В жизни нашего автора, известного врача Евгения Парнеса случилось несчастье – ему приходится бороться с серьезной болезнью. Но Евгений Яковлевич не сдается, а анализирует, ищет способы лечения и пытается помочь своим советом другим. Продолжение, см. Часть 1 и Часть 2 его рассказа.
Тогда я начал составлять свой план действий. Во-первых, 16-20 мая 2014 года мне хотелось поехать на конгресс по сердечной недостаточности в Афины, где я еще не был. Всю поездку мне оплачивали, да и конгресс обещал быть интересным – очень многое изменилось в концепциях и подходах к лечению сердечной недостаточности. Этому несколько мешала необходимость провести очередной одиннадцатый курс химиотерапии накануне поездки.
Дело в том, что на десятый курс я пришел страшно разбитый: утром была однократная рвота, а непосредственно перед решением вопроса о химиотерапии поднялась температура до 38,5 С. Ясно было, что я переношу пищевую токсикоинфекцию. Возможно, это было связано с тем, что накануне я сделал сок из апельсинов, а он имел горький вкус. Скорее всего, некоторые из них были внутри заплесневевшие, но я этого не мог видеть, так как делал со шкуркой на соковыжималке. Мне поставили капельницу с физраствором, температура постепенно спала, рвоты, поноса, болей в животе не было. Поэтому я уговорил врачей через день сделать «химию». Перенес ее относительно хорошо, даже на второй день ушел с помпой домой, хотя дома слабость была больше обычного.
Во вторник наследующей неделе я пошел на работу, после которой меня ждали мои многочисленные пациенты. Чувствую, что голова плывет, когда встаю, темнеет в глазах. В общем, у последнего пациента понял, что встать не смогу, надо срочно лечь. Так я оказался пациентом у своего пациента. Температура была 37,5 С, начался понос. Я полежал час, поспал, попил чайку, почувствовал некоторые силы и уехал домой на машине. А дальше температура держится около 37,5 С, болей в животе нет, но ощущение, что прямо сейчас «химию» делают – отвращение к еде, жуткий вкус во рту, «кол» в эпигастрии и такой умеренный понос, понемногу, но частый. Решил принять цифран 500 мг х 2 р в день.
На следующий день температура уже была в норме, но все остальные симптомы сохранялись. Я пью пробиотики, много воды, практически не ем, а понос не проходит, хотя дня через два симптомы интоксикации исчезли. Ну, думаю, дело идет к выздоровлению, еще пару деньков, и все будет в порядке. Поэтому решил все-таки поехать на дачу к Саше. Приехал, а слабость такая, что стоять не могу, только короткими перебежками до туалета и обратно, понос до 8-10 раз в сутки. Аппетита никакого, но заставляю себя есть.
Вернувшись через четыре дня домой, решил, что надо все-таки поубивать микробов в кишке и одновременно продолжать пробиотики. Купил альфанормикс, и на третий день приема понос стал существенно реже, а самочувствие значительно улучшилось. Я пил его четыре дня, но все равно дважды под конец воспользовался лоперамидом, так как понос сохранялся. К двенадцатому дню все успокоилось.
Я потерял 7 кг и весил опять 76 кг, поноса не было, но было ощущение выхождения горящих углей при дефекации. К чему я так подробно об этом? Да к тому, что трудно было решить: это два случая токсикоинфекции, которые наслоились на «химию», включавшую иринотекан, или это наконец-то и есть та самая энтеропатия, которую ожидали еще к третьему курсу химиотерапии? Врачи очень недоумевали, почему она у меня все не развивается. Поэтому перед поездкой в Грецию сделали сокращенный курс – без иринотекана, так как только что был понос, и без авастина, так как оставалось две недели до назначенной консультации у Рене Адама и, соответственно, обещанной операции. А перерыв между вливанием авастина и оперативным лечением должен быть не меньше месяца.
Одиннадцатый курс я перенес хорошо и на четвертый день уехал в Афины, где все было замечательно. Там, благодаря ресторанам, я быстро набрал исходный вес. 22 мая сделал ПЭТ, который показал не менее трех активных метастазов в правой и левой долях печени, накапливающих радиоактивную глюкозу. Зато за пределами печени участки активного накопления препарата отсутствовали, значит, в других частях тела метастазов не было.
