Виталий Лейбин о парадоксах борьбы с врагом и с инакомыслием в России
Редкое в наше время чудо (в хорошем смысле). Штрафом, а не тюремным сроком закончился суд над левым политиком и социологом Борисом Кагарлицким (внесен минюстом в реестр иноагентов) по обвинению его в оправдании терроризма. Сначала — некоторые непосредственные выводы из случившегося, далее, под повод — несколько политико-социологических тезисов про нашу государственную систему.
1. Чудеса бывают и хлопоты небессмысленны. За Бориса Кагарлицкого* выступили довольно много разных, в том числе, известных людей — журналистов, философов, политологов, представителей левых движений, и это в той или иной мере сыграло.
2. Не всякие общественные хлопоты и резонанс одинаково эффективны. Александре Скочиленко, например, дали жесткий срок в семь лет всего лишь за распространение листовок в виде ценников в магазине (листовок, которых, к тому же, почти никто не видел). При этом резонанс, в том числе международный, был немалый. Приговор Евгении Беркович и Светлане Петрейчук по «театральному делу» по той же, что у Кагарлицкого*, статье об оправдании терроризма еще ожидается, и прогнозы делать сложно — то есть оправдательных приговоров у нас почти не бывает, вместо них иногда и чудесным образом возникают мягкие обвинительные.
У кампании в защиту Бориса Кагарлицкого* были некоторые особенности, в частности, за него выступили, в том числе, и вполне лояльные Кремлю политологи и журналисты. А сам Борис Кагарлицкий*, хоть и резко осуждал российскую военную операцию на Украине, но не занимал сторону противника, оставался внутри российской политической полемики. Это, очевидно, могло иметь значение — с точки зрения российского руководства, хлопотали не враги, а, в общем-то, свои. Это-то, как говорится, можно повторить.
3. Решающим стало то, что Владимир Путин был вынужден дважды комментировать это дело. Первый раз — в июле 2023 года, когда спецкор «Коммерсанта» Андрей Колесников спросил президента: «Нормально ли, что людей арестовывают за произнесенные или написанные слова». Второй раз — в октябре, когда на Валдайском форуме о Кагарлицком* спросила канадский политолог, профессор Университета Манитобы Радика Десаи, а Путин пообещал взять дело на свой контроль. И, очевидно, взял.
Это, увы, плохо тиражируемый метод.
Но случай показательный. Что мы можем вообще сказать про российскую государственную систему после 24 февраля 2022 года? Что в ней возможно, а что нет?
Даже в условиях масштабного конфликта со странами Запада российское руководство все еще находится или представляет себя находящимся в диалоге с ними. Слово, данное президентом профессору из Канады, у которой нет ни пушек, ни беспилотников, а только политологические статьи, имеет, как мы увидели, значение.
Наличие диалога или, по крайне мере, воображаемого театра мировой политики, в котором еще есть диалог, говорит о том, что правящие группы в России не разделяют крайние формы милитаристских эмоций, которые делят мир на черное и белое, врагов и друзей без полутонов. Дойти до Львова и Вашингтона, даже если надо будет применить тактическое ядерное оружие, нерациональные ожидание скорой сокрушительной победы и намерение расправиться со всеми врагами без компромиссов и «договорняков» — это популярная в ток-шоу народная эмоция, она в той или иной степени поддерживается пропагандой, но одновременно и ограничивается властями.
Все, кроме тех, кто на фронте, их семей и самой возбужденной или волонтерски самоорганизованной общественности продолжают жить обычной жизнь. И это - политика, в общем разумная с точки зрения правящих классов, и максимально мягкая по отношению к незадетому боевыми действиями населению.
Тотальная общественная мобилизация сломала мы весь строй жизни, требовала бы переустройства и общества, и власти. Любой вооруженный конфликт — это способ переучреждения власти, потенциально — революция. Как и революция — это всегда гражданская война.
Легко заметить, что на фронтах нет массы сыновей элиты, что является разительным отличием российско-украинского конфликта от войны, которую ведет Израиль. Там война народная и признанная как война, дети всех первых лиц государства на фронте и публично это демонстрируют. В России (как и на Украине) это скорее исключение. В этом смысле «специальная военная операция» — не только политкорректный эвфемизм, но и декларация политики (как и мирового тренда в истории войн — см. тезис Павла Щелина). Будь происходящее с точки зрения Кремля войной, власть была бы иной, правящие группы не меньше оппозиционных чувствуют давление военно-революционной эмоции. Претенденты на власть, готовые жертвовать собой и своими детьми, малочисленны, но заметны и главное - искренни или фанатичны.
