Масштабный всплеск зрительского интереса к фигуре Шерлока Холмса и к шерлокианским персонажам, таким как доктор Хаус из одноименного сериала, – любопытная примета нынешней эпохи. На чем основывается этот интерес, почему Шерлок стал, судя по всему, «героем нашего времени»? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, для начала следует понять, что представляет собой такого рода герой – каковы его истоки, эволюция, сформировавший его культурный контекст; какое развитие этот образ получил в современной сериальной культуре и как устроены многочисленные шерлокианские нарративы. Почему хромает доктор Хаус? Почему у мистера Спока нет чувства юмора? А был ли Мориарти? Зачем нужен «рейхенбах»? Кто такие папа и мама Холмсы? Что общего у ирландского сеттера и собаки Баскервилей? Что такое зрительский респонс, и как это соотносится с феноменом фанфикшен? Почему Стивен Моффат и Марк Гэтисс так нещадно троллят зрителя в «Безобразной невесте»? Все это и многое другое – «кирпичики» проекта, посвященного исследованию современной шерлокианы. В качестве основного инструмента и оптики исследования предлагается метод фрейдовского и лакановского психоанализа в его клинической перспективе. Проблемы современного субъекта, как он понимается в клинике психоанализа, иллюстрируются с помощью материала шерлокианы как наиболее актуальной формы «вопрошания о своем желании», своей субъективности. На этот раз мы предлагаем вниманию читателей главу, посвященную сериалу «Доктор Хаус», и продолжаем наш психоаналитический ликбез в занимательных картинках. Касаясь ключевых понятий психоанализа, мы сопровождаем их, для лучшего понимания, примерами не только из сериальной культуры, но и литературы и мифологии.
Тревога, говорит Лакан, – это единственный аффект, который не обманывает. Это аффект, который возникает из столкновения с Другим и вопросом: чего хочет Другой? Не хочет ли он, например, моей смерти? Тревога обнаруживает то, что не может обнаружить означающее. Тревога – это сигнал Реального; она ускользает «из сетей означающей игры»[1]. Когда завеса разодрана, за ней – немигающий взгляд волков на дереве в кошмаре Человека-Волка, избыток, то, что Лакан еще называет нехваткой нехватки; устранено препятствие, «заграждающее доступ к Вещи», произошло падение желания, и перед Хаусом во сне вместо желанной женщины – бесформенная туша, обглоданная монстрами.
Для описания тревоги Лакан находит шокирующий парадоксальный образ – Эдип, который видит свои собственные вырванные глаза: «Эдип видит содеянное им и вследствие этого видит мгновенье спустя свои собственные глаза, их вздутую остекленевшую массу, лежащими в грязи, как куча дерьма. Когда я произношу слово видит, язык у меня немеет, поскольку, вырвав свои глаза из орбит, герой, естественно, потерял зрение. И все же Эдип не остается без зрелища собственных глаз, собственных глаз как таковых, как разоблаченного, наконец, объекта-причины последнего, высшего, не обремененного виной безграничного вожделения – вожделения к знанию. <…>. Тревога – это именно то, что мой образ призван до вас донести, это грозящее вам невозможное зрелище ваших собственных брошенных на землю глаз»[2]. Истина, которую ищет Хаус, истина несомненная, не обманывающая («все врут!») – то, что он сам в одном из последних сезонов называет «темной материей», которую он бы изучал, если бы стал физиком, – раз за разом предстает перед ним в качестве «невозможного зрелища»[3].
Фрейд, рассуждая о бессознательном и о доступе к нему, не говорит об аффектах – он говорит о дешифровке «репрезентаций» (означающих, по Лакану). Именно репрезентации подлежат вытеснению; аффекты же располагаются на оси удовольствия-неудовольствия, они не вытесняются, а смещаются относительно того, что послужило причиной их возникновения[4]. Вытесняется то, что связано с преждевременным (инфантильным) сексуальным опытом, т.е. с влечением, – нечто неприемлемое (травматичное) для субъекта, и от этого неприемлемого отрывается аффект, который дрейфует затем от означающего к означающему, обманывая относительно своего происхождения. В «Проекте научной психологии» (1895 г.) Фрейд описывает случай своей пациентки Эммы, которая боялась заходить одна в магазины. Как выяснилось, страх ее был связан не с самими магазинами, а с событием, произошедшим, когда ей было 12 лет: молодые приказчики (один из которых показался ей привлекательным) в магазине посмеялись над тем, как она была одета. В процессе анализа означающее «одежда» и означающее «смех» привели ее к более раннему воспоминанию – в возрасте 8 лет она зашла в магазин за сладостями, и хозяин лавки трогал ее гениталии через одежду; смех молодых приказчиков напомнил ей о том, как улыбался хозяин лавки сладостей. Таким образом, страх перед магазинами оказался аффектом, смещенным – т.е. обманывающим – относительно своей причины[5].