Я оформил отпуск на 2 месяца, так как предстояло два этапа операции с трехнедельным перерывом (как мне написали в заключении консилиума), а потом реабилитационный период около трех-четырех недель, после которого я смогу вернуться в Москву.
27 мая я вылетел в Мадрид, где все мое семейство собралось, чтобы отметить тридцатилетие Лени, моего старшего сына, который там живет и работает. Два дня в Мадриде, а затем поездка по Андалузии: Кордоба, Гранада, Севилья. С утра до вечера на ногах, подъемы в горку и спуски, ведь все надо обойти. Но ничего, прошло спокойно.
А первого июня я прилетел в Париж. Второго июня мы с Галей, подругой тети Жени, которая давно живет во Франции, приехали к 8 утра в частный госпиталь, где мне была назначена компьютерная томография. Непонятный разговор Гали с администратором на французском языке, продолжавшийся на протяжении получаса, меня несколько удивил, так как, казалось бы, все ясно: в компьютере я записан именно на эту процедуру, именно в этот день и в этот час. Я так и не понял, что они так долго обсуждали, кроме одного вопроса: «Почему мы пришли без контрастного вещества?».
Тут я вспомнил РОНЦ, где на компьютерную томографию, даже если ты лежишь в отделении, надо приходить со своим контрастом. Галя побежала в аптеку покупать контраст, так как заплатить за него было невозможно. И около 9 часов я все-таки попал на исследование. Мне показалось интересным, что надо было оплатить два счета: один за саму процедуру – 200 евро и отдельно 160 евро – гонорар врачу, который будет описывать результаты исследования.
После исследования мне повторили то, что я и так хорошо знал: есть метастазы в печени, а за ее пределами – ни в брюшной полости, ни в костях, ни в легких – метастазов нет. К следующему назначенному сроку мы переехали уже в центр гепато-билиарной хирургии, чтобы сдавать анализ крови. Опять бесконечные разговоры на тему, что сдавать, но, посмотрев в компьютер, медицинский персонал решил вопрос относительно быстро.
Кстати, интересная деталь: после забора крови мне не дали согнуть руку в локтевом суставе, как обычно делают у нас, сказав, что рука должна быть выпрямлена. Может быть, в связи с этим на повязке было значительно больше крови, чем это бывало у нас. Галя спросила, когда можно забрать результаты анализов, и получила ответ: результаты к началу консультации будут у Адама в компьютере. Далее шла очередь анестезиолога, но прежде сделали ЭКГ, а потом надо было заполнить анкету примерно на восьми страницах обо всех болезнях по системам и т.п.
Осмотр анестезиолога мне понравился. Это был не формальный опрос, а проникновение в меня, чтобы понять, чего опасаться во время операции и после нее. Затем анестезиолог достаточно подробно объяснила мне, какая будет премедикация, какой будет наркоз, как я должен нажимать на кнопку подачи морфина, если будет больно, какие виды анестезии они могут мне предложить, включая обезболивание места шва. Короче, мы расстались так, как будто завтра или, в крайнем случае, через два дня опять встретимся, но уже при других обстоятельствах.
Далее следовала консультация Адама. Он пришел на полчаса позже, то есть к трем, но мой анализ крови так к нему и не поспел. Честно говоря, результат я узнал только к вечеру следующего дня. Консультация происходила как-то нервно, и мне казалось, что он не в курсе дела. То Адам просил меня предоставить ему первые диски с КТ печени. Я отвечал, что все диски находятся у него, так как отосланы ему еще полтора месяца назад. То он спрашивал, сколько активных метастазов в печени, на что Галя не смогла сразу сообразить, что ответить. Правда, он удовлетворился картинками ПЭТ, которые я ему показал.
Задавая друг другу похожие вопросы, путаясь в оценке ответов на них, мы наконец доехали до его заключительного слова. А в нем содержалось ровно то же самое, что и в письме: нужна операция в любом случае, ее следует проводить в два этапа и т.д. «Хорошо, – говорим мы. – И когда это будет возможно, учитывая, что у меня от годовой визы осталось два месяца, так как ее дают на 90 дней?» – «А это ваши проблемы, – услышали мы в ответ. – У меня расписание операций полностью заполнено до 9 июля, я соберу консилиум завтра, во вторник, а в среду рано утром вы узнаете о нашем решении. Поезжайте домой и сделайте там очередной курс химиотерапии FOLFOXIRI без авастина».