Отсюда и некоторая парадоксальность системы наказаний за инакомыслие. С одной стороны наказания достаточно массовы. По данным центра «Сова» (признан иностранным агентом) только по статье о дискредитации армии перед судом в прошлом году предстало около пяти с половиной тысяч людей. Но это чаще всего административные наказания. Количество уголовных дел и больших тюремных сроков по всем политическим статьям исчисляется несколькими сотнями в год. Так, в 2022 году было зарегистрировано около 500 преступлений, квалифицированных как призывы к терроризму в интернете и почти столько же по антиэкстремистской статье. Центр «Сова» (иноагент) расценил как вынесенные без должных оснований в прошлом году по статьям об экстремизме и близким к ним 119 приговоров в отношении 192 человек.
Количество уголовных дел по политическим статьям растет, но пока не взрывным образом, значит, во власти и в обществе есть и стимулы, и контрстимулы. Естественным образом поиски врагов в условиях сильной военной эмоции не остановимы: эмоции порождают доносы, доносы становятся публичными процессами против врагов народа, что порождает новые эмоции. Значит, политический офис Кремля скорее сдерживает репрессии, чем стимулирует их (но есть оба сигнала), что объяснимо логикой не-войны и не-революции.
Среди жертв показательных политических процессов почти нет при этом крупных столичных политиков, политологов или журналистов — так сказать, из политической тусовки, хотя публичных и непубличных критиков властей здесь немало — даже лоялисты, мягко говоря, часто не в восторге от операции на Украине. Здесь, скорее, работают больше меры административного воздействия, например, внесение в реестр иноагентов.
Из исключений, дел против известных представителей столичной политической или политологической тусовки, — как раз дело Бориса Кагарлицкого*, но в его основу был положен видеоролик с действительно неудачным заголовком про теракт на Крымском мосту, а не антивоенные статьи. Другое яркое исключение — Владимир Кара-Мурза (внесен минюстом в реестр иноагентов), приговоренный к фантастическим 25 годам (по обвинению в том числе в госизмене). Регулярно выносятся обвинительные приговоры по обвинению в сотрудничестве с запрещенными организациями, как против сторонников Алексея Навального (внесен в реестр террористов и экстремистов), так и против, например, совсем уже политически безобидных «Свидетелей Иеговы» (118 обвинительных приговоров в прошлом году), чья вина была только в том, что они принадлежали к запрещенной организации (организация «Свидетели Иеговы» признана экстремистской).
Из этого всего можно сделать вывод о том, что власти пытаются держать минимальный количественный уровень репрессий, который, тем не менее, поддерживает достаточную ненулевую вероятность больших тюремных сроков для любого человека — разных классов, профессий и регионов, — который выражает публичное сопротивление властям и операции на Украине. Захваченность военными эмоциями и нетерпимость к критике спецоперации в самом столичном политическом классе пока умеренна. Сильные телевизионные и интернет-страсти — это спайсы для народа. Общее место правящего класса — понимание, мягко говоря, ошибок и проблем, связанных с военной операцией, но и убежденность, что, раз уж начали, то нельзя проигрывать, что этот конфликт — начало и часть более широкого мирового поля.
Эта прагматическая (чем больше экзальтация, тем меньше власти) отдельность столичного политического класса от сильных эмоций позволяет не только говорить и вести бизнес в том числе с противником (оценочно за первые девять месяцев 2023 года экспорт российского трубопроводного газа в страны ЕС в том числе по территории Украины составил 15 млрд кубометров, причем с лета ежедневные поставки снова растут), но и давать осторожные сигналы о готовности к перемирию.
«Мы должны думать о том, как прекратить эту трагедию… это Украина, а не Россия, отказалась от ведения переговоров», — говорит Владимир Путин. Отсутствие признаков всеобщей общественной мобилизации, готовности к тотальной войне, показывает, что Кремль готов к длительному противостоянию относительно малой интенсивности или к даже к перемирию на текущей линии разграничения по итогам летне-осеннего контрнаступления Украины и идущего контр-контрнаступления России.
Из этого следует, что рычаг управления интенсивностью конфликта в большей мере находится в руках США и их союзников, а способ управления — размер военной и экономической помощи Украине. Нет никаких очевидных причин для прекращения западной помощи, так что если перемирие в следующем году и состоится, то будет крайне нестабильным. Тем более, что закончить конфликт гораздо сложнее, чем начать и поддерживать — в том числе, и потому, что любой компромиссный мир направляет милитаристские эмоции против тех, кто его заключил.
Политические игроки, чтобы не рисковать, склонны верить в удачу, надеяться на скорую потерю управления, хаос в стане противника, а не у себя. Действительно, войны и революции-бунты-перевороты ходят в истории рядом. Но что мы можем сказать в этом смысле про российскую ситуацию?