Французский психоаналитик Колетт Солер называет тревогу «аффектом исключения»[6] (подобно тому, как Отец орды является исключением из замкнутого множества кастрированных мужчин). Тревогу не следует путать со страхом, хотя и появляется она в том же регистре. Ее характеристики – некая смутная угроза, природа которой субъекту неизвестна, тем не менее у него нет никаких сомнений, что обращена она лично к нему. В отличие от всех прочих аффектов, тревога не смещается, а остается укорененной в том, что ее производит, она связана всегда с уверенностью (особенно отчетливо эта уверенность сказывается в психозе).
Лакан помещает тревогу со стороны объекта а, который проделывает дыру в Другом, и шире – на стороне Реального, по ту сторону Символического. Он подчеркивает, что истинный обманщик – это Символическое как таковое, цепочка означающих, отсылающих друг к другу, а не к «внешней реальности», маскирующих, латающих прореху Реального. «Означающее – это не столько след Реального, сколько репрезентация субъекта, который “появился в Реальном” благодаря истиранию этого следа – истиранию, которое обманывает относительно Реального и открывает путь метонимии, бесконечному скольжению в цепочке субститутов, подмен»[7]. Противопоставление разума и чувств в шерлокианских нарративах следует прочитывать именно в таком ключе: вечно смещающиеся, обманывающие чувства находятся на стороне означающих, т.е. на стороне бессознательного, языка, истины как эффекта означающих; разум находится на стороне несомненной, никогда не лгущей Вещи.
Девиз Хауса «все врут» – формулировка, очень точно отражающая состояние субъекта, погруженного в язык, расщепленного языком. «Ложь составляет самую суть субъекта, поэтому мы можем считать истерию основным его состоянием. <…>. В этом смысле говорить – означает лгать. Субъект лжет. Ложь присуща ему в такой степени, что самое правдивое, что он может сказать, это: “Я лгу”. Такое высказывание субъекта заслуживало бы ответа: “Ты говоришь правду”. В речи, в словах уже присутствует глобальная ложь, речь – это proton pseudos (греч. “первичная ложь”)»[8] (термин proton pseudos Фрейд вводит в «Проекте научной психологии» в связи с истерией, позаимствовав его у Аристотеля, имеющего в виду ложную изначальную посылку, из которой вытекает ложное заключение, – как в случае Эммы).
Хаус только и делает, что изобличает эту ложь, неотъемлемую от человеческого существования: он говорит грубую правду; высмеивает чувства и находит рациональные и циничные объяснения всем возвышенным самоотверженным порывам; борется с правилами как с сетью означающих, социальных условностей, пронизывающих поле совместного человеческого существования. Самый изощренный из всех его способов борьбы с ложью языка – это виртуозное владение этим языком: Хаус непрестанно каламбурит, иронизирует, сыплет метафорами, использует язык как средство манипуляции. Хаус сам непревзойденный, демонстративный лгун. Непрерывно выговариваемая им правда или ее обратная сторона, скандализирующая, постоянно выходящая наружу, ложь – вот главное наслаждение Хауса.
Врут все, и Бог не исключение – если Декарт отвергает идею о Боге-обманщике (и, признав его всеблагим и всемогущим, больше о нем не беспокоится), то Хауса с Богом связывают страстные отношения: он вступает с ним в состязание, пытаясь не столько доказать его отсутствие, сколько оспорить его авторитет и разоблачить его («Бог – просто очередной лжец и манипулятор»)[9]. Его искалеченная нога – это след богоборчества, бедро Иакова. Как соперник Бога, Хаус и сам выступает в роли демиурга, вершащего судьбы смертных; об этом нередко свидетельствует и его физическое местоположение – например, он почти незримо наблюдает за больными и коллегами с высоты галереи, располагающейся над операционным амфитеатром[10].