В этот же день я купил билет в Москву, договорился о госпитализации в РОНЦ на следующий день, так как перерыв между «химиями» был достаточно большой. Но тут возникли уже проблемы с проведением химиотерапии. По данным исследования СА-19-9 во Франции (242 Ед), опухоль пошла в рост, и результаты соответствовали тем, что были за две «химии» до того. Рост произошел на фоне химиотерапии без иринотекана и авастина, правда, в РОНЦе маркер был 171 Ед, а это только один шаг назад, если верить этой лаборатории.
Итак, я настаивал на том, чтобы мне провели полноценный курс, включающий и иринотекан, и авастин, так как до операции оставалось еще 35 дней. А улучшение показателя СА-19-9 в последние курсы полихимиотерапии, повторюсь еще раз, наблюдалось только при добавлении авастина. Одна упаковка авастина лежала у меня в холодильнике и ждала своей очереди вливания в поликлинике. Но тут медлить было нельзя, поэтому я взял его в РОНЦ вместе со всеми купленными лекарствами.
Алеша был на конгрессе по онкологии в США, да он и не очень хотел вводить мне авастин и иринотекан. Поэтому пришлось «обработать» оставшегося в отделении старшего врача (ординаторы на самостоятельное решение не имеют права). На авастин я получил согласие, а вот на иринотекан нет, так как они очень испугались моей энтеропатии. Хотя я думаю, что это было наслоение обстоятельств, и я бы перенес иринотекан вполне сносно. Но против лома нет приема, пришлось ограничиться схемой FOLFOX с авастином.
Кстати, долго я ждал в среду ответа французского консилиума, который должен был состояться накануне. Я просил дополнительно уточнить на консилиуме схему химиотерапии в моих конкретных обстоятельствах. Вечером, позвонив Гале, узнал, что Адам перенес консилиум на следующий вторник и уехал на конгресс в США. Так что жду 11 июня, интересно, что дальше будет...
После того как я получил письмо от Гали, что операция назначена на 9 июля, а на следующий день пришло сообщение, что операция переносится на 16 июля, так как не будет работать оперблок, мои родственники решили найти альтернативу Рене Адаму. Дядя Витя позвонил Кагановичу, врачу из Израиля, который устраивал все его операции в Израиле. Оказалось, что Юрий Михайлович вскоре приезжает в Москву, так что мы сможем встретиться и обсудить все варианты моего лечения.
Вскоре на юбилее тети Жени мы встретились. Первым делом Юрий Михайлович меня огорошил. «А зачем вам делать полостную операцию? У меня есть врач, который запросто удаляет метастазы из печени и без вскрытия брюшной полости. Больные после этого живут долго. Да я сам к нему из Израиля уже много пациентов направил. Результат-то отличный, да еще и без операции. А живет он в Запорожье, зовут его Алексей Алексеевич Ковалев. Я тебя с ним свяжу, он тебе все объяснит. И не тяни, сразу поезжай к нему».
Я был в абсолютном смятении, так как это противоречило всему, что я уже узнал про лечение множественных метастазов рака в печень к этому времени. Переспросил через Лену Мусаткину Андрея Зарецкого о таком способе лечения. Его ответ был категоричен и краток: «ни за что». Я поискал в интернете статьи Ковалева. Нашел две большие работы, посвященные хирургическому лечению метастазов в печень. Он использовал метод радиочастотной абляции – как чрезкожно, так и во время полостных операций. В его выводах было два «но»… Во-первых, радиоабляцию он рекомендовал при наличии не более пяти метастазов в печени, во-вторых, необходимо было после операции продолжать химиотерапию, а я уже прошел двенадцать курсов. В РОНЦе считают, что больше нельзя, а других вариантов химиотерапии вроде бы нет.