Даже если мир, как нам хотелось бы, и наступит, это не закончит период конфликтного фазового перехода на планете, вряд ли кому-то удастся попасть в будущее, не изменившись.
Здесь мы можем только коротко обозначить метод анализа политического процесса на основе анализа войн для того, чтобы, скорее, начать обсуждение, чем его закончить.
История войн нового и новейшего времени ясно показывает, что учитывать только разумные и целесообразные интересы в политическим анализе недальновидно. Самый сильный стресс-тест для любой общественной организации — война — имеет в качестве социального «топлива» массовые эмоции и массовое священное чувство. Парадокс, но объяснимый: войны преимущественно секулярных обществ — преимущественно священные. Потому что это и есть вопрос власти и ее смысла для человека.
Это сфера, где невозможно договориться — это динамика больших коллективов, несущих исторически сложившийся способ воспроизводства человека и общества. Индивидуального человека нет в мире массовой веры, массовых идеологий и в поле власти. Было бы ошибкой (но мы все ее совершаем) спорить с тем, кто в полемике повторяет общие места буквально и дословно - от «30 ноября побили детей» (на Майдане в 2013 году) до «где вы были восемь лет» (в России в 2022). И там, и там задето массовое священное чувство и возникла эмоция «наших бьют». Это же глас народа — глупо спорить с массой в лице человека, лучше поговорить с ним о чем-то, в чем он проявится как индивид, и понимать, как и откуда растет массовая священная эмоция.
Можно и нужно говорить о жестокой абсурдности происходящего на Украине и необходимости это максимально быстро прекращать, о судьбе жертв. Но при этом очевидно — при любой власти и управлении российский народ не сможет стать в массе на сторону тех, кто запрещает русский язык и преследует церковь, для кого память Великой Отечественной не свята. Это не реформируется, и слава Богу.
В момент войны священное редуцируется до простого тезиса «за наших против них», большой глубины культуры для этого не нужно, достаточно начать воевать и чтобы начали гибнуть люди, а потому уже, после войны из этого может появиться и закрепиться в культуре новое священное. Здесь и различие — между священным (этическим) и массовыми эмоциями войны.
На священное нельзя повлиять в моменте — к нему имеют отношение учителя веры, церковь, школа, философия, наука. В Великую Отечественную к этому имело отношение обращение «братья и сестры», основание Института русского языка, восстановление патриаршества, огромные тиражи Шекспира и другой мировой классики. Это все не снаряды и не мобилизационная агитация, это вообще в другом регистре.
А вот с эмоциями работать легче — расчеловечивание врага, истерика в телестудиях, нелепая борьба с мигрантами вместо помощи беженцам — из этого арсенала. Эмоции — это волны власти, а море — это священные основания народов. Эмоции войны и ненависти и есть механика власти — власть должна убедить солдата идти на смерть. Он может уже спокойно и ясно знать за что — за веру и Отечество (но таких никогда не большинство, это собственно герои), но можно еще заплатить, а можно еще и надавить на эмоции ненависти. Чем больше проблема с общим священным, тем больше нужно эмоций и денег. Эмоции — это ресурс войны, поэтому они нужны правящему классу для манипуляции массами. Но их инфляция тоже небезопасна, а если их будет слишком много, то возникнет другая материя власти, старый правящий класс окажется несовременным, к нему возникнут вопросы: кто это тут такой сытый и спокойный, когда такое происходит?
Проблема политической рациональности состоит в том, что игроки должны быть сами в значительной мере свободны от эмоций народа, но при этом и не слишком далеки от него. Свобода от массовых эмоций может восприниматься со стороны как цинизм. Но если игроки заражены эмоцией, тогда они не смогут управлять, и тогда их будет нести народное чувство, а управлять будет пытаться кто-то еще. Обычно, кстати, через гордость — у всех больших политиков и предпринимателей есть вера в свою звезду и иррациональное видение, которые в регулярное время сдерживаются скучной бюрократией, а в острые моменты могут сыграть против них.
Собственно, через поиск тех, у кого в хаосе конфликта есть целесообразные стратегии, кто не захвачен эмоциями народа (не верит собственной пропаганде, как и чуждой) можно строить часть анализа, параллельную плоскости священного и эмоций народа. Некоторые игроки обычно в такого рода ситуациях похожи на мародеров — зарабатывают на убытках и страданиях народов, отдавая взамен немного. Они не очень интересны, они не будут определять будущее.
Интереснее те, чья игра дает возможности для других, чья игра дает возможности для будущего мира. Например, интересно посмотреть на военных, которые удержали фронт в 2023-м и на растущий технологический бизнес, который обеспечил устойчивость экономики в условиях санкций. И там, и там люди не в эмоциях, но с чем-то, во что-то верят.
* включен Минюстом в реестр иноагентов