В эпизоде «Хаус против Бога» Хаус, который обычно не посещает пациентов, предоставляя это своей команде, заинтересовывается юношей-целителем – ведь тот утверждает, что с ним говорит Бог. Тем временем кто-то (позже выяснится, что Чейз, бывший семинарист) ведет на доске для дифдиагноза счет между Хаусом и Богом. Мальчик-пациент, как это чаще всего бывает с пациентами Хауса, связан с Хаусом отношениями двойничества: он говорит людям правду о них, считает себя особенным, он обладает даром исцеления и т.п. (Хаус полагает, что мальчик просто опытный манипулятор, – ему ли, Хаусу, не знать!) Мальчик разоблачен, но у якобы исцеленной им пациентки Уилсона действительно ремиссия, и, хотя она научно объяснима, остается неустранимым факт редчайшего совпадения нескольких факторов, которые привели к положительному результату. «Лотерея!», говорит Хаус. «Чудо!», парирует Чейз, засчитывая ничью.
О такого же рода удивительных совпадениях идет речь в эпизоде «Неверующий»[11]: Хаус лечит священника, потерявшего веру, но не сложившего сан. Как и в серии «Хаус против Бога», Хаус снова проявляет нетипичный для него интерес к личности пациента, у которого было видение распятого Христа, и приходит побеседовать с ним: священник (почти как Иов, о чем не преминул вспомнить Хаус) пришел к убеждению, что действия Бога чудовищны и бессмысленны. В конце эпизода происходят «чудеса»: благодаря Таубу (но вопреки его желанию, так как он убежден в справедливости обвинений против священника в педофилии) мальчик, которого якобы растлил пациент, приходит к нему покаяться в своей клевете; ну а Хаус, как всегда, ставит правильный диагноз. Для священника это повод вновь обрести утраченную веру: «Слишком много совпадений привели к тому, что я попал к вам. Эйнштейн сказал: с помощью совпадений Бог сохраняет анонимность».
Совершая язвительные ироничные выпады в сторону Бога, Хаус не столько отменяет его, сколько показывает свою нешуточную в нем заинтересованность: только всерьез задетый человек будет упрекать кого-то в лживости и манипулятивности. «Почему все хорошее всегда ставится в заслугу Богу? А где он был, когда у нее остановилось сердце? Может, это не человеческая ошибка? Может, это Божья ошибка?», негодует Хаус в серии «Человеческая ошибка»[12]. «У меня тоже подскочило давление, ведь я тут с божеством сражаюсь!» (в той же серии, делая ангиограмму пациентке). Мужу пациентки во время проведения процедуры он заявляет: «И чтобы никаких молитв! Я не хочу потом доказывать, что заслуга моя, а не Божья!». «Слава Богу?! Богу он обязан своим подарочком!» (нарост на лице пациента, «человека-слона»[13]); «у вас врожденная болезнь. Это еще один Божий дар!»[14]; «мои ошибки не доказывают, что Бог существует. Вы собираетесь вручить свою судьбу ему или мне?»[15]; на вопрос Кэмерон: «Вас так утешает то, что там ничего нет?» Хаус отвечает: «Не хочу думать, что все это какая-то проверка»[16]; в серии «97 секунд» (4:3) втыкает нож в розетку, чтобы узнать, «что там»; сюда же примыкает неоднократно повторяющийся «мистический» опыт Хауса. В случае со священником он в итоге исключает как симптом галлюцинацию (видение Христа), и это позволяет ему поставить правильный диагноз. Правда, он списывает видение на действие алкоголя, но сам пациент явно теперь придерживается другого мнения.
Священник из серии «Неверующий» (на тот момент вполне еще неверующий) проницательно подмечает: «Вы хотите поговорить о моем лицемерии? [Хаус не понимает, почему священник, утратив веру, не ушел из церкви.] А как насчет вашего? Вы ведете себя так, словно вам плевать, но тем не менее продолжаете спасать людей. Вы ищете не доказательств своей правоты; нет, вы хотите, чтобы кто-то доказал вам, что вы не правы, и подарил вам надежду. Вы ведь уверовать хотите, правда?» На это Хаус (замечание пациента явно попало в яблочко) отвечает грубой иронией: «Да, я хотел бы попасть в лес, где все деревья увешаны шлюхами. Но совокупляться с деревьями – люди меня вряд ли поймут» – и тут же улетучивается из палаты.