Однако прерывать отработку этого варианта развития событий тоже было неудобно. В конце концов, попытка не пытка, от телефонного звонка, кажется, еще никто не умирал. Через два дня Юрий Михайлович прислал мне телефон Алексея Алексеевича со словами: «Звони, я уже обо всем с ним договорился». Я позвонил. Алексей Алексеевич попросил ввести в курс дела. Я зачитал подробное описание МРТ, сделанное французскими врачами. После этого он задал мне несколько очень разумных вопросов, по которым сразу стало понятно, что Алексей Алексеевич не только быстро врубается в суть моего дела, но и очень хорошо ориентирован во всем, что касается лечения рака толстой кишки.
Он спросил, консультировал ли меня Потютко – заведующий отделением хирургии печени РОНЦ. Я ответил, что дважды, после шестого и девятого курсов, проводился консилиум с его участием, но операцию он не рекомендовал. Алексей Алексеевич был очень доволен, что я получал лечение по схеме FOLFOXIRI, выяснил, есть ли у меня мутация в гене KRAS, поинтересовался, почему так поздно назначен авастин. Я объяснил, что рассчитывали на операцию на печени. Под конец он сказал, что ему все ясно, и… мне у него точно делать нечего.
«Вам надо пробираться во Францию, к Рене Адаму. Мы, когда делаем гемигепатэктомию, думаем, выживет ли пациент после операции, а у Адама высчитывают десятилетнюю выживаемость после таких операций». Я сказал, что уже записан к нему на операцию, правда, состоится она через полтора месяца. Кроме того, Алексей Алексеевич посоветовал мне два новых препарата (зальтрап и стиваргу), о существовании которых тогда я не знал.
Разговорились, какую химиотерапию можно было бы продолжать. Я сказал, что в настоящий момент мы пробуем попасть на прием к известному французскому химиотерапевту, вот только фамилию его я забыл. «Наверное, к де Грамонту», – предположил Алексей Алексеевич. «Да, точно». – «Ну, тогда вы все делаете абсолютно правильно. Могу еще порекомендовать лечение радиоактивным итрием, но это уже потом, после операции, если останутся метастазы». Я сказал, что уже интересовался стоимостью этой процедуры в Израиле. «Что-то очень дорого получается – 260 тысяч евро за две процедуры с обследованием». «Ерунда, – ответил Алексей Алексеевич. – В Германии этот вид лечения для европейцев стоит 18 тысяч евро, а для русских – 30 тысяч».
Очень приободренный этим разговором, я позвонил тете Жене и дяде Вите. Мои родственники успокоились. А Юрий Михайлович не только остался доволен результатами звонка, но и пообещал найти в случае необходимости место, где можно будет сделать SIRS (лечение радиоактивным итрием, который в микрокапсулах подводят к центру метастаза по веточкам печеночной артерии с помощью ангиографии) еще дешевле, чем в Германии.
Ну вот, теперь остается ждать операции…
***
15 июля наступил час госпитализации. Так как не всем довелось побывать во французском госпитале, позволю себе более подробно описать некоторые бросившиеся в глаза детали.
До госпитализации нужно было сделать УЗИ брюшной полости. Приходим к назначенному сроку, но нас просят подождать, так как врач пришла на работу на час позже. Ждем час, после чего выясняется, что делать УЗИ нельзя, так как в кабинет не доставлено направление от Адама, которое должна была прислать его секретарь. Еще полчаса ожидания. Теперь все хорошо – направление на руках, можно делать УЗИ. Меня просят хорошо вдохнуть и задержать дыхание. Я горжусь тем, что могу вдохнуть около 6 литров воздуха и не дышать около двух минут. Но доктор недовольна, просит вдыхать еще глубже. Около получаса мы боремся с дыханием (надо сказать, что УЗИ печени я делал часто, но чтобы так дышать, такого никогда не доводилось). Однако доктор завершает исследование со словами, что ничего не видно, хотя у нее стоит новенький аппарат «Тошиба». Я же особенно не расстраиваюсь, так как перед вылетом в Париж сделал МРТ с контрастированием с помощью примависта и результаты привез с собой.
В отделении, куда меня госпитализировали, было, если не ошибаюсь, 35 одиночных палат. Они расположены по периферии эллипса. В центре же эллипса – посты сестер, прозрачные ординаторские врачей и прочее. В палате мной стали заниматься практически сразу. Во-первых, составили список вещей, которые уберут из палаты, когда я поеду на операцию (ты как бы прощаешься с палатой, после операции тебя положат в свободную). Во-вторых, все ценные вещи по списку (телефон, планшет, часы, очки) забирает в сейф старшая сестра.
