда прежде ведущих в экономическом отношении районов – таких, например, как земли Новгорода (кто ж знал, что в сравнении со Смутой это – еще цветочки!). Население заметно уменьшилось и в еще большей степени – разбежалось, что ставило под угрозу всю фискальную основу государства. Серьезные потери понес и "управляющий класс", физически лишившийся значительной массы талантливых управленцев. Плачевно было и внешнеполитическое положение страны: до своей смерти Грозный хоть и успел закончить войны со Швецией и с Речью Посполитой – однако, мирных договоров заключено не было. Имели место лишь перемирия. При этом, под контролем Швеции находился выход к Балтике и все прилегающие к ней территории с крепостями Ивангород, Ям, Копорье, Корела, Орешек. Иначе говоря, прямым "окном в Европу" мог служить только основанный царским указом лишь в марте 1583 года Архангельск – точнее, Новые Холмогоры, как он тогда назывался. Что же до Польско-Литовского государства, то его король, Стефан Баторий, демонстрировал весьма далекоидущие экспансионистские намерения, едва ли не публично заявляя о желании воевать Турцию (ставленником которой он когда-то был), но перед этим покорить Москву, дабы не мешала и, напротив, поставляла ресурсы для антитурецкой войны – на покорение Москвы, по его мнению, потребуется три кампании. Подобные интенции воспринимали в Кремле более чем всерьез – поскольку убедились как в личном военном даровании Батория, так и в его способности концентрировать ради войны беспрецедентные для своего государства людские и материальные ресурсы. Как писал Платонов, Батория в Москве попросту боялись и войны с ним желали избежать любой ценой.
Помимо объективных проблем, имелись и не менее серьезные субъективные. Так, стоит обратить внимание на задачу преодоления той оторопи, психологического паралича, и, вместе с тем, зашкаливающей брутальности, которые возникают в обществе после десятилетий активного террора: по опыту послесталинских лет мы знаем, что хотя мысль о необходимости общего снижения уровня кровавости внутренних конфликтов и борьбы за власть в какой-то момент действительно посещает разом все умы правящей верхушки, воплощается этот переход на иной тип общественного договора довольно-таки постепенно – и либеральные хрущевские годы оказались на практике значительно более кровавыми, нежели реакционные брежневские. В этом смысле не кажется странным бóльшая жесткость нравов при Годунове в сравнении с временами Михаила Федоровича или даже Василия Шуйского – сравнивать стоит не с ними, а с предшественником, конечно же.
Мы также писали уже о дефиците легитимности режима Годунова – добавим, что возник он, конечно же, гораздо раньше избрания Бориса царем. Возник, и, по всей видимости, способствовал развитию определенных качеств правления. Так, Годунов, пожалуй, являлся наиболее активным русским монархом шестнадцатого – семнадцатого столетий в плане того, что мы бы назвали сегодня мерами социальной поддержки населения. Чувствуя необходимость в поиске опоры в нижних слоях населения – не только в московском посаде, но и среди провинциальных жителей – он не ограничивался разного рода манипулированием налоговыми льготами, но также практиковал активную казенную поддержку: восстанавливал в камне сгоревшие в московских пожарах деревянные торговые ряды, проводил продовольственные интервенции в период неурожаев и т.д. Оставили след в истории и организованные им в голодные годы масштабные общественные работы… Еще одной характерной стороной стало отмечаемое всеми "западничество" Годунова. В самом деле, именно с этим правителем связаны такие казусы, как посылка 12 благородных отпрысков за границу для обучения (никто из них на родину не вернулся – что, впрочем, понятно, учитывая обстоятельства Смуты) или впервые артикулированное намерение учредить в России университет (разумеется, используя импортные комплектующие). В этом же ключе стоит воспринимать настойчивые попытки царя-Годунова породниться с европейскими правящими домами и вообще очень интенсивные дипломатические и личные контакты с иностранцами, в ходе которых не раз подымался вопрос о культурном импорте: технологий, специалистов, ценных артефактов. С одной стороны, все перечисленное до некоторой степени является следствием аховой международной позиции России после Грозного – просто из чувства государственного самосохранения следовало максимально расширить и углубить международные контакты по всем радиусам. С другой же – само собой напрашивается наблюдение, состоящее в том, что довольно часто в тех случаях, когда российский режим не чувствует внутри страны достаточной опоры, а, напротив, ощущает некоторую серьезную витальную опасность, он так или иначе поворачивается лицом к Европе. Так было при Петре, а до того – при малолегитимном режиме царевны Софьи, в царствование Федора Алексеевича, малознатное окружение которого не могло похвастать укорененностью в традиционные московские структуры клановой власти, тем более, при Лжедмитрии Первом или при Ельцине. Это явление не следует, однако, понимать упрощенно – суть его в интуитивной тяге подключиться к институциональному богатству Запада, системе более регулярной, а потому прозрачной и, следовательно, контролируемой и безопасной. Сменить попутно для подданных повестку дня, направив их действия и стремления по иным, новым, более безопасным рельсам. В полной мере подобный трюк удался лишь Петру – он, безусловно, требует отдельного, более тщательного разговора, здесь же ограничимся сказанным.