Реплика Хауса, впрочем, отнюдь не случайна: практикуя «честные», «правдивые», основанные на простой потребности отношения с проститутками, он противопоставляет их сложности и лживости романтических отношений. Для Хауса сексуальные отношения существуют – на уровне анонимного короткого замыкания; сексуальность, основанную на кастрации, нехватке, сексуальность всегда проблематичную, связанную с травмой и фантазмом (маскирующим зияние объекта-причины), невозможность сексуальных отношений, восполняемую любовью, он не признает. Собственно, Бог и занимает место этого травмирующего зияния, которое настолько невыносимо, что Хаус хотел бы его целиком заполнить научным, не знающим нехватки, знанием: «Мы можем знать все. Истина есть истина»[17]. В серии «Обе половинки вместе»[18], пытаясь понять, какие чувства испытывает к нему Кадди после проведенной вместе ночи, он делает ее термические снимки – «они не врут, в отличие от разговоров» – и утаскивает стаканчик Кадди, чтобы выявить окситоцин, гормон привязанности. Научные доказательства налицо – беда только в том, что Хаус не подозревает о proton pseudos, ложной исходной посылке: никакой совместной ночи не было, это всего лишь галлюцинация Хауса.
[1] Лакан Ж. Семинары: кн. X «Тревога». М.: Гнозис/Логос, 2010. С. 98.
[2] Лакан Ж. Семинары: кн. X. С. 200–201. Сцена, которую описывает Лакан, напоминает сцену из новеллы Э.А.Т. Гофмана «Песочный человек» (ставшей предметом анализа в статье Фрейда «Жуткое»). Герой новеллы Натанаэль обнаруживает, что Олимпия, в которую он страстно влюблен, – бездушный автомат, у которого вырваны глаза: «И тут Натанаэль увидел на полу кровавые глаза, устремившие на него неподвижный взор». Глаза, разумеется, его собственные, по всей логике повествования (кошмар его детства – Песочный человек, Коппелиус, таинственный и зловещий коллега его отца, грозит вырвать ему глаза и обращается с ним, как с куклой). В этот переломный момент героем овладевает безумие; но об истинной природе Олимпии он бессознательно догадывается и раньше: «… легенда о мертвой невесте внезапно пришла ему на ум». Кукла-автомат – еще одна грань образа «мертвой невесты» (или «Ужасной невесты», как в новогоднем спецвыпуске «Шерлока»), его преломление в традиции романтизма.
[3] О темной материи Хаус заговаривает и раньше – в ситуации, когда он настаивает на необходимости объяснить умирающей 19-летней пациентке, от чего именно она умирает; при этом он впадает в почти маниакальное состояние, настолько он увлечен необыкновенным диагнозом: «Неужели тебе не интересно знать, что тебя убивает? Это же как темная материя вселенной! Как можно не хотеть знать?! Смысл жизни – в любопытстве!» («Увольнение» («Resignation»), 3:22).
[4] Soler C. Les affects lacaniens. Paris: PUF, 2011. P. 4.
[5] В связи с этим случаем Фрейд рассматривает устройство травмы, состоящей из двух тактов, двух этапов: второй задним числом придает смысл первому, на котором у события, связанного с преждевременным сексуальным опытом, смысл еще не мог появиться. В терминах Лакана, на первом этапе происходит столкновение с наслаждением, с Реальным, которое еще не опосредовано означающим; и только на втором этапе, с появлением означающего, первоначальная сцена осмысляется как травматическая и вытесняется. Восьмилетней Эмме происшествие в лавке сладостей не показалось чем-то ужасным, потому что она впоследствии заходила туда еще раз; и только на втором этапе действия лавочника приобрели для нее бессознательный травматический смысл и стали причиной возбуждения и паники.
[6] Ibid. P. 15–16.
[7] Ibid. P. 16–17.
[8] Miller J.-A. Introducción a la Clínica Lacaniana. Conferencias en España.
[9] «Хаус против Бога» («House vs God», 2:19).
[10] Хромота персонажа – часто признак его хтонической, демонической природы («Хромой бес» А.Р. Лесажа; Воланд у Булгакова; хромоногий Гефест – бог огня, кузнец; хромает и кузнец Вёлунд из «Песни о Вёлунде» («Старшая Эдда»); и т.п.)
[11] «Unfaithful», 5:15.
[12] «Human Error», 3:24.
[13] «Ugly», 4:7.
[14] «Неверующий».
[15] «Человеческая ошибка».
[16] «Три истории».
[17] «Неверующий».
[18] «Both Sides Now», 5:24.