Далее была консультация анестезиолога, его вопросы касались в основном того, что я разрешаю на себе делать до, во время и после операции. Анестезиолог предупредил, что они будут использовать вены тыла кисти и предплечья. Я удивился, так как у меня стоит порт в центральную вену. «Но через порт мы не сможем точно дозировать», – был ответ. Вскоре у меня взяли кучу анализов, а потом проверили функцию печени по ее способности очищать кровь от инородного вещества.
Наверное, очень необычна для нас предоперационная подготовка. Вечером ко мне пришла сестра с бетадином – мылом, содержащим йод, желтого, йодного цвета, – двумя мочалками в виде конверта и простынями для вытирания. Мне полагалось дважды вымыть себя с головы до ног сначала одной мочалкой, потом другой. После душа нельзя было надевать старую одежду, а простыни перестелили заново. К слову, в онкоцентре простыни приносят из дома, их в отделении нет. Здесь же застилают одновременно четыре штуки.
На ночь я получил четыре таблетки снотворного, хотя сказал, что хорошо сплю. Рано утром меня растолкали, чтобы я опять шел в душ. Пошатываясь от снотворного, повторил вечерний омывательный ритуал. После этого меня одели в одноразовую пижаму и выдали компрессионные чулки, которые надлежало надеть перед операцией. Сестра предложила еще четыре таблетки снотворного, но я отказался, так как глаза и так слипались. Проспал до половины восьмого, после чего меня отправили в операционную.
Операция прошла хорошо, осложнений не было. Мне сделали краевую секторальную резекцию печени с удалением метастазов из левой доли печени и радиоабляцию еще нескольких метастазов. Всего девять штук из левой доли. Я пролежал в послеоперационной палате положенные два часа, после чего было принято решение, что в реанимации я не нуждаюсь, и меня отправили в палату. Кстати, быстрый перевод в палату, а также выписка на пятый день после операции позволили сэкономить шесть с лишним тысяч евро.
Я помню себя только с момента переезда в палату. Мне сунули в руку кнопку подачи морфина, рядом в черном мешке что-то временами шуршало – по тончайшему катетеру подавался анестетик в место шва. Помню, что болело всё, особенно больно было вдохнуть. Скорее всего, это было связано с длительным нахождением интубационной трубки в трахее или перерастяжением ребер во время операции. Но я нажимал на кнопку морфина и все время спал. Сон был поверхностный, фрагмент его все время повторялся, как будто на поцарапанной пластинке. Я просыпался и снова засыпал. Скоро потерял контроль над временем, показалось, что прошло уже двое суток, хотя был всего лишь вечер следующего дня. Сквозь сон я чувствовал, что сестры без конца залезали в мои вены своими иглами, у меня непрерывно брались анализы, переставлялись иглы для введения растворов.
Утром пришел молодой хирург, наверное, палатный врач. Он спросил, есть ли боли, дотронулся до живота. Сказал, что все хорошо, и ушел. Честно говоря, кто там кем работает, я так и не понял. Обрабатывал мне шов медбрат, роль которого заключалась в том, что он снял наклейку, обработал шов каким-то раствором и оставил его открытым, сказав, что так лучше.
Роли работников так мелко дифференцировались, что иногда было трудно угадать, кто это – сестра или санитарка. Например, одна сестра переставляет иглу, а другая подключает к ней капельницу. Раз десять за сутки мерят температуру в наружном слуховом проходе специальным прибором, мне показалось, что чаще утром (зачем, если наиболее информативна температура в шесть-семь вечера?). Эта же сестра измеряет сатурацию кислорода в крови, артериальное давление, но при этом выносит утку. А вот поднос после еды уносит третья сестра, стол же вытирает четвертая. Я уж не говорю, что пол моет чернокожий парень. Удивительно, что сестры-француженки английского не знают, и только иногда попадалась чернокожая сестра, понимающая английский.