В целом, говоря о Годунове, возникает довольно цельный образ управленца-практика: не слишком искушенного в древнерусской книжности (что неоднократно отмечалось свидетелями – с Грозным тут, понятно, был яркий контраст, однако же, не даром Ключевский называл Грозного оторванным от реальности книжным теоретиком…), но при этом весьма любопытного ко всяческим новым веяниям и в этом плане вполне грамотного. Добавим уже упомянутую нами личную служебную опытность – и получим вполне приличный портрет правителя-технократа, возможно, оптимальный в обстановке тогдашней разрухи и потери ориентиров.
В 1600 году уже став царем, Борис Годунов вновь подверг репрессиям Богдана Бельского и родню Никиты Романовича Захарьина-Юрьева, то есть Романовых. Первый вроде как был отозван из Царева-Борисова, пограничного городка который он послан был "ставить" в устье реки Оскол. Богдан взялся за дело с энергией – используя в значительной степени даже свои личные людские и материальные ресурсы. Возможно, это и показалось на взгляд из Москвы подозрительным: совсем еще недавно "сказанного окольничим" Бельского отозвали, арестовали, пытали и отправили в заключение куда-то в Поволжье. Впрочем, это был не последний кульбит в его судьбе – при самозванце он еще вернется в Москву и даже станет думным боярином.
Хуже пришлось Романовым. В конце 1600 – начале 1601 года против них была организована масштабная провокация: казначей Александра Никитича – Бартенев – подбросил в казну "коренья", после чего донес ведавшему сыском С. Н. Годунову, что Романов будто бы занимается ворожбой. Это было крайне серьезное обвинение – пользуясь им, весь клан Романовых подвергли опале, причем главной мишенью репрессий стал Федор Никитич – будущий патриарх Филарет – воспринимавшийся Годуновым как лицо, имевшее такие же, как он сам формальные права на престол. Федора постригли в монахи и отправили в Антониев-Сийский монастырь под Холмогорами. Также постригли его жену Ксению и ее мать – Марию Шестову. Дети Федора – Михаил (будущий царь) и Татьяна, а также родственники Александра Никитича были сосланы на Белозеро. Сам Александр Никитич – "к Студеному морю", Михаил Никитич – в пермский край, где его держали в тюрьме, Иван Никитич – в Пелым, Василий Никитич – в Яранск. Из всех Никитичей в итоге выжили лишь Федор и младший, Иван, уже в 1602 году возвращенный из ссылки в Нижний Новгород. Прочие погибли в характерной для годуновской расправы манере – "нерадением своих приставов". Есть версия, что причиной антиромановских репрессий стало появление слухов о Самозванце – Годунов мог считать Лжедмитрия проектом Федора Никитича, благо, Отрепьев вроде бы когда-то служил у Романовых.
Видимо, эти репрессии против воцарившейся потом династии сделали Годунова в рамках романовского официоза фигурой неоднозначной: с одной стороны – вроде бы царь, персона священная, с другой – царь не вполне праведный, к тому же случайный. Мешавший восхождению на трон "правильного" царя. Именно подобная амбивалентность позволила Пушкину написать свою бессмертную пьесу, не рискуя тщательно соблюдаемым повзрослевшим поэтом верноподданничеством.
На «Полит.ру» опубликованы заметки Льва Усыскина оБорисе Годунове, Василии Шуйском, Малюте Скуратове, Лжедмитрии Первом и Втором.