Я понял, что правительство Франции заботится о создании рабочих мест, хотя это боком выходит для моих вен. Объясняю. Иглы меняли в венах каждый день по несколько раз (это вместо того, чтобы использовать мой порт в центральную вену). И вот достаточно комичная ситуация. В Париже 40 градусов жары, кондиционеров в палате нет, в дверях жужжит переносной вентилятор, я как бы плаваю в постели. Проходит сестра и неодобрительно смотрит на меня. Я присматриваюсь к простыне и вижу, что действительно лежу посередине лужи, но это лекарство по руке стекает на кровать вместо того, чтобы попадать в вену.
Мне обрабатывают вену, а это значит, что иголку прижимают к руке и фиксируют ее на коже с помощью пленки, похожей на ту, что домохозяйки прикрывают остатки пищи. Но это не помогает: раствор не идет в вену, а стекает на кровать. Понятно, что это происходит в результате тромбоза. К выписке у меня все вены на тыле кистей, на предплечьях были затромбированы и болели, а руки покрылись цветущими синяками. Однажды, прогуливаясь ночью по отделению, я насчитал более пяти скучавших на посту сестер на неполное отделение в 35 человек.
А еще я, кажется, потерял свой венозный порт. Сестрам нужно было взять кровь на микробиологический анализ, для чего они воткнулись в мой порт, набрали крови и стали уходить. Я говорю им, что надо промыть порт гепарином, иначе там образуется тромб. В ответ слышу, что это необязательно. Через некоторое время в палате появился парень – не то доктор, не то медбрат. Я ему говорю, что доктор в Москве, который поставил порт, просил после любой манипуляции обязательно промывать его гепарином. Парень махнул рукой и сказал, что это необязательно.
Вечером пришел Адам, и я горько посетовал на мой погибший порт, который надо было бы промыть. Но и он сказал, что это делать необязательно. Когда пришла Галя, я поделился с ней своей проблемой. Она стала расспрашивать сестру и в разговоре выяснила, что во Франции используются порты новой конструкции, которые не требуется промывать. А о возможности использования старых они уже давно забыли. «Ну вот, Женя, они же не знали», – сказала Галя.
Адам приходил на пару минут каждый день вечером. Он сказал, что операция прошла очень удачно. Он выполнил краевую резекцию левой доли и удалил с помощью радиоабляции еще два метастаза в толще левой доли печени. Всего он насчитал девять удаленных метастазов. Правда, перед операцией он говорил, что начнет с удаления правой доли, где большой конгломерат метастазов с высокой активностью, но во время операции изменил тактику. Кроме того, он уменьшил диаметр воротной вены, чтобы усилить регенерацию левой доли печени.
Адам был очень оптимистично настроен, сказал, что после выписки мне надо будет прийти на консультацию в четверг, а в воскресенье спокойно лететь в Москву, чтобы провести там два курса FOLFOXIRI, так как следующую операцию он планирует провести не через три недели, как мы договаривались ранее, а через два месяца. В четверг у меня не было сил возражать. Но когда в пятницу он повторил, что можно скоро отправляться в Москву, я поделился своими сомнениями. Во-первых, FOLFOXIRI мне и до операции отказывались делать, учитывая побочные эффекты и то, что уже проведено двенадцать сеансов. А значит, по твердому убеждению российских врачей, возможности схемы исчерпаны.
В подтверждение неэффективности этой схемы я готов представить Адаму таблицы и графики снижения, а затем роста СА-19-9. Кроме того, в пользу прогрессии заболевания свидетельствует рост метастазов на 5-6 миллиметров по данным МРТ, которое я сделал накануне вылета. Таким образом, отправка домой означает окончание лечения. Поэтому я просил Адама подумать о другой схеме или способе введения химиотерапии, а также настаивал, чтобы она обязательно началась в Париже и я смог убедиться в ее эффективности. Только после этого имеет смысл покупать необходимые препараты и продолжать лечение в Москве.
В пятницу Адам опять был оптимистичен и говорил про Москву. Я же сказал, что на консультацию в четверг принесу свои таблицы и графики. В субботу Адам зашел в половине первого: «Начнем лечение во Франции, оценим его эффективность и тогда сможем рекомендовать его продолжение в Москве. Я записал вас на завтра на консультацию к профессору Мореру. Вы согласны?» Я, конечно, закивал головой, вспоминая взаимодействие Штирлица с Шеленбергом в сериале «Семнадцать мгновений весны